Любовь в Буэнос-Айресе

Ноябрь в Аргентине — это не тот стылый российский ноябрь, который с зарёй встаёт во мгле холодной, на нивах шум работ умолк, с своей волчихою голодной выходит на дорогу волк. Нет! В ноябре в Байресе всё цветёт: жакаранда и глициния, жасмин и гиацинты, сейбо и фиалки… Нежный пряный аромат разлит в воздухе. «Буэнос-Айрес» — это «хороший воздух», «чистый воздух» и, как ни странно, тут почти нет смога, обычного для города-многомиллионника. Только аромат цветов. Русская осень — это аргентинская весна. Другое полушарие. Другая жизнь. Другое всё. Люба захлопывает книгу, которую пытается читать весь последний час, и прячет её в сумочку. Хватит праздно болтаться по городу, пора возвращаться домой. Осталось только выпить чашку капучино в ближайшей кофейне — их тут тьмища, как и стейк-хаусов — и купить себе букетик фиалок в цветочной лавке. Нет, не так. Сперва купить фиалки, чтобы в кофейне все подумали, будто Любе их кто-то подарил. Она вяло усмехается собственной глупости. Аромат жасмина ударил в мозг, не иначе! Кокетливые подростковые игры ей не к лицу и не по летам. В зеркало на себя хоть не смотри: под глазами — тени, которые вот-вот превратятся в морщины, в светлых волосах — паутинки седины. Сорок пять, баба ягодка опять. Волчья ягодка. Или, скорее, та самая пушкинская волчиха, которая выходит на дорогу, как на работу. Вот только волка рядом нет. Вернее, принца, который подарил бы ей букетик. Не было в Новосибе, нету и в Байресе. Впрочем, в Новосибе сейчас фиалок не сыскать. Ноябрь, минус восемнадцать и ветер — десять метров в секунду, северный - Люба на Гисметео посмотрела, непонятно, для чего. Ностальгия обуяла, что ли? Какая, к чёртовой бабушке, может быть ностальгия по минус восемнадцати и северному ветру, когда в Байресе весна и цветёт жасмин?! Скучать можно только по людям, но у Любы в России никого не осталось. Самая близкая её подруга, Ленка, умерла в позапрошлом году. Рак. Люба часто мысленно с ней разговаривает, рассказывает про Аргентину — даже чаще, чем реальным приятельницам в скайпе. Поначалу те постоянно ей звонили: было интересно, как Любка обустроилась там, на другой стороне планеты. Интересно и завидно, само собой. За эту зависть Люба их не винила, она сама бы завидовала кому-то, кто сейчас там, где плюс двадцать три и цветущий жасмин. Но и Света, и Наташка, и Людмила Сергеевна звонят ей всё реже, быстро утолив любопытство за те полгода Любиной аргентинской жизни. Говорить особо не о чем, да и дел по горло, как, впрочем, и у самой Любы. Так что она охотнее беседует с Ленкой у себя в голове, хотя связь эта, увы, односторонняя. — Странное здание какое-то, — удивлённо произносит кто-то рядом с нею. По-русски произносит, что характерно. Молодым и весёлым мужским голосом. Руссо туристо, обликом морале? Русских тут гораздо меньше, чем в Европе, но всё равно много: едут и по рабочей визе, как Люба, и по туристической, и по гостевой. А что, экзотика, надоело уже на Кипр мотаться или в Таиланд. А здесь — Атлантический океан, пампасы, пончо, ранчо, страусы, танго и карнавалы. Люба чуть оборачивается, не вставая со скамьи. Двое стоят в обнимочку, семейная пара, на вид лет тридцати с небольшим, а может, не семейная, может, любовники. Мужик увёз свою женщину подальше от надвигающейся зимы на весенние цветы посмотреть, молодец. На обоих — простые слаксы, рубашки в клетку, тёмные очки. На шее у мужика — большой профессиональный фотоаппарат, хотя Любе странно, что кто-то сейчас таскает с собой такие вот бандуры, когда фотки с приличной мобилы получаются не хуже, и их можно сразу запостить в Одноклассники или в Инстаграм, или ещё куда-то, куда все постят. «Мы с Оксаной и Национальная библиотека Аргентины», как-нибудь так. Хотя эти двое, похоже, даже не знают, что это за здание. Люба вздыхает и поднимается со скамьи. — Это Национальная библиотека Аргентины, — негромко говорит она и тоже надевает тёмные очки, словно укрываясь от любопытных взглядов удивлённо поворачивающихся к ней туристов. — В народе именуется «Гнилой зуб» или «Табуретка». Её директором был великий аргентинский писатель и нобелевский лауреат Хорхе Луис Борхес. Почти слепой. Чем и воспользовались прохиндеи-подрядчики, подсунув ему проект этого здания, как новое слово в архитектуре. Строилось оно долго, очень долго, лет тридцать, и до конца строительства Борхес не дожил. Здесь всё очень медленно делается. Торопиться некуда. Аста маньяна, бэйби, то есть завтра, всё завтра… или никогда. — Вы русская? — после длинной паузы предсказуемо, но довольно глупо спрашивает мужик, неловко переступая кожаными сандалетами по дорожке сквера, окружающего «Гнилой зуб». — Это же элементарно, Ватсон, — хмыкает Люба и поворачивается, чтобы уйти, но тут вмешивается женщина, молодая, но уже рыхловатая, с веснушками на щеках и шее, с коротко остриженными рыжеватыми волосами. — Подождите! — настойчиво окликает она. — Вы здесь живёте? — Живу, — лаконично отвечает Люба. Она уже знает, что ей скажут дальше… и не ошибается. — А вы не могли бы, — неуверенно говорит женщина, поправляя очки,— не могли бы вы стать нашим гидом? Мы заплатим. Вы же тут всё знаете. «Ага, — весело думает Люба, — всё и всех, как в Санта-Барбаре». — Я не могу, — спокойно отказывается она и добавляет, увидев, как разочарованно вытягиваются лица у парочки: — Я работаю. Обратитесь в какое-нибудь турагентство, их тут валом, есть и с русскими гидами. Здесь много русских. Вы просто погуглите. До свидания, удачи вам. Ей бы и хотелось поговорить с русскими по-русски, но для этого есть эмигрантские общины, православные церкви, скайп, в конце концов. Да и вообще, недостатка в собеседниках у Любы нет. Аргентинцы общительны. Она нахваталась испанского на бытовом уровне, декларируемом разговорниками, но и её английский вполне годится, чтобы на смеси двух языков объясняться с домочадцами, соседями, продавцами и полицейскими. У неё всегда были способности к языкам, и сейчас она читает того же Борхеса в подлиннике. Вернее, пытается читать. Скучноват он, хоть и нобелевский лауреат. Люба торопливо идёт прочь от Национальной библиотеки, уже позабыв о «руссо туристо». Она рассеянно улыбается попадающимся навстречу разнопородным псам и их хозяевам, стараясь не запутаться в поводках. Аргентина — страна собак и собачников, а Байрес построен каким-то квадратно-гнездовым методом, без дворов, потому все выгуливают своих питомцев в парках. Любу это не напрягает. Её вообще мало что напрягает в Аргентине. Итак, букетик фиалок (как дань обуявшей её подростковой романтике — весна же!), потом чашка капучино и домой. У неё и правда сегодня много дел: Доминика пригласила гостей на пати. Гости Доминики — это всегда песня и танец с саблями безо всякого Хачатуряна. Любе следует держать ухо востро. Пожалуй, стоит даже занять рабочее место старшего охранника, Луиса, перед мониторами камер до окончания этого самого злосчастного пати, которое может продлиться до утра. Ор музыки из колонок, вытащенных на лужайку перед особняком, фейерверки, как в День Колумба, писк, визг и барахтанье в бассейне. Нормальные молодёжные развлечения. Соседи полицию не вызовут, даже если гости Доминики начнут палить из револьверов в Луну. Праздник — это святое. Аргентина — страна не только собачников, но праздников и фестивалей. Палыч, бывший Любин сосед по лестничной площадке — дома, в Новосибе, — никогда не бывал в Аргентине, но глагол «фестивалить» при описании своих запоев употреблял верно. Палычу бы в Аргентине понравилось. Любе, впрочем, тоже нравятся здешние непрекращающиеся фестивали: от праздника аргентинского танго в феврале до гей-парада в ноябре, который оттанцевал по улицам Байреса буквально на днях и Любу совсем не шокировал. Красиво же, ярко и забавно: пацаны и супермачо с накладными сиськами, в юбочках и перьях, в небе парит дирижабль, торгуют всякой вкуснятиной, и повсюду радужные флаги. Геев тут много: в стране официально разрешена регистрация однополых браков, и на скамейках в скверах сидят, прилюдно милуясь, как парни с девушками, так и парни с парнями, реже — две девушки. Это никого не смущает, Любу в том числе. Пускай себе милуются. * * * Выйдя из кофейни, Люба ловит такси со словами: «Эль Обелиско». Пора торопиться, не то, пожалуй, пользуясь её отсутствием, Доминика начнёт фестивалить прямо сейчас. Люба — домоправительница в особняке Доминикиного дяди, Маркуса Медины. Если бы Доминика знала про Карлсона, который живёт на крыше, и про фрекен Бок, она точно назвала бы Любу не домоправительницей, а домомучительницей: Люба строит всех в доме — от хозяина Маркуса до пушистого рыжего кота Фаби — и никому не даёт спуску, если видит беспорядок. Её толерантность на беспорядок не распространяется. Однако Доминика наверняка ничего не знает про Карлсона, хотя ей восемнадцать и она учится в Университете Буэнос-Айреса. «Учится» — это эвфемизм, на самом деле Доминика ходит туда тусить. Если Любу это и раздражает, то совсем немного, в конце концов, это же не её племянница, а Маркус смотрит на заскоки Доминики сквозь пальцы. Да и вся Аргентина — страна тусовщиков и пофигистов. Раздолбаев, в общем. Аста маньяна! Доминика — девчонка красивая и спешит взять от жизни всё, пока молода, это Любе как раз понятно. Если б только та не разбрасывала повсюду своё нижнее бельё — надо отдать ей должное, дорогое и красивое. У Любы такого белья нет и не будет, в её шкафу — стопка простых китайских хэбэшных труселей-парашютов, привезённых из Новосиба. Они и к телу лучше, и вообще — Любе не для кого наряжаться в кружевные стринги. Первый её муж умер, со вторым она развелась, и больше ей никого не надо. Родить от первого и второго мужа детей ей тоже не довелось — может, к лучшему, иначе она не пошла бы работать в детский приют «Надежда» и в конце концов не оказалась бы в Аргентине, а конкретно сейчас — в такси, подъезжающем к Эль Обелиско. Эль Обелиско, Обелиск Буэнос-Айреса, который так называется даже в Википедии, торчит впереди, как штык. Вообще он и похож на штык, на памятник борцам за власть Советов. Люба прибыла сюда как раз из страны таких вот памятников. Только в её Стране Советов никто не надел бы на подобный памятник гигантский розовый презерватив, как это случилось тут в прошлом году, в День борьбы со СПИДом. Люба этого безобразия не застала, ей Доминика со смехом рассказала. Люба от всей души надеется, что той хватает ума пользоваться презервативами, при её-то развесёлой жизни. В стенном шкафу у Доминики росла конопля. Марихуана то есть. Каннабис. Прямо так и росла, с подсветкой и регулярным поливом. Когда Люба обнаружила этот огород, она спокойно поинтересовалась у Маркуса и его жены Виктории, знают ли те, что у их племянницы в шкафу находится филиал Нарнии. Виктория сперва не поняла, а потом заливисто прыснула, засмеялся и Маркус. — Это же ерунда, так, для хорошего настроения, — объяснил он, отсмеявшись, но тут же посерьёзнел, когда Люба подняла брови и холодно отчеканила: — Доминика — совершеннолетняя и сама отвечает за свои поступки. Но Мишка и Машка — нет, и они мои воспитанники. Когда-нибудь вы и им разрешите поднимать настроение подобным образом? — Боже, нет! — пробормотал Маркус, сперва покраснев, а потом побледнев. — Боже, Люба, не говорите так! Я сейчас же уничтожу всю эту… Нарнию! — Доминика — совершеннолетняя, и это её комната, — ещё раз напомнила Люба. — Но я не хочу, чтобы… — Чтобы у Мигеля и Марии был перед глазами такой пример, вы совершенно правы, — покаянно произнёс Маркус, потирая вспотевший лоб, и в тот же день «Нарния» из шкафа Доминики исчезла. Люба видела, как садовник Мануэль старательно рубил лопатой, а потом жёг какие-то стебли на клумбе под апельсиновым деревом. Доминика сначала дулась на Любу, но та зашла вечером к ней в комнату и сказала: — Мигелю и Марии не следует видеть и знать такие вещи. Они же дети, Доминика, ты должна это понимать. — Я понимаю, — пробубнила та, метнув на Любу жалобный и сердитый взгляд из-под выкрашенной в синий цвет, неровно выстриженной чёлки. — Вот и хорошо, — с облегчением заключила Люба. Это и в самом деле было хорошо. * * * Люба оказалась в Байресе только из-за пятилетних Мигеля и Марии, то есть Мишки и Машки, которых усыновила семья Медина. Теперь она — их единственная воспитательница и несёт за них пожизненную ответственность. Думая об этом, Люба чувствует себя домомучительницей и плохим полицейским одновременно, потому что приёмные родители безбожно балуют близнецов, а ей требуется противопоставить этому баловству дисциплину и порядок. Ведь дети только дичают и теряются от вседозволенности. Порядок нужен в первую очередь им самим. Виктория, супруга Маркуса, к своим сорока годам осталась бесплодной. Надо отдать ему должное: он не развёлся с нею, не завёл себе любовницу на стороне и даже не начал подыскивать суррогатную мать, хотя это, возможно, стало бы для него оптимальным решением проблемы. Здесь было достаточно просто за толстенькую пачку баксов нанять какую-нибудь многодетную парагвайку, а та, чтобы прокормить остальных отпрысков, с энтузиазмом стала бы инкубатором без претензий. Маркус же вместо этого решил усыновить детей из России. По этой части у России с Аргентиной оказался подписан какой-то договор, о чём Люба раньше не подозревала. Маркус захотел сделать два добрых дела сразу: осчастливить русских сирот и свою жену, тоже по происхождению русскую. Дед Виктории был из той самой первой волны белоэмигрантов, приехавших в Байрес перед Второй Мировой. Люба прониклась уважением к семье Медина за принятое решение, но, Боже, Маркус и Виктория сами оказались сущими младенцами, детьми малыми и неразумными перед железобетонной русской реальностью. Всё, что они умели делать, приехав в Россию за детьми — это бросаться деньгами при малейшем затруднении. Конечно, у Маркуса было преуспевающее предприятие по производству программного обеспечения, но такая расточительность выводила Любу из себя. В приюте она как раз была воспитательницей Мишки и Машки, белокурых ангелочков, как умилённо называла их Виктория (Люба сказала бы, белокурых чертенят), а потом автоматически стала воспитательницей всей семьи Медина. И по приезде в Байрес — их домоправительницей. Вот уже полгода. * * * Люба открывает медную, с затейливой вязью из виноградных листьев, калитку своим ключом и невольно вздыхает. Она соскучилась по Мишке и Машке, которые вместе с Маркусом и Викторией отправились не куда-нибудь, а в калифорнийский Диснейленд. Что ж, приёмные родители могли себе это позволить. Звали они с собой и Любу, но та решила дать семейству от себя отдохнуть — должны же быть у людей каникулы. Люба скупо улыбается, думая об этом и деловито оглядывая двор перед домом. Прислуга — горничная Рози и садовник Мануэль — уже вовсю суетятся тут, расставляя столы и стулья для пикника, наводя порядок в беседках, увитых бугенвиллеей. Бедняги! Особенно Любе жаль Мануэля, который уже сейчас обречённо косится на свои ухоженные клумбы, словно прикидывая, какая из них в ходе развесёлых забав хозяйских гостей погибнет первой. Проходя мимо, Люба ободряюще гладит его по плечу и заверяет: — Не горюй, Маноло, всё восстановим, если порушат. Я тебе помогу. Мануэль с облегчением кивает. Любе он верит безоговорочно: зеленщик и молочник приручены ею раз и навсегда, Нарния в шкафу изведена под корень, патрульные полицейские здороваются с Любой за квартал. Кроме того, за полгода Люба приучила местное почтовое отделение, ближайший магазинчик и аптеку не закрываться на время сиесты, то есть с двух до пяти пополудни, когда практически вся страна будто вымирает. Люба сама не знает, как ей это удалось, но… удалось! А в соседских особняках моментально выключают музыку, гремящую на всю округу, когда Мишка с Машкой ложатся вечером спать. После «Спокойной ночи, малыши», как выражается Люба. Сейчас же близняшек дома нет — самое время для гулянок, и Люба аккуратно расставляет в вазы заботливо срезанные Мануэлем цветы, проверяет, во всех ли спальнях сменено постельное бельё (хотя гостям Доминики, если честно, это по барабану), смотрит, везде ли вытерта пыль, и выясняет, вовремя ли прибудут заказанные в ресторане блюда. Люба самолично решает не нагружать праздником Доминики пожилую кухарку Исидору, той и так достаётся. Главное — побольше хорошей выпивки. На всю ботанику, которая неизбежно прибудет из Нарнии вместе с Доминикиными гостями, Люба намерена не обращать внимания: в конце концов, Мишки и Машки в доме нет. Лишь бы не притащили чего-нибудь потяжелее конопли, но за этим проследит охрана. С главой охранников Луисом, огромным, наголо бритым мулатом, похожим на Брюса Уиллиса в молодости, у Любы самые тёплые отношения: он приносит ей испечённые его женой пончики, а Люба показывает ей, как сделать татарский чак-чак. Чак-чак здесь можно приготовить, а вот настоящий борщ или пельмени — нет. В Аргентине до фигищи разных фруктов, самых экзотических, вроде папайи, а ещё тут навалом мяса, но это почти исключительно говядина. А фарш для пельменей должен быть смешанным, это всем известно. И укропа нормального тут нет, и капусты, не говоря уж о солёных огурцах. Так что Мишке с Машкой придётся обойтись без аутентичной русской кухни. Впрочем, они рады апельсинам, и папайе, и крохотным ярко-жёлтым бананам. Навряд ли они затоскуют по капусте, которую в приюте ели только в составе кисло пахнущей солянки.