Любовь в Буэнос-Айресе

* * * Люба ещё успевает проверить, заперты ли хозяйские спальни и её собственная, а также комнаты детей на третьем этаже, перед тем, как в четыре пополудни прибывает поручик Ржевский, то есть первые гости Доминики, и начинается разврат. Всё, как того и ожидала Люба: еда из японского ресторана на парапете бассейна и в самом бассейне, визгливые девицы топлесс, музыка такая, что уши закладывает, по углам обжимаются разнополые и однополые парочки. Вертеп! Люба проходит по вертепу, как Мороз-Воевода дозором, с периодичностью раз в полчаса — в своём тёмном строгом платье и накинутом на плечи белом кружевном шарфе. Она прекрасно понимает, что молодые придурки в её присутствии сразу утихомирятся, хоть они и провожают её недовольными и растерянными взглядами. Доминика создала дядиной домоправительнице отменную репутацию — Екатерина Великая, да и только, с усмешкой думает Люба. В промежутках между обходами она сидит в кандейке у Луиса, смотря одним глазом на телеэкран, где идёт какое-то дурацкое местное шоу, а вторым — на монитор, куда поступает видео с камер наблюдения. Луиса же больше интересует телешоу, он басовито хохочет, хлопает Любу по колену и поэтому не замечает того, что видит она: как в туалет на втором этаже вслед за хрупкой, большеглазой, ярко накрашенной блондиночкой в чём-то типа розового сари заходит мужлан лет сорока в дорогом костюме от какого-то модного дизайнера… и они оттуда не возвращаются. Люба добросовестно и благопристойно ждёт несколько минут, но из туалета так никто и не выходит, и терпение у неё лопается. Что за дела?! Спален им мало, нужно обязательно оккупировать уборную, что ли? Она негромко бросает Луису: «Пойду пройдусь» — и выскальзывает из каморки, оставив его хохотать над шутками ведущих. Стоило бы взять с собой шокер, внезапно думает она, поднимаясь на второй этаж. Странная мысль: Люба ведь, можно сказать, у себя в доме, к которому успела привыкнуть, как к родному, и охрана бдит, какой, нафиг, шокер! Она стучит в запертую изнутри дверь туалета, но сама не слышит этого стука из-за грохота музыки и гвалта гостей внизу. За дверью ей чудится какая-то возня и придушенные стоны. Что ж, парочка действительно организовала там свидание, только и всего. Но сердце у Любы почему-то тревожно сжимается, и, наконец решившись, она поворачивает в замочной скважине универсальную отмычку, — такая есть только у неё и у хозяев — и входит в неярко освещённый туалет. При виде открывшейся картины у неё перехватывает дыхание. Мужлан в смокинге от Армани затиснул в угол отчаянно сопротивляющуюся блондиночку, которая, как ни странно, на помощь не зовёт, только вырывается и пинается, задыхаясь. Туфлишки с неё слетели и валяются рядом, так же, как и лоскуток кружева, очевидно, трусики. Сари на ней изодрано в хлам, и сквозь эти клочья просвечивает голое тело. Приглядевшись, Люба понимает, что это вовсе не девчонка, а пацан. Худосочный, длинноногий, длинноволосый, с остатками косметики на лице, но, несомненно, пацан со всеми типичными наружными половыми признаками. Не поведя и бровью, Люба громко спрашивает: — По согласию? — Нет! — придушено кричит пацан, снова пытаясь вывернуться из крепкой хватки мужлана в смокинге. Помада и тушь размазались по его исказившемуся от стыда и боли лицу. — Пошла нахуй, сука! — рычит мужлан, оборачиваясь к Любе, но не выпуская пацана. Его лицо тоже перекошено — от похоти и злобы, но он всё равно красив, даже сейчас. Этакий классический сериальный герой: смуглый, стройный, с тёмными усиками над верхней губой. — Сам пошёл нахуй, козёл! — решительно отвечает Люба. Матерный испанский она тоже знает неплохо. «Cabron» её не пугает, хотя она жалеет об отсутствии шокера или Луиса, которому даже не объяснила, куда направляется. А он, увлечённый просмотром своего несчастного шоу, конечно же, не обратит ни малейшего внимания на то, что она вошла в туалет второго этажа и там задержалась. В туалете никаких камер, ясное дело, в помине нет. Когда «cabron», отшвырнув пацана в сторону, кидается на Любу уже не козлом, а каким-то взбесившимся бычарой, она больше не раздумывает. И не отступает ни на шаг. Никакому аргентинскому мудаку не справиться с русской бабой, это уж точно. Схватив стоящий за ширмой огнетушитель (после вселения в дом Мишки и Машки Маркус зациклился на пожарной безопасности), она переворачивает его и направляет пенную струю прямо в красивое лицо мужлана, превратившееся в оскаленную скотскую морду. Мужлан судорожно отпрыгивает и вертится волчком на одном месте, отплёвываясь и отчаянно матерясь. Тогда Люба, подскочив вплотную, бьёт его огнетушителем по мощному загривку — выше она не дотягивается. Не так сильно, как стоило бы — он же всё-таки гость. А вот пинок она ему отвешивает от всей щедрой русской души — так, что он вылетает прямиком в распахнутую ею дверь. — Я вызываю полицию! — гаркает она ему вслед и снова захлопывает дверь, заперев её для пущей надёжности. — Не… надо… полицию… — выдыхает пацан, кое-как поднимаясь на ноги. На него просто больно смотреть, и Любе хочется отвернуться, но она, отмотав несколько бумажных полотенец от висящего на стене рулона, смачивает их водой и протягивает ему. — На, приложи пока. У тебя синяк под глазом. И губы разбиты. Может, в больницу? Это было бы оптимальным решением, но тот предсказуемо мотает головой, и Люба с тяжёлым вздохом задаёт следующий вопрос: — Ты его знаешь — этого скота? Подхватив парня под руку, она усаживает его на крышку унитаза, и он машинально прижимает к разбитому лицу мокрые салфетки. — Знаю, — невнятно отвечает он, опуская растрёпанную голову. — Это Рикардо… мой бойфренд. Бывший. Я от него… уже три месяца… скрываюсь… а он меня тут… нашёл. Каждое слово даётся ему с трудом. Люба смотрит сверху на его всклокоченные волосы, голые плечи, испятнанные следами от пальцев козла Рикардо, и чувствует, как к горлу подкатывает комок. — Да его убить мало, — свирепо выпаливает она, а парень опять протестующе мотает головой: — Не надо… убивать… не надо… полицию. Он просто… сошёл с ума, потому что я его… бросил. — Его бы с моста бросить, козлину такого. С Пуэнте-де-ла-Мухер, — чеканит Люба, рассматривая лохмотья, в которые превратилась одежда парня. — Как тебя зовут? — Пабло, — бормочет тот, на мгновение вскидывая глаза: один — светло-голубой, отчаянный и яркий, второй — заплывающий багровым кровоподтёком. — Пабло Гарсиа. «Пашка, значит», — устало думает Люба. — А я — Люба. Это русское имя, я из России. Ты посиди пока тут, Пабло, — велит она, поворачиваясь к двери. — Я сейчас найду тебе какую-нибудь одежду и домой тебя провожу на такси. Посиди, а я дверь снаружи запру, чтобы этот подонок опять не ввалился. И никто другой не зашёл. Можно было бы оставить парня на ночь в гостевой спальне, но назавтра должны были вернуться хозяева с Мишкой и Машкой. Неизвестно, как они отнесутся к присутствию незнакомца в своём доме. Да ещё и гея. Избитого и изнасилованного вдобавок. Они, конечно, привыкли к причудам гостей Доминики, но это уже ни в какие ворота не лезло. Пабло заторможено кивает в знак согласия. Сейчас он начнёт отходить и поймёт, что произошло. В это время надо, чтобы с ним кто-то был. Обнимал. Успокаивал. Люба запирает дверь туалета снаружи и спешит в хозяйские спальни на третьем этаже. В гардеробной Маркуса она подыскивает для Пабло тёмную футболку и шорты. На хрупком Пабло они будут болтаться, как на вешалке, но что уж теперь… Люба сгребает одежду, потом заходит в собственную спальню, откуда забирает кроссовки, прикинув, что её тридцать девятый размер вполне Пабло подойдёт, и стремительно возвращается на второй этаж. За время её отсутствия парень встал и умылся. Его пошатывает, он держится одной рукой за раковину, а другой неловко обмывает распухшее лицо, которое всего полчаса назад было ангельски прекрасным. Следовало бы садануть этого мудачину Рикардо огнетушителем по яйцам, кровожадно думает Люба. Она достаёт из шкафчика аптечку и начинает методично промывать ссадины и царапины Пабло перекисью водорода, снова усадив его на крышку унитаза. А потом деловито спрашивает: — Где ты живёшь? Пабло живёт совсем в другом районе, но Люба бодро заверяет, что, конечно же, она его проводит, ей несложно, и вообще она обожает кататься по ночному Байресу. За этой светской беседой парень кое-как одевается, уже не стесняясь её, а Люба ему помогает. Останки его сари и туфли она пихает в кстати подвернувшийся пакет. Шмотки Маркуса ему безнадёжно велики, и она подвязывает на Пабло шорты поясом от своего платья, а потом вызванивает такси. Люба ведёт Пабло вниз чёрным ходом — к калитке за домом, в которую не так давно входила. Тот уже не пошатывается, но его уцелевший глаз лихорадочно блестит. — Мне нельзя, чтобы меня увидели дома… таким, — почти неразборчиво бормочет он распухшими губами. — Мой дедушка точно убьёт Рикардо. — Правильно сделает, — отзывается Люба, — я такое решение всецело одобряю. — Он у меня… как это… мафиози, — гордо заявляет Пабло, — у него револьверов полно. — Какой замечательный дедушка, — хмыкает Люба, поддерживая парня под локоть. — Тогда куда едем? В гостиницу? — А ты со мной останешься? — робко спрашивает Пабло, и его запёкшиеся губы начинают дрожать. — Без проблем, — заверяет его Люба. Когда они садятся в такси, над садом взлетают снопы фейерверков. Ревёт музыка, от бассейна доносится громкий визг и хохот. Пабло ёжится, как от холода, хотя ночь стоит тёплая. Ноябрь же. Весна. Из такси Люба звонит Луису и строго приказывает ему немедленно оторвать задницу от стула, взять двух других охранников и начать методично обходить дом, как это делала она — тогда, может быть, к возвращению хозяев дом уцелеет, и господин Маркус никого не уволит. Застращав Луиса таким образом, она нажимает на «отбой» и мягко спрашивает Пабло: — Вон там отель «Гран Либертад», нормально? Пабло кивает. У него всё болит, ему хочется побыстрее лечь. Люба понимает это так ясно, как если бы болело у неё самой. Она ещё забегает в магазинчик на углу отеля, чтобы купить чипсов и бутылку красного вина — в баре всё слишком дорого. Потом на ресепшне она расплачивается своей карточкой за номер на двое суток, прикинув, что за это время вполне можно отлежаться, и не слушает бессвязного лепета Пабло о том, что он, мол, отдаст ей деньги. — Отдашь, отдашь, — бурчит она, поднимаясь с ним в номер, — куда ты, нафиг, денешься, красавчик. Это слово сейчас звучит почти оскорблением, но Пабло кое-как выдавливает улыбку. Усевшись рядом на двуспальной кровати, он и Люба пьют вино и закусывают чипсами, как на пикнике. Вернее, пьёт Пабло, а Люба ему наливает. Она ждёт, весело болтая о том и о сём, и вот наконец сквозь очередной истерический смешок у него начинают прорываться рыдания. Это хорошо, думает Люба, гладя его по голове, пока он плачет навзрыд, уткнувшись в её плечо. Это хорошо, пусть выплачется, нельзя носить в себе такое. Всегда должен найтись человек, который будет гладить тебя по голове, когда ты плачешь от боли и отчаяния. У Любы такого человека нет, вот она и не плачет никогда. Потом Пабло вдруг говорит прерывающимся голосом: — Я сам виноват. — Ну вот, приехали! — сердится Люба. — С ума сошёл? — Да… Нет, — на разбитых губах Пабло снова появляется тень улыбки. — Я просто влюбился и бросил Рикардо. Я его не любил, а он меня — очень сильно. Вот так это всё и получилось. Сука-любовь, как поёт Шнур. Или Михей, кто-то из них, Люба не помнит. — В кого ты влюбился? — интересуется она, и этот вопрос оказывается самым правильным, потому что Пабло вмиг оживляется и начинает взахлёб рассказывать о своей любви, восторженно размахивая руками и совершенно позабыв о том, что произошло в доме семьи Медина. Слава тебе, Господи, думает Люба, внимательно слушая его. Выясняется, что избранника Пабло, который даже не подозревает о том, что он — избранник, зовут Диего, он учится курсом старше Пабло, он очень умный, участвует во всех университетских дебатах и играет в баскетбол за факультет. Ещё он, возможно, натурал, хотя на Пабло как-то странно посматривает. Они иногда встречались там и сям и просто по-дружески болтали. Выслушав всё это, Люба деловито спрашивает: — А его номер телефона у тебя есть? Или контакты в соцсетях? Её вдруг осеняет гениальная мысль, и, хотя Пабло хватается за голову и стонет: «Не надо, ты что!», она набирает для Диего сообщение в фейсбуке. Очень краткое, без подробностей: мол, знакомый вам Пабло Гарсиа внезапно заболел, лежит в номере отеля, и, возможно, вы примете лучшее участие в его судьбе, чем я, совершенно неизвестная ему женщина. — Если он не приедет, — меланхолично сообщает Люба, оторвавшись от мобильника, — то я тоже напьюсь и сама буду рассказывать тебе, какие все мужики козлы и похотливые бараны. Пабло смеётся, морщась от боли в потрескавшихся губах. Но Диего приезжает. Вот просто приезжает, и всё: встаёт в дверях, бледный и растерянный, хлопая глазами, а потом тоже хватается за голову и кидается к Пабло. И гладит его по плечам, по волосам — перепугано и бережно. Оба они напрочь забывают о Любином существовании. — Клин клином, — шепчет Люба, беря со стула свою сумочку и пятясь к дверям. — Люба, Люба, — окликает её Пабло, оторвавшись от своей обретённой любви, — я тебя найду, оставь мне свой номер, ты такая добрая, ты просто… святая… Голос его срывается. — Да, я такая, — сурово говорит Люба, — сущая мать Тереза. Хватит уже реветь, ты же мужик, а не дитя малое, и всё у тебя будет прекрасно. Найдёмся, куда мы денемся. Лучше скажи мне номер телефона своих родителей, я позвоню им и объясню, что ты в порядке и появишься через несколько дней. Или адрес дай, я заеду. Она понимает, что самому парню сейчас объясняться с родственниками не с руки — всё выболтает, на нервной-то почве. Пабло облегчённо шмыгает носом и диктует то и другое, пока Диего держит его в объятиях так осторожно, будто он хрустальный и может разбиться. Мерзко начавшийся вечер переходит во вполне себе приличный рассвет. Люба не может дозвониться до семьи Гарсиа и решает заехать к ним домой, тем более, что это недалеко, на Авенида Корриентес. В Новосибе все обалдели бы, явись к ним в четыре утра незнакомая баба с рассказом об их сыне, да и не пустили бы её. Любе самой не пришло бы в голову заявляться на рассвете в чужой дом… но для Аргентины это нормально. Дети. Все они здесь просто большие дети, устало думает Люба, пока фонари гаснут, уступая место солнечным лучам, обливающим всё вокруг ярким золотом. Хоть аргентинцы и пережили уйму путчей и репрессий, но забыли их благополучно, как Пабло мгновенно позабыл всё, что с ним случилось в особняке Медина. Так ребёнок забывает плохое, чтобы однажды ночью проснуться с криком от привидевшегося ему кошмара. Недосып и пребывание в некотором шоке от всего происшедшего сказываются – Люба не замечает, что таксист, пожилой китаец, высадил её не у самых ворот указанного дома, а на автостоянке неподалёку, где дремлют несколько тачек. Любины каблучки бодро стучат по бетону. Хотя ей, конечно, впору шаркать по этому бетону подошвами: всё-таки она уже не девочка, чтобы такие вот приключения обходились для неё бесследно. Но приключения ещё не закончились. Люба понимает это, когда рассветную тишину автостоянки раскалывает пистолетный выстрел. Или револьверный, хрен его знает. Люба подскакивает, рефлекторно прижав к груди сумочку, и садится на корточки за колесом ближайшего джипа. Платье на ней безбожно задирается, когда Люба осторожно оттуда выглядывает, чтобы сообразить, что происходит. А происходит какой-то криминальный звездец, прямо как в России. Возле соседней «тойоты» стоит седой и очень большой, просто огромный, мужик с револьвером. Он трясёт, как куклу, другого мужика, тощего и маленького, который безвольно болтается в его сильных лапищах. Люба не знает, что натворил этот замухрышка, но седой вдруг тыкает его пушкой в кадык, и тот отчаянно взвизгивает. – Господи Боже! Не надо, не стреляйте! — задыхаясь, кричит Люба из-за колеса. Да что же это за ночка такая, полная огня, ёшкин кот! — Давайте лучше полицию вызовем! Болтаясь в руках седого, тощий мужичонка что-то беспомощно блеет. Глаза его зажмурены, щёки мокры от слёз. Присмотревшись, Люба замечает, что штаны у него тоже мокрые, по ним расползается тёмное пятно. Замечает это и седой, а заметив, брезгливо сплёвывает на бетон и разжимает руки. Мокроштанный мужичонка кулем валится на капот машины, возле которой они стоят, а потом — на землю. Седой наклоняется к нему и раздельно говорит: — Ещё раз тебя увижу… Он не договаривает, но и так всё ясно. Мокроштанник лихорадочно трясёт головой в знак отрицания или понимания и очень проворно, задом, отползает прочь, как огромный жук. Люба невольно прыскает, хотя, казалось бы, что тут смешного! — Скажи спасибо даме, — церемонно заявляет седой и даже кланяется в Любину сторону, пока мокроштанник так же, на карачках, добирается до дальней машины, синего «доджа», распахивает дверцу и ныряет внутрь. «Додж» срывается с места, скрежеща резиной на повороте. Люба и седой смотрят друг на друга, и тот наконец буднично поясняет: — Он подкладывал взрывчатку ко мне в машину. Происки конкурентов, дьявол их раздери. Люба задумчиво кивает, вылезая из-за джипа и отряхивая платье. Она не может отвести взгляда от смуглого лица седого, от его странно знакомых ей голубых глаз. Очень красивых глаз. Неожиданно она вспоминает, где только что их видела. — Вы дедушка Пабло! — взволнованно и торжествующе выпаливает она. — Мафиози с коллекцией револьверов! Ой! — она виновато прикусывает язык. Но седой мафиози не обижается, напротив, он выглядит явно польщённым. — Это Паблито так про меня сказал? — живо интересуется он самым что ни на есть довольным голосом. — А где он сам, этот маленький прохвост? — Он… в гостинице и вернётся через пару дней, — Люба неопределённо машет рукой. — У него случилось… случилась любовь. Я, собственно, заехала, чтобы сообщить об этом, потому что ваш домашний телефон не отвечает. — Кто вы, мадам? — осведомляется дедушка Пабло с некоторым недоумением. — Его преподавательница? — Его друг, — отвечает Люба чистую правду, и тот качает головой: — Да уж, этот стервец умеет находить хороших друзей, — он неспешно прячет револьвер в кобуру подмышкой. — Меня зовут Мигель Эстебан Гарсиа, и я вовсе не мафиози. Так, контролирую тут кое-что. По мелочи. Он негромко смеётся, и смех у него хороший. Добрый. Это делает его похожим на медведя Балу, воспитателя Маугли. В Аргентине даже мафиози нестрашные, думает Люба. Хотя козлы встречаются и здесь. — Любовь Иванова, — представляется она. — Как Сьюзен Иванова в «Вавилоне-пять». Я из России, присматриваю тут за приёмными детьми. — А Лю-бовь — это имя? — с живым интересом осведомляется мафиози. Люба кивает. — Amor, — уточняет она, переходя с английского на испанский. — Amor. Это моё имя. — Прекрасное, как вы, — серьёзно заявляет мафиози, уставившись на неё яркими голубыми глазами… и Люба вдруг отчётливо понимает, что скоро ей придётся опекать ещё одну семью. Семью Гарсиа. Но пока что… пока что она лишь гордо поднимает голову и величественно говорит тоном Екатерины Великой: — Я вызову такси. Провожать не нужно. * * * Спустя неделю она сидит на скамейке возле Национальной библиотеки и читает Борхеса, когда на её колени вдруг ложится чья-то большая тень, а потом — очень деликатно — букет из гербер и роз. Розы белые и алые, герберы — солнечно-золотые, и это очень красиво. Люба поднимает глаза на Мигеля Гарсию и вдруг говорит вместо всякого «Привет, как дела»: — Знаете, я нашла у Борхеса одно стихотворение… Мигель — не в свитере и джинсах, как тогда на стоянке, а почему-то в элегантном светлом костюме — аккуратно берёт у неё из рук книгу, безошибочно раскрыв на нужной странице, и читает вслух своим низким негромким голосом: — Я знаю, это — любовь: мучительная тоска и облегчение от того, что я слышу твой голос, ожидание и память, ужас жить дальше. Это любовь с её мифами, с её мелкими и бесполезными чудесами. Вот угол, за который я не отваживаюсь заходить. Ко мне приближаются вооруженные орды. Имя женщины выдает меня. Женщина болит во всем моем теле…. Он захлопывает книгу и убеждённо говорит, глядя Любе в глаза: — Это очень хорошие стихи. Потом он наклоняется и целует Любу. Прямо на виду у всех: у туристов, прохожих, парочек, милующихся на скамейках, и воркующих голубей. В Буэнос-Айресе — весна. И любовь.