Перед рассветом

Мутная чернота отпускает с неохотой. Хидана как тянут из густой и отключающей все органы чувств воды. Чем ближе поверхность, тем больше режет в глазах. Слишком ярко. Он жмурится, попытавшийся открыть их и получивший в них сотню тонких иголок разом. Вот же поебень… Кто-то рядом смачно ругается. Хочется присоединиться. Какого хуя так громко?.. Попытавшийся проморгаться Хидан издает дурацкий слабый стон вместо раздраженного выдоха. Орущий голос превращается в Таюин. Что у нее опять не так? Как же бесит с утра пораньше… Его трясут за плечо, кто-то хватает за руку, и Хидан пытается дернуться. Все тело отдает резкой судорогой боли. Твою мать… — Тише, не дергайся, — звучит дрожащий незнакомый шепот. Воняет, как в школьном медкабинете. — Какого… хуя… что вообще… — бормочет Хидан, пытаясь смотреть сквозь щелочки. Левый глаз почему-то болит до усрачки. И губа, сука, треснула, что ли? — Заткнись, — цедит Таюя в другое ухо. — Полежи смирно, ок? — Ты можешь быть вежливее? — шепот внезапно становится тем пронзительным голосом, которым говорит мать. Ого. Ну нихуя себе. А что вообще… Хруст в темноте заставляет его чуть ли не подпрыгнуть. Практически сразу с двух сторон в него впечатываются ладони. — Что в словах «полежи смирно» тебе непонятно? — спрашивает мать. — Из башки вообще все выбили, — с другой стороны иронизирует Таюя. — Чё, герой, с кем в этот раз? Пиздец. Стоило оставить вдвоем — и все, спелись, сейчас еще и зудеть с двух сторон начнут. К Таюиному зуду, безобидному, если у сеструхи нет в руках чего-нибудь бьющегося, Хидан привыкает на десять из десяти. Зато мамашу хочется выпереть из помещения практически сразу и до зуда в горле. Глаза все еще режет, и приподнять руку, чтобы прикрыть их от пронзительного света получается не сразу. Ребра ноют так, будто Хидан со всей дури врезался грудью в стенку. В кирпичную, блядь, стенку. Усталость от драки и проигрыша наваливается тяжестью еще одной кирпичной стенки. Бля… Хидан хочет долбануться башкой об подушку, но черепу и так сегодня досталось. Что бы там Таюя не говорила, но башка Хидану нужна не только для того, чтобы есть. Он наконец-то забирает способность видеть, и мутные зелено-оранжевые пятна приобретают резкость, чтобы расползтись во все стороны. Склонившаяся над ним мать выглядит так… так… — А чё… а сейчас что? — похрипывает он и пытается прокашляться. Горло в отместку въебывает резкой болью. Удар в гортань, да… сука. Тварь ебаная, знал, куда бить. — Сейчас утро субботы, — взъерошенная и по-домашнему одетая Таюя хмурит темные брови. — Ты всю ночь тут провалялся… скажи «спасибо» твоему дружку. Он услышал звуки драки и вернулся. Ой, бля-ядь, Кисаме, наверное, в соседней палате, если не на койке рядом. Те два ублюдка… Хидан вспоминает удар, от которого хрустнул нос так, что сейчас дышать без боли не выходит. Сай. Конечно. Сай. Вот кто тут тварь ебаная, решает Хидан и пытается приподняться. Какого хуя? Неужели сучий Учиха на свою часть сделки забил? И если напали на него… Мурашки обычно выступают зудом, а сейчас судорогой. Боль тут же отходит на второй план. А Сакура? С ней что? Она-то в порядке? — Лежать, — прихлопывает его обратно Таюя. — Ты, дебил, какого хер… — взгляд матери упирается ей в лицо, и Таюя из чувства противоречия продолжает: — какого хера тебя понесло в тот гадюшник? Это с каких пор ты по клубам гуляешь? С кем сцепился? — А хуй знает… — бормочет Хидан, шмыгнув болящим носом, — я не запомнил… там дорожка узкая была. А эти хуесосы шли как напролом. Чё с Кисаме? Нужно спросить, что с Сакурой, может, доебаться до Изуны. Срочно. Потому что если они что-то сделали и с ней… Хидан шмыгает носом снова, ощущая, как на подсохшей слизистой расходится корочка крови. — Напролом по тебе хорошо прошелся, — язвит мать, бледная до синевы, но еще и злая до кучи. — Ты, маленький дурак, не думаешь, что иногда надо… ну… «Ну» будет, когда он узнает, что произошло с Сакурой. Может, его и отходили, но Хидан себя знает. Поставить цель — начертить на чьем-нибудь лбу красную точку, а потом решить, как бить. Обычно напролом и до дурной красноты перед глазами. — Кого ты тут назвала дураком? — Таюя сверкает на нее взглядом так, что вот-вот задымится больничная шторка около кровати. — Сидела бы молча, мать года! Брови матери взлетают до линии роста волос. Она выпрямляется как богиня какого-нибудь воздаяния, хуй знает, как они называются, и начинает метать молнии. Смекнувший, чем грозит прилюдный скандал (краснеть он за них не будет, но и разнять не сможет), Хидан слабо постанывает при попытке встать. — Дайте телефон, — хрипит он, не обращая внимания на боль в горле. — Пошла ты нахер, — с чувством выплевывает Таюя, тоже злая до вздыбившихся волос. — Как ты со мной… Нашли время посраться. Хидан постанывает снова, дергаясь активнее, и Таюя отвлекается с миссии «не убить, а закопать». Она мгновенно склоняется, в своей фиолетовой старой майке, с бардаком на голове, с красными щеками и глазами, и в этот момент Хидан ощущает, где его сердце. Он повторяет: телефон, пиздец срочно. У сестры соображается такое подозрительное лицо, что Хидану пора бы притихнуть и отложить требование на попозже. Попозже для него — еще один удар в горло. Телефон битый окончательно в хлам — Хидан наверняка приземляется карманом вниз. На экране черные полосы, стекло всмятку, но отзывается почти нормально. Вместо окружающего мира Хидан смотрит в небольшое светлое лицо с топкими глазами; зеленый плащ и грустная улыбка, лаванда и ваниль. Я плохой человек, говорит ему Сакура. Ему насрать, какой она человек. Хоть плохой, хоть хороший. Какой бы ни была, Харуно Сакура, уставшая и грустная инопланетянка, не должна ходить с синяками и отбиваться у подъезда от бывшего-сталкера. Изуна отвечает ему не сразу. И пока сообщение висит непрочитанным, Хидан скручивается изнутри, как набираемая на палочки лапша. «Что с ней могло случиться? Я за ней присматриваю. Позже поговорим, если тебе так хочется». Вот же тварь. Что, самолично присматривает? И даже такого ответа хватает, чтобы в Хидана снова мог поступать воздух. Окей. Перезвонит и поставит на место этого щегла попозже. Сестра гладит его по волосам, обещает, что сейчас придет врач, выпишет диагноз, и все будет хорошо. Такие нежности не расслабляют, а напрягают, вообще-то. Хидан держится на успокаивающем, даже если пиздец выебистым: «что с ней могло случиться? Я за ней присматриваю». Как и всегда собранная и деловито-сучевая мать стоит рядом, но только оскорбленно молчит. Когда она понимает, что ее немое негодование уходит в молоко, сообщает, что сходит за врачом. — А теперь правду, маленький ты тварёнок, — Таюя больно дергает его за прядь волос. — Эх… подстричься бы тебе… Самое время для охуенных историй. — Какую правду те надо? — Хидан недовольно морщится, чтобы сразу об этом пожалеть, потому что, сука, больно. — Серьезно, Тай, нарвался на… твари, встречу еще раз — уебу так, что мало не покажется. С Кисаме чё? По глазам Таюи видно: вид, что все понятно, она не сделает. — Что с ним будет… твои козлы его увидели и смылись. Что насчет покаяться? Какое, нахер, покаяться… Но лицо у сестры становится такое, что ясно — пиздец подкрался незаметно. Отвяжется теперь она от него… Вообще, если бы выбрать, с кем смахнуться, Хидан бы вернулся к вчерашним гондонам. С Таюей связываться себе дороже. Пока он нервно рассчитывает вероятность того, что она поверит в терки с друзьями Кисаме, появляется спасение. Вовремя возвращается мать, стремительно шагающая сквозь палату в своем блестящем черном костюме. За ней семенит дряхлый дедок в халате и с бейджиком. Хидан не любит стариков, они не одобряют его в любой ситуации, но конкретно этому он рад до ушей. — Молодой человек, ну вы и задира, — добродушно пеняет ему дедок. — Только ушибы мягких тканей, перелом носа… есть подозрение на сотрясение мозга. Сейчас проверим вас, а там посмотрим. Но в ближайшие пару недель будьте добры, не связывайтесь с кем-то, кто может так вас разукрасить. Вот дед. Хидан сдерживается от зверской гримасы, хоть и очень хочется. Стоящая за его спиной мать постукивает каблуком об пол. Вызывающий мутную тоску звук. Таюя кивает в такт каждому слову дедка, скрещивает руки на груди. Видела бы, как со стороны похожа на мать… Хидан проводит на тестах целое утро. Кто платить за это все будет — и так понятно. Даже интересно, сколько стоит такое обследование. Хидан не любит больницы, потому что они ассоциируются у него со старым случаем: ожогом Таюи. Ему двенадцать, когда Таюя не удерживает на работе кастрюлю с горячей водой. Хидан срывается с уроков, с трудом находит больницу и отхватывает от сестры пиздов за побег из школы. Медсестра, помогающая Таюе встать, морщится с отвращением, когда сестра объясняет ему в не самых больничных выражениях, кем он может стать в будущем. Пахнет там, как и сейчас, стерильностью, белыми халатами и чем-то неясным, но неприятным. А еще Таюя потом меняет себе повязки сама, потому что денег отчаянно не хватает, и выходит на работу недолеченной. Сестра получает травму на работе, а Хидан… как бы ей пришлось, не оплати больничный счет мать? Мать, несмотря на то, что его жизни больше ничего не угрожает, остается в больнице до конца осмотра. Таюя тоже не уходит. Так что каждый раз, когда Хидан оказывается в коридоре между ними, приходится изображать из себя страдание. В этом он преуспевает. Ни мать, ни сестра остаются при скальпах. — Повезло вам, молодой человек. Крепкий череп, — дед в конце концов сообщает это ему с довольным видом. Похоже, шипение родственниц, пускай и прилично тихое, его не нервирует. Ну только его. Медсестры обходят их обеих по дуге. Еще немного наставлений, рекомендаций и прогнозов, и Хидана отпускают с, как говорит дедок, миром. Таюя берет его за локоть. Мать так не делает, только со странным выражением лица скользит по сжатым рукам, и идет впереди. По черному костюму переливается белый свет. Хидан следит за ее спиной только потому, что медсестры и больные его мало интересуют. В голове у него стучит мысль: с Сакурой точно все в порядке? Он обещает себе еще вчера… а, нет, позавчера: это в последний раз. Больше для нее сделать нечего. Не потому, что не хочется. Хочется. Он не пиздит, когда цедит обвинения на весь подъезд. Просто больше уже и не может. Он, блядь, несовершеннолетний придурок, которого отпиздили в подворотне так, что загремел в больничку. Как можно было так спасовать?.. Факт в том, что Хидан получает пиздов, даже если предлагает охуенные условия Учихе… Он знает, что сделает в первую очередь. У матери есть машина. Хидан не очень в них разбирается, ему больше нравятся мотоциклы, байки, только что не мопеды. Но мамкина игрушка — range rover, непонятно, правда, нахрена. Сколько топлива должен жрать. А парковочное место? Дорогая игрушка. Вместительная…У нее что, еще дети имеются? Внезапно эта мысль ставит Хидана в тупик. Он едва не поскальзывается на выходе из больницы. Таюя удерживает его и матерится так, что спешащая войти внутрь женщина с мелким пацаном краснеет до ушей. — Не будь ребенком, — говорит мать, которая не надевает пальто, а просто набрасывает на плечи. Смотрит она в глаза Таюе. Хидан сразу понимает: у сеструхи очередной приступ рогоносности. Но Тай его удивляет — она подпихивает его к задней двери, блестящей и красной, а сама садится на переднее сиденье. Никаких ответок в стиле: «воспитывалку выключай». Утро — по сути, уже день — не менее мрачное, чем вчерашнее. Набрякшее свинцовое небо слегка подтлевает там, где облака дают просветы. От этого включается не надежда, хуй там был, а гнетущее состояние. Хидан под тяжелым взглядом сестры пристегивается, мысленно определяя, в какой момент стал сахарным. В машине виснет как стена из сигаретного дыма — тяжелое многозначительное молчание. Хидана это нервирует. Противостояние между матерью и сестрой вынуждает его выбрать сторону. Но он не хочет в этом участвовать, он сдается, когда предлагает матери себя. Для другого ему взять сил неоткуда. Хуй кто даст энергетик купить. Мать тормозит на парковке вблизи их дома. Компания из мужиков, зависающая около подъезда ближе к парковке, оборачивается на красный rover, как на магнит. Момент для повыебываться, но Хидан меньше всего сейчас хочет вылезать в промозглое и холодное. Таюя неспешно отстегивает ремень безопасности и пружинисто выпрыгивает на асфальт. Мать не торопится. Она бросает на Хидана короткий внимательный взгляд через зеркало, но ничего не говорит. — Я вещи еще не собрал, — говорит вместо нее Хидан. Ему хочется вернуться домой, рухнуть в кровать, слыша, как на кухне готовит и матерится Таюя. И чтобы чертов матрас скрипел, и были деньги только на рамён и сигареты, и чтобы они сводили концы с концами, но — вместе. Он знает, что Таюя не останется одна. Ей не придется выживать. Больше нет, Изуна-щегол-Учиха этого не допустит. И… что остается, кроме как с этим смириться? Если он любит ее, и для него действительно важна Таюя, а он воспользуется шансом правильно… хуй с ним. Сеструха разберется с его семейкой. Саске если ляпнет что-нибудь, то проглотит это обратно вместе с зубами. Таюя такая. Хидан видит ее яркую фигуру в расстегнутой старой куртке. Дверь дергается. Он тоже отстегивает ремень и вываливается кулем на асфальт. Слякоть смерзается в мутный серый лед. Хидан в каком-то смысле рад этой слякоти — родная, сука. Мамашина квартира стопроцентно в мажорском районе, где коммунальщики будут отчищать все в процессе намерзания. В темном тухлом подъезде как и всегда. Цокот каблуков и шарканье кроссовок раздается до самого верха. Хидан не чувствует в себе ни капли сил, когда представляет, что его тут больше не будет. Болит все тело, но хуже, что Хидан вместо внутренних органов — печени, например — ощущает безысходную пустоту. Он не пьет прописанный обезбол просто потому, что тогда боль пропадет, но вместо нее остаться нечему. Мать заходит вслед за ними, чинно разувается (теперь лаковые ботиночки), ни отмачивает ни одного комментария обстановке. — Я могу помочь, — не то чтобы уверенно говорит она, смотря Хидану в лицо. У того все внутри смерзается, как чертова слякоть на асфальте. Меньше всего ему хочется, чтобы она лезла в его комнату и смотрела, как он живет. А потом качала бы головой и что-нибудь виновато предлагала, как при встрече в кафе: шмотки, ноут, типа нормальный рюкзак… Хидану нихуя не стыдно. Из этой комнаты мать бы сбежала почти сразу после переезда. А он жил практически всю жизнь и не рыпался и не ныл, что хочет поудобнее и повыебистее. Но показывать это, чтобы она жалела и считала, что спасает из трущоб… Спасательница хуева. — Идем-ка поболтаем, — Таюя избавляет его от нужности ответа. — Чайку? Если кто-то и мог бы поставить рекорд по негостеприимному приему, так сеструха. Она закапывает в голосе столько яда, что хватит для травли целого крысиного выводка. По-хорошему, хватит и на тараканов. Хидан, прикрыв дверь комнаты, первым делом набирает Изуну. Думать, что взять, и хотя бы внутренне прощаться откладывает на потом. Стены тонкие, но он не собирается орать во весь голос. Окей, по ситуации… Лучше бы Учихе их не создавать. Горло болит, даже если делаешь глоток. Сраться Хидан готов, только в таких условиях все бесит вдвойне. Теперь и не смахнешься ни с кем, чтобы отойти. — Слушаю, — безупречно вежливо, абсолютный контраст Таюе, отвечает Учиший выблядок. В носу как застаивается запах его тачки, такой же щегольский. Сдерживаясь от чиха, потому что это разъебет его нос, Хидан медленно выдыхает через пересохший рот. — Чё как? — интересуется Хидан, не контролируя процент наезда в голосе. — Я тут вчера напоролся на двух гондонов… говорят, что Учихи выполняют сделки? Он пинает брошенную на пол спортивную сумку и тут же кривится от стрельнувшей по всему телу боли. Сука, как же это все… — Я не понимаю претензии, — Изуна Учиха, сучёныш, которому надо-таки было оттоптать носы. — Ты выполнил свою часть? Я со своей справился еще вчера. Но мы договаривались на… как там? А, конечно: «этот уебок должен забыть о моей девушке и моих друзьях»… Твоя безопасность в сделку не входила. — Я не о своей безопасности… — рычит Хидан, пытаясь не делать это громко. Разбитая губа ноет, а горло дерет. — Ты точно сделал все как надо? Если присматриваешь, присмотри, чтобы и не выслеживали. — Полагаю, если на тебя напали, то да, — с расстановкой отвечает ему чертов Учиха. — Побольше доверия. Ее никто не тронет. Я вообще-то не должен этого делать… но, возможно, внесу словечко и за тебя. Не потому, что ты выгодный партнер. Таюя, наверняка, в и панике, и бешенстве одновременно? — Да пошел ты… — цедит Хидан через хрипы в горле, слыша, как на кухне закипает чайник. Таюя тоже сейчас кое-кому жару даст. — Ты из тех, кто считает, что вежливость делает из тебя не настоящего мужчину? — выблядок пропускает усмешку, но не дает вставить ни слова, хоть говорит и медленно. — Какое воспитание… — Заткнись, нахуй, — еще тише, что вызывает новую волну боли, хрипит Хидан. — Скажи что-нибудь про воспитание, и я тебя выебу. Таюя заебись меня воспитала… — Это был не намек, — с некоторым удивлением замечает Учиха. — Я не сомневаюсь в воспитательных навыках Таюи. И именно для нее — заметь, не для твоей девушки и друзей — я на это согласился. Осталась твоя часть сделки. Или ты решил, что можешь использовать лазейку?.. В голосе Учихи прорезается тот оттенок вкрадчивого холода, от которого у Хидана вздыбливаются волосы на затылке. Это доеб до него в переулке — лазейка? — Эй, слышь, ты охуел? Ты за кого меня пр-хринимаешь? — почти рявкает он в ответ и зажимает горло ладонью, покачиваясь от боли. — Я, мать… твою… должен по щелчку пальцев съехать? До конца выходных съеду. Мирись с ней потом, как хочешь. Сука, если она тебя отошьет… вот это будет номер. Для Хидана, срывающегося легко, вывести гондона из себя — охуенный подарок на новоселье. — Номер будет, если ты не съедешь, — хмыкает ничуть не задетый. — Зайди хоть к своей девушке, попрощайся. Она-то в курсе, что ты с ней встречаешься? — Да пошел ты на хуй, — выцеживает Хидан в микрофон и сбрасывает вызов. От ярости в глазах двоится. Он несколько раз пинает прибитую к стене сумку, терпит накатившую остаточную боль, выстраивает матерные конструкции, в которых сношает двух гондонов, и только когда дверь поскрипывает — замирает. Блестящий костюм, внимательный взгляд, остается на пороге. Кто, если не мать. Хидан был бы рад Таюе, ворвавшейся с требованием заткнуться. — Что-то случилось? — с очевидной проницательностью спрашивает она. Охуенный навык — влезать в комнату. — А постучать? — с хрипом и насмешкой спрашивает Хидан. Мать изгибает бровь так, что становится понятно: стучать ее придется учить. Представивший масштаб того, что ей нужно узнать и что уже знает Таюя, Хидан хочет опустить руки. При мысли, что он должен узнать примерно столько же, руки хотят провернуться в плечах… — У меня завтра есть пара важных встреч, — замечает она, посматривая на его сумку. — Если ты не успеваешь сегодня, я могу заехать завтра вечером… что думаешь? А, да, типа, уже вечер. Хидан прикидывает и не понимает, с чего такая доброта — заехать, помочь перевезти… что, на автобусе и метро не отправит? — Да я успею. Чё тут успевать, — он с усилием заменяет «хули» и старается хотя бы усмехнуться. Но выходит жалкий оскал. У матери вздрагивает взгляд, от которого в Хидане поднимается искрящая ярость, копящаяся все это время. Она что… она думает, что может так на него смотреть?! — Тогда до вечера, — она улыбается ему уголком губ, не замечая внутренней борьбы. Хидан слышит, как она уходит, и пинает сумку в который раз. Тело тут же намекает ему, кто вчера отхватил так, что говорит и нагибается с трудом. В этот раз на звук приходит Таюя. Она уже переодевается в окончательно домашнее, щеголяет в полосатых гетрах. В руках две алюминиевые банки. Она потряхивает их в воздухе и в ответ на охуевший взгляд сообщает: — Я в курсе, что ты по-жесткому бухать можешь. Цветочек из себя не строй. Пошли жахнем. Подумавший, что сбор вещей под градусом будет только лучше, Хидан опасливо кивает. Таюя устраивается рядом с ним на кухне и с треском и шипением открывает свою банку. Тут же режется о кромку. Выругавшийся Хидан отбирает у нее банку и открывает сам. Изморозь на алюминиевой поверхности прожигает кожу. — Какой опыт, — иронизирует Таюя, но не выглядит осуждающей. Только заебанной. Чтобы это не комментировать, Хидан открывает банку себе. Пиво с шипеньем брызжется пеной. Встряхивая рукой, он сдавленно выругивается. Брызги приходятся на стену. Таюя смотрит с укоризной, но опять же — ничего не говорит. Этим стенам что брызги, что дождь — все равно замызганные. Даже если она драит их раз в месяц, как не в себя. Кажись, у нее сегодня день терпения… Они пьют в молчании. У Таюи есть омерзительный навык: чем больше она пьет, тем проницательней вопросы задает. Вот нет бы реагировать как Дейдара. Три слова: пиздец, похуй, ебал… или что там? — Что мать пообещала? — даже не заплетается. Чего спрашивать, если сама рассыпалась, почему нужно согласиться? — Да ничё… я так, сам подумал… типа, мы уже говорили, да? Перспективы, все дела… а ты еще и к своему пиздюку съедешь. — Пиздюк у меня только один, — Таюя щурится на него и дергает за прядь волос. — Э, да ты нихуя уже… отросший. Да и корни… ты нахер в блонд ебанул? И чем больше пьянеет, тем больше матерится. Хидан фыркает, вспоминая, что из себя представляет Таюя, в тапочки пьяная. Всего раз помнит — с корпоратива после какой-то временной работы ее коллега чуть ли не на руках приволокла. Тогда Таюя блевала и материлась одновременно. Хидан вспоминает это смутно. Пиво не вводит его в гипер-внимательность или гипер-матершинность, он просто начинает параноить. Изуна точно выполнил свою часть? Сакура в безопасности? Хидана тянет к двери так, что кажется — горло затянули леской. Тело болит и внутри, и снаружи. Он чувствует себя человеком, которому не стоит выживать так упрямо. Стоило ли остаться в том переулке, чтобы никто не нашел? Тогда бы все кончилось… как бы все, сука, просто кончилось… Заебись бонус от опьянения. — Да чёт с Кисаме забились, — бормочет он, размышляя сквозь алкогольный туман. — И я продул. Вроде кто кого перепьет… сейчас-то чё вспомнила? Месяца два так хожу… — Забились на звание лучшего долбоеба? — уточняет Таюя и прихлебывает. Хидан прикусывает язык, чтобы не спросить, хотела бы она поучаствовать. В красный она же красится добровольно. Но один такой вопрос — и Хидан отправится к матери с реальным сотрясением мозга. Если так вспомнить, что даже заебись получилось. Осветлился, как смог, попутно сжег себе волосы, попытался в белый блонд и получил ту еще смесь желтовато-серого. Скорее серого. Тен-Тен тогда за голову схватилась и две перемены ныла, что лучше бы он ее попросил, а не сам. Хидан вообще не уверен, что самой дешманской краской и осветлителем получилось бы хорошо. Даже Тен-Теновыми руками. Пробовать не стал. Сейчас бы девчонке дать себя красить. И так сойдет. Отрастает, конечно, пиздецово. Ну, зато условие спора соблюдено. Какая там разница, как Хидан выглядит? Харуно Сакура не взглянула бы на него, будь он как какой-нибудь Учиха. Он для нее всегда школьник на лестничной площадке. Смысл заморачиваться? Вот бы и завуч и директор так думали. Первую неделю Хидан только и делал, что огребал. Неприлично, бля. А потом стало смываться. И, угадайте, еще неприличнее. Подумаешь, кусками… Слезало бы получше, пользуйся Хидан тем, что Тен-Тен назвала оттеночным тоником, чем бы это ни было. Но тратить деньги на такую хуету мог только какой-нибудь Кисаме. — У меня чет там осталось, — с улыбочкой как с компромиссом предлагает Хидан и морозит горло горьким глотком. — Такой же хочешь? По лицу Таюи видно, как она хочет замахнуться, но в руке банка пива, а не кружка. Вот допьет, тогда и нужно включать реакцию. Может, по Хидану и протоптались, но от снаряда он увернуться способен. У Таюи в таком состоянии прицел сбивается. — Тебе нужнее, паршивец, — Таюя подтягивает одно колено к груди и вдруг прищуривается. — А, кстати… Не то чтобы Хидан опасается ее сейчас — банка пива накладывает ограничения на нападение… но когда сеструха смотрит так, то время задуматься, где был, че делал и где накосячил. Она похоже просекает, о чем он думает, и закатывает глаза. Бахает алюминием по столешнице и расплывается в улыбке. Исторический момент, не меньше. Хидан может подъебнуть: «Тай, чё ты как ребенок?» — и быть правым. (И сразу получить чем-нибудь, что попадется сестре под руку) От вони дешевого осветлителя глаза слезятся, так что в ванной Хидан нужное время не высиживает. Прихлебывающая пиво Таюя пошатывается, задев косяк плечом, и демонстрирует жест одобрения. — Красотка, — объявляет она и плюхается на стул на кухне. — Сколько там? А, хуже не будет… ты и до меня все сжег на хрен! — Я не девка, лысым похожу, и заебись будет, — Хидан с раздражением понимает, что даже выпившим себя не чувствует. В паузах зудящее, как от ожога, ощущение наступает на него тяжелым ботинком и пытается попрыгать. — Т-ты удивишься, — Тай скалится, довольная тем, что сейчас скажет, — н-но девушки… Тоже лысыми можем. Просто не хотим. Решив, что корчить ей рожу, будет травмоопасно, Хидан придвигает к себе банку, отогревает ее, крутя между ладонями. Осветлитель пощипывает кожу головы, и если бы не светящиеся глаза сеструхи, Хидан бы на такую хуету во второй раз не согласился. Зато от бровей отмазался, как надо. Вот если они отвалятся — это уже будет не смешно. — Чёт не видел тебя лысой, — заявляет он и отпивает, не имея желания бороться с мыслями напрямую. — Эт-то потому что… потому что будет каждый встречный смотреть, как на говно, — Таюя откидывается на спинку стула, накручивает волосы на палец. — А мне и так этого хватает… хотя… А знаешь, надо как-нибудь… поп-пробовать! Вот и посмотрим, какие мы заботливые и любящие, — передразнивает. Хидан фишку просекает, но выбирает не испытывать судьбу, поэтому тратит паузу на накачивание пивом. Вместо обезбола. — Думаешь, бросит тебя, если, это… ну… побреешься? — Хидан смотрит на нее с ухмылкой. Таюя почесывает горло, пожимает плечами с таким видом, будто реально пытается на это ответить. Тут, как бы, не должно быть сомнений, нет? Вспомнивший, как выебывается и выглядит учишья мразь, Хидан и сам резко задумывается. Таюя красивая, все дела, он сам это толкает… А вот если… — Ну, бросит — и мусор сам себя вынес, — с чисто мамашиным презрением цедит Таюя и запрокидывает голову. — На хер он мне тогда? Я же… типа, не всегда буду как из журнала. Или чё, скажешь, как модель?.. — Да как-как, — тут же открещивается Хидан. — А вот как накрасишься этой прозрачной хуетой, так вообще! Подвисшая Таюя соображает, какую хуету он имел в виду, так долго, что он допивает пиво и снимает банку в кулаке и думает, насколько будет охуевшим, если поищет еще одну. Почти выбирает поискать, когда спохватывается — сколько он с этой херней просидел уже? Лысым быть сто процентов заебись, но надо же предел иметь. Хидану и так нормально. — Да без разницы, — бормочет отвисшая Таюя. — Чё там, уже пора? Подсчитать, сколько он просидел в осветлителе по уши, удается не сразу. Хуже не будет, думает Хидан и прет в ванную, потому что заебало уже щипать. А это даже без краски… Вот какого согласился с Тай?.. Но ей хуй откажешь, особенно когда она планирует оторваться, но не на себе. Приходится стойко терпеть, пока она размазывает краску по его скальпу, и то и дело тянется к пиву. Хидан выдерживает недолго, как с размазыванием, так и с краской. Поэтому вместо чувственного блонда, как ему ехидно обещает Тай, получается, как в прошлый раз. Чуть лучше, но ненамного… — Н-нда… Но тебя бросить некому, — припечатывает она и неловко разводит руками. Находит у себя на майке фиолетвый брызг. — Вот же сука!.. Да. Некому. Побег от проблем оказывается таким хлипким, как батарея из алюминиевых банок, ткни — с шорохом и звоном рассыплется на хуй. Ни запить, ни отвлечься. Хидан прочесывает мокрые сосульки пятерней, стряхивает воду с пальцев, снова тянется за полотенцем. Пока Таюя матерится, пытаясь застирать пятно, в Хидане сменяется несколько состояний. Вечером его тут уже не будет. Учиший выблядок займет его место, и, может, Таюя передумает и насчет детишек, и мусора, который сам себя вынесет. А Хидану придется пережидать время перед поступлением (если поступит, ага) с матерью года в одной квартире. Кто знает, кто там еще будет кроме нее шароебиться. Новый мужик? Какой-нибудь левый пацан? Девчонка? Старики… Дед с материной стороны точно умер. Про бабку… А что гадать? На месте разберется, решает Хидан, и дышать становится легче. Куда деваться? Обложил сам себя со всех сторон. Еще и не жалеет. А Тай… Сможет приезжать. А переедет к своему Учихе — будет и к ним заглядывать. Пусть как хочет, так ебальник и корчит. Если что и случится, так Хидан из кожи вывернется. Да и сам… что ему, десять? Больше никто головой в тарелку не макнет. Попробует загнобить, так он найдет, как изъебнуться. Ей еще с ним жить. Харуно Сакура? Что тут вспоминать… Сама через пару месяцев забудет, как по имени. Хочется винить ее хоть в чем-то. Не сам же он в Сая вляпался? А в мамашу? Из-за кого, потому что пройти мимо и глаза закрыть не смог? А что в ответ получил? Хидан на выдохе ерошит волосы полотенцем, зачесывает их назад, как любит, смотрит на отражение. У него фиолетовый оттенок, заплывший ебальник и вообще видок помятый. Если сосредоточиться, то легко почуешь, как все болит. — Красавчик-красавчик, — убеждает Таюя, разочарованно бросившая попытки отмыться. Пятно от краски не исчезает, зато майка мокнет от него и до подола. Слабо усмехнувшийся и тут же скорчивший от боли морду Хидан бросает полотенце в стиральную машинку. Без разницы, красавчик или нет. Может, девчонки и себя получше после вот таких осветлений чувствуют, а у него как было, так и осталось. К приезду матери он практически готов. Она заходит в пальто, накинутом на плечи, в волосах и на ткани впитывающаяся морось. У Хидана скулы сводит от мысли, что ему придется сейчас к ней подойти и даже в машину сесть. В дорогую, красную, на которую все местные оборачиваться будут. Как мажор поедет. — Ты и сам справился, да? — замечает она, когда видит полу-застегнутую спортивную сумку. — А с волосами… — Чё, бросишь меня, если отвалятся? — без особого запала пинает Хидан. У нее дергается подбородок, но она оказывается крепким орешком — даже не одергивает. Прогресс, куда ни посмотри. На курсы какие-нибудь ходила? Подготовка на мать года… А ведь пыталась воспитывать. Поняла, кажись, что им вместе жить. — В следующий раз получится лучше, — старательно обещает мать года и даже изображает терпеливую гримасу. Маленький Хидан запоминает ее терпение как первую стадию раздражения. Взрослый не боится окрика и подзатыльника. Вышедшая из кухни в коридор Таюя приподнимает бровь. Покраска — ее рук дело, а свой результат, каким бы хуевым ни был, она будет защищать, пока нападающая сторона не сдастся. Мать сталкивается с ней взглядом и недовольно поджимает губы, но выбирает не нарываться и уйти, как говорит дедок-врач, с миром. — Поехали, — раздраженно бросает Хидан и косится на лестничную площадку. Он давно не ребенок. Но как без кретинского ожидания чуда? Квест же прошел, прокачался, где смог, что-то даже наладил… Неужели он не получит хотя бы… а что он может? Виноватую благодарность? Пожелание удачи? Что из этого его успокоит? Все болит, и сейчас Хидан благодарен за ощущения. Все лучше, чем бессильное знание: он пойдет на такое снова, даже если ответом будет тишина в пустом подъезде. Смысл провожать или следить за ней в последний раз? Одного сталкера хватает. Хочется винить ее и не жалеть… Бессмысленно — Хидан не сможет. Как, все-таки, он ошибается, считая, что ничего больше для нее не сделает. Появись она, попроси о чем угодно, и Хидан кивнет, может, хмуро что-нибудь ляпнет, но согласится. Ему и присутствия хватит. Всего лишь переезд, столкновение, глаза в глаза, а спустя полгода ни дышать, ни обвинить сил нет. Только и можно ненавидеть тупую систему, в которую вляпаешься без выбора. Дайте генетическую задачку, олимпиаду по химии, тест по литературе, и он что угодно сделает, чтобы это решить. На хуй все науки, если до сих пор нельзя взять и отрубить вот такое. Мать, понявшая Таюю, идет вниз первая. Цоканье шпилек по бетону и оранжевым полосам масляной краски. Хидан встряхивает головой, чем тут же зарабатывает тупой ноющий приступ боли. — Если вернешься, я не буду говорить, что говорила, — бормочет Таюя, когда подходит ближе и неловко похлопывает по плечу. От нее пахнет пивом и едкой смесью из краски и осветлителя. Она переодевает майку и теперь щеголяет черной и громадной. С листом марихуаны на всю грудь. Когда-то Хидан отпихивается от ее настойчивых обнимашек. Сегодня день исключений. Он не то чтобы это умеет. С Харуно Сакурой это больно. Вместе с ней слой кожи отрывается на хуй. И все равно повторить хочется, будто этих слоев сильно много. Таюя теплая и маленькая, чего и не подозреваешь. Волосы собраны в петухастый хвост, а руки, легшие Хидану на плечи, ледяные. Он чувствует, как от него отрывают опору. Единственное хорошее и постоянное, что было в его жизни. Кто он без этого? Ему много хочется сказать. Благодаря ей он вырос. Всегда рядом и заботилась о нем именно старшая сестра. А теперь было время позаботиться о ней. Хидан бормочет ей в макушку: — Ты… ну… охуенная сестра… а я теперь охуенный брат, да? — Охуевший, — поправляет его гнусаво Таюя и вздрагивает, потому что собирается зареветь. — Если будет тебя кошмарить — я все еще тут живу. Хидану хочется думать, что так будет всегда, но у Таюи появится другая жизнь. Однажды она либо переедет к Учихе, либо в приличное место. Груз с шеи упадет, а уж без него сеструха развернется как надо. — Если этот гонон чё-нибудь выкинет, я тоже, типа, есть, — откашливается Хидан и похлопывает Таюю между лопаток. — Я ж теперь мажор. Нормально попрощаться — это не про них. Таюя занудно замечает, что этот гондон теперь ее, и так называть его может только она. Хидан же для кого-то тоже гондон. — Да, хуй поспоришь, — соглашается он просто потому что не хочет получить прощальный подзатыльник. — Я… ну… пошел. Джичиро, ну, сама знаешь — не открывай. И тут же вспоминает, что папашка действительно давно не заявлялся с просьбами… Хидан чует, что тут без Учишьей руки не обошлось. — Напиши, как приедешь, — тут же требует отстранившаяся Таюя, у которой что глаза, что щеки красные. — Рум-тур чтобы сделал, — замечает его подзависший вид и добавляет с тяжелым вздохом: — Видео-экскурсию по квартире, Хидан, еб твою мать. — Иди на хуй, — советует ей Хидан и отпрыгивает, чтобы все-таки не получить подзатыльник. Лестница и подъезд, пахнущий все еще известкой и мокрым мусором, почти затягивают Хидана обратно — к двери на три этажа выше. Но он упрямо спускает две спортивные сумки и рюкзак в один заход, даже если все сразу начинает ныть и ломить. Понесешь раздельно — найдешь себя у инопланетного люка. Перед Сакурой Хидан уже выворачивается и до сих пор вспоминает с тоской. Сквозь морось и слякоть он бредет к машине матери. Красная и блестящая она в таком районе привлекает внимание. Хидану наплевать. Он в последний раз обводит все взглядом — оттаивающие ступеньки, круги света на темном покрытии, громады жилых домов. Тут прошло детство. Не только унылое, но и хорошее. В конце концов, он ведь никогда не был один. Наметанный глаз находит знакомые окна. Их с Таюей и Сакуры. Свет у нее горит — мерцающие занавески и мелькающая за ними тень. Она дома. Пьет это свое до скрежета зубов сладкое какао, возится с кактусами всех форм и размеров на подоконнике, повторяет пройденное, собирается на подработку… кто знает. Хидан опускает голову и отворачивается. Последний вдох — мокрый и тяжелый воздух забивает легкие. Он легко устраивает сумки в багажнике — нихуя багажник, можно спальное место устроить — и падает на переднее пассажирское. Замечает поблескивающий черный глянец… — Заебись выбор, сколько за пачку? — интересуется, хлопая по карманам куртки, отфыркивается от попавшей в рот опушки. Мать сбрасывает пальто, чтобы педантично уложить его на заднее сидение, пристегивается и только потом со вздохом отвечает: — Рак легких, парадонтоз, наркотическая зависимость. Но тебя это не остановит. Конечно, нет. Хидан пожимает плечами, прикуривает от старой зажигалки, даже если не замечает пепельницу, зато видит, что мать смотрит задумчиво, а потом косится на лежащую пачку. Еще одна затяжка едко разъедает слизистую. Глубокий вдох, и горло и грудь отвечают болью. Краем глаза он замечает, как накрашенные губы матери поджимаются. — Мы ж семья, — скалится Хидан, подъебнув, и небрежно перекидывает ей сигареты.