#слежка

Казалось, что за то время, что Гаи провела у своего брата, она сумела накопить и перетащить из своего дома такое количество вещей, что могла бы с легкостью попасть в Книгу рекордов Гиннесса по разряду «накопительство». И сейчас, сидя на до сих пор поднимающейся даже под весом девушки крышке чемодана в тщетной попытке наконец-то закрыть его, она тяжело вздыхает, ненавидя каждый день, когда считала нужным перевезти ещё парочку платьев, маек и прочей ерунды, теперь с трудом умещающейся в поставленные по периметру гостиной сумки. — Боже, даже когда мы провожали матерей и Бао, у них было меньше вещей, чем у тебя, — Юнги, изо всех сил старающийся не раздражаться по поводу хлама своей младшей сестры, застегивает ещё один чемодан с лежащими там вечерними платьями, которые, на удивление, не были надеты, но почему-то на всех правах занимали место в шкафу. — Неужели всё это было так необходимо? Чонгук же настолько спокоен, что на какое-то мгновение кажется мертвым, застыв напротив двух огромных сумок с обувью. Юн всё ещё не знает, как Гаи смогла записать его напарника в друзья семьи и как Чонгук с этим согласился; наверное, у всего этого было логичное объяснение, пока неподвластное такому посредственному человеку как Мин Юнги, с самого утра борющегося с непривычным отвратительным похмельем после вчерашнего. Несмотря на то, что часовая стрелка на циферблате давно перешла порог шести часов вечера, головная боль всё ещё преследовала его — словно по пятам — и не давала забыть про выпитый вчера алкоголь. — Мне заплатят? — саркастично добавляет к своему взгляду «я не планировал заниматься всем этим» Гук, поворачиваясь в сторону всё ещё сидящей на чемодане и выглядевшей даже больше чем просто комично Гаи. — Только если почкой Хосока, — припоминая былое, быстро, совершенно не думая, находит, что ответить, уставшая от сбора собственного хлама девушка. — Я бы не переехала к нему, если бы знала, что у него есть тот, кто может о нем позаботиться. Но такого человека нет, а я не могу здесь оставаться вечно. Гаи наконец-то справляется с закрытием последнего чемодана и рассеянно смотрит на представшие её вниманию, кажется, просто бесконечные сумки с вещами, успевшие заполонить половину периметра гостиной. Она и сама не понимала, зачем привезла сюда такое огромное количество вечерних платьев, зачем ей понадобилось столько пар обуви — вообще одни сплошные «зачем» и «почему». — Машина уже приехала, — смотря на пришедшее на телефон оповещение от службы, сообщает девушка. — Осталось только спустить вещи к автомобилю и всё. — И всё, — передразнивая младшую сестру Юна, посчитавшую, что перенос такого количества сумок и чемоданов может оказаться чем-то легким, саркастично тянет Чонгук. — И всё, — повторяет Мин, окидывая изумленным взглядом сначала стоявшую рядом с ним девушку, а затем и количество её вещей, теперь собравшихся воедино в гостиной. — И «и всё», говоришь? Несмотря на тяжелые вздохи и недовольный взгляд Чонгука, почему-то продолжающего участвовать в этом без какой-либо надежды на вознаграждение и оплату, вещи вскоре переместились к машине, где водитель — оказавшийся понимающим дядей лет сорока пяти — помог уложить их в предназначенную для перевозок газель. Гаи же уезжает следом, что-то кидая между «спасибо» и «дома мне поможет парень из соседней квартиры», и Юнги хочется пошутить про эту самую «помощь», но рот наполняется неприятным привкусом металла, оповещая о сбитом тяжелом дыхании. Мышцы рук ноют, запечатлев в себе память былого груза, вынуждая Юна тяжело вздохнуть, уставившись на стоящего с ничего не говорившим выражением лица младшего. Такси, в котором находилась девушка, вскоре пропадает из виду, когда-то работающая группа «слежки» возвращается в квартиру. Чонгук мнется возле двери, не зная, что ему стоит делать: он не имеет ни одного повода для того, чтобы задержаться здесь хотя бы на пару минут, как и повода для того, чтобы молча, без какого-либо оповещения старшего, покинуть границы его квартиры. То самое произнесенное для них «встречаемся» против всех возможных правил стало лишь новым барьером и поводом для смущения, потому что Чонгук не понимал, что значит то самое «встречаться», как и Юнги, без особого успеха пытающийся осознать происходящее. — Ты будешь чай или кофе? — Юнги кричит из кухни, где уже закипает чайник, тем самым вынуждая Чонгука наконец-то снять кеды и пройти внутрь. — Так?.. — старший обводит напарника серьезным взглядом, пока тот тихо кидает «кофе». Гук оказывается за столом, внимательно наблюдая за быстро делающим растворимый кофе старшим; он выглядел всё так же по-домашнему уютно и мягко, заставляя Чона испытывать страстное желание закутаться в него словно в теплый пушистый плед после продолжительной прогулки на морозе. Они оба знают — им нужно поговорить не только о своих отношениях, но и о работе, которая оказалась для них поворотным событием в жизни. Их дело, несмотря на серьезность и долгое расследование, подлежало закрытию и, несмотря на неофициальность, уже являлось мертвым для всех в отделе; они уже не были той группой «слежки», которая была собрана для одной-единственной статьи, и, наверное, это заслуживало нескольких минут разговора. Чонгук не знал, как начать этот разговор; всё было слишком запутано и неясно. Казалось, что язык словно прирос к нёбу, а слова превратились в какое-то буквенное месиво. Хотел ли он продолжить расследование? Да, безусловно. Но, к сожалению, не имел на это никакого права: на момент прекращения его «слежки» и до появления нового объекта, машина ему не предоставлялась; выдача нового профессионального фотоаппарата также была отложена издательством до нахождения новой персоны для статьи, не говоря уже о новоиспеченном графике работы, который теперь состоял из разгребания старых газет в «архиве». Он был связан и ограничен, понимая, что, кажется, впервые хочет выйти из окна офиса и больше никогда не вернуться в это чертово купленное за деньги место, где уже давно перестали видеть сначала профессиональную заинтересованность, а только потом — прибыль. — Ты же пьешь без сахара, да? — А… Да, — если честно, Гук даже не понял вопроса, наконец-то вернувшись в реальность. — Да. Наверное, да. Юнги не выглядел таким же потерянным, как его бывший напарник, но всё равно чувствовал себя немного рассеянно, добавив в чужой кофе сахар, а только потом поинтересовавшись у младшего на этот счет. Но последний, который, кажется, даже не осознал разности, уже спокойно, пытаясь прийти в себя, допивал налитую в бокал горячую и сладкую — скорее даже приторную — жидкость. — Я… Насчет «слежки»… — Что именно? Гук делает вид, что данное дело перестало его интересовать ещё в тот момент, как только начальник объявил о закрытии группы «слежки»; из-за этого ему кажется, что он совершенно хреновый, и нет, даже не парень, друг или человек, а просто — хреновый. Наверное, пройдут минуты, часы, дни и годы, а Чон Чонгук навсегда останется таким закрытым от мира человеческих эмоций и чувств идиотом, пытающимся и тщетно старающимся открыться хоть кому-то конкретному — показать «обратную сторону Луны» ставшему более решительным в своих поступках старшему. — Ты можешь говорить всё, что посчитаешь нужным, но я до последнего не буду верить, что ты действительно просто так всё бросишь, — возможно, пары занимаются чем-то другим, включая полные симпатии поцелуи и милые свидания, но их «встречаться» действительно отличалось от «встречаться» остальных. — Ты слишком… Хорошо, ты сам знаешь. Ты слишком зациклен на работе. Чонгук молчит, потому что не считает нужным отвечать; его взгляд теряется на собственных руках и белом, ещё теплом от находившейся в нём жидкости бокале с допитым до последней капли кофе. Он зациклен так сильно, но и загнан в клетку в той же мере и пока что совершенно не знает выхода из этой ловушки. «Это всего лишь работа», — сказал бы кто-то, но не для Чонгука, с детства знающего, что его предназначение состоит именно в этом; возможно, из него бы получился хороший Шерлок, но, к сожалению, сидящий рядом доктор Ватсон не был доктором и уж тем более «просто напарником». — Что ты мне предлагаешь? Чонгук ни в коем случае не сердится, но, кажется, сам того не замечая, начинает закипать подобно теперь стоявшему спокойно на столе чайнику. Когда затрагивают и без того кровоточащую рану, боль не усиливается, а просто напоминает о себе. Это самое напоминание оказывается сигналом ненависти и раздражения. — Что значит «что ты мне предлагаешь»? — Нет, я серьезно. Что ты мне предлагаешь? Бросить работу? Стать безработным и жить на льготы, а также на деньги своей семьи? — Юн впервые слышит от Чона упоминание о его семье; по тому, как он произносит это простое и для других обыденное слово, складывается четкое ощущение того, что у них не были сладостно-приторные отношения. — Я обычный работник. У меня нет никаких привилегий, несмотря на тот образ, который каждому в отделе кажется правдивым. Да, ко мне есть особое отношение, но оно есть только до тех пор, пока являюсь полезным. В других случаях меня, так же как и вас всех, могут смешать с грязью. То, что я «индивидуальный», — не значит, что я могу делать то, что захочу. Они не ругались, но атмосфера всё равно была напряженной; наверное, хотя бы по причине того, что для Чонгука это являлось больной темой, заставляющей с особым надрывом выдавливать каждое слово. Его привычное холодное, полное насмешки над всем окружающим миром лицо застыло в гримасе раздражения. — Значит, «слежки» теперь действительно не существует? — Ты знаешь ответ на свой вопрос. И да, Мин прекрасно знал. Но сейчас, услышав подтверждение безнадежности произошедшего, осознал, что, так же как и Гук, пытающийся найти выход, находится в ловушке. — Тогда… Всё? — Всё. Говоря это, он не хотел услышать то самое сказанное в ответ Чонгуком «всё». Даже тогда, когда всё было и так понятно, в нём горела надежда на то, что он покачает головой из стороны в сторону и насмешливо ухмыльнется, кинув саркастичное, привычное ему «ты действительно повёлся, идиот?». Но этого не произошло, и как бы Юн ни ждал, продолжая смотреть на спокойно сидевшего на месте Гука, вокруг была лишь тишина и размеренное дыхание обоих.

Всё действительно закончилось.

Придя в «слежку» ленивым, ничего не знающим и не понимающим журналистом, давным давно потерявшим профессиональную хватку и интерес, он вырос: это дело стало для него новой целью, новым смыслом; расставаться с ним было подобно расставанию со своим выращенным с нуля ребенком. Возможно, он всё ещё был тем самым «бесполезным», но горел мечтой и желанием, не решаясь возвращаться к привычной когда-то жизни в кресле своего отдела, духоте огромной комнаты, виду уставших сотрудников, засыпающих над ноутбуками, и Намджуну, тщетно пытающемуся устоять на ногах возле кулера с водой. — Ты снова будешь работать один? — Как только найду новую цель. Пока что — в избежание нарушения своего приказа — начальник установил шестичасовую работу в архиве и двухчасовое обучение для стажеров. Юнги слабо качает головой, давая понять, что осознал смысл сказанного. За окном — начавшийся дождь, пока капли разбиваются на асфальте или тонут в трупах своих же сородичей; гром разносится по почерневшему в мгновение небу. Юн не помнил, чтобы по телевизору передавали грозу, но в потоке включенных Гаи музыкальных клипов уловить хоть что-то, кроме приставучих припевов, было сложно. — Ты… Учитель для кого-то, — старший, словно пребывая в некотором трансе, рассеянно хмыкает, находя это смешным. — Забавно. — Я всегда знал, что твоё чувство юмора отсутствует. — Как и твоё! — данные слова не были пропитаны обидой, хотя отдавали прямой насмешкой в сторону сидящего за столом парня с уже остывшим бокалом в руках. Дождь только усилился, пока тучи заволокли темной ватой и без того лишившееся солнца небо; капли собирались на асфальте, сопровождая этот фальшивый саммит грозными раскатами грома. Юнги сразу же после отъезда и не самого приятного в его жизни чаепития с теперь лежавшим на его диване Чонгуком разбирался с вещами, разбросанными младшей сестрой в попытке найти что-то своё, перемывал успевшую покрыться пылью из-за ненадобности в ежедневном использовании посуду, протирал подоконники и зеленые листья, к счастью, ещё живых цветов. Вечер словно густым осадком и холодом прошедшего дождя осел на стрелку настенных часов. Несмотря на проделанную работу, в конце полного забот и потраченных нервов дня Мин не чувствовал себя уставшим. На циферблате было чуть больше десяти. Юнги не знал, почему Чонгук ещё не собрался и, кинув очередную полную доброй насмешки фразу, не покинул границы его квартиры, и, если честно, смотря на такого домашнего и уютного, закутавшегося в его плед на диване перед телевизором младшего с растрепанными черными волосами и сонным взглядом, устремленным в работающий без отдыха экран, не хотел узнавать. У него не было веских или, по крайней мере, адекватных причин, чтобы сказать что-то вроде «оставайся, потому что твою квартиру сожгли» или «оу, оставайся, потому что твою квартиру сожгли». У него не было этих самых «потому что» на поставленные Чонгуком «почему». Но Гук не уходил ни через десять минут, ни через двадцать и даже ни через час. Кажется, у него тоже не было этих самых «потому что», но была наглость и взятая словно из ниоткуда решимость после произнесенного Юном «мы можем встречаться?». Юнги не хотел что-то говорить, решив, что легче сделать вид, будто бы всё так быть и должно: чай с конфетами на ночь, душ, взятый в руки ноутбук. Пусть лучше так. Начавший работать ноутбук приятно грел влажные после душа ноги старшего; устроившись возле дивана, на котором всё ещё, не желая прекращать просмотр какого-то фильма, обосновался Гук, парень чувствовал себя более чем просто расслабленно: по его мокрым после душа волосам иногда стекали холодные капли, падая на вздрагивающие от резкого дискомфорта плечи; распаренная под потоком горячей воды кожа отзывалась толпой пробегающих мурашек. — Собрался работать так поздно? — Кто бы говорил, — словно припоминая Чонгуку каждую проведенную им слежку, отзывается Юнги, открывая новый документ под названием «Для Тэхёна». — Надо написать историю для фотосессии. И да, я уже придумал. И нет, я не нуждаюсь в твоей помощи. — А я предлагал помощь? — Юнги напоминает Чонгуку пытающегося быть взрослым и самостоятельным ребёнка, заставляя улыбнуться сквозь рвущийся наружу смешок. — Делай так, как хочешь. Мне своих дел хватает. Юнги тяжело вздыхает, пытаясь контролировать наплывшие вихрем чувства: ему на секунду почему-то становится обидно от произнесенных Чоном слов, хотя вроде бы тот сделал ровно то, что старший и хотел. Или не хотел? Мин мечтает, чтобы Чонгук всегда был рядом: помогал даже тогда, когда это не очень-то и нужно; говорил, даже если обсуждать уже нечего; писал сообщения, даже если это будет тупой набор стикеров; брал его за руку, даже если причин для этого нет. Всё бесполезное с Гуком постепенно превращается в жизненно важное. Чонгук становится физической и душевной необходимостью, пока Юнги влюбляется так сильно, что и сам не осознает, как пропускает младшего по своим венам, вдыхает в лёгкие и оставляет там подобно пеплу, впитывает в кожу будто крем для новорожденных — тщательно и усердно, пока не остается следов. — У тебя есть фен? — Чонгук смотрит на падающие на чужие открытые просторной майкой ключицы капли и рвано выдыхает накопленный в лёгких воздух; это чертовски сводит его с ума. — Оу, тебе ли не знать о наличии фена в моём доме, — с насмешкой в голосе, припоминая тот случай с приготовлением сосисок, бросает Юн в тщетной попытке сосредоточиться на первом предложении; альбомный лист оставался перед ним всё так же девственно чистым. — Естественно, он есть. Если только не перестал работать после твоих ручонок. — Где он лежит? Игнорируя направленный в его сторону сарказм, в привычной маске человека, не увлеченного ничем, кроме собственного благополучия, интересуется пытающийся изо всех сил спрятать свои истинные эмоции Гук; если он сейчас сорвется, то определенно переплюнет несколько стадий в их отношениях с провоцирующим на подобные действия старшим. — Где зеркало. — Отлично. Вместе с вернувшимся на диван уже с феном в руках парнем и гудком, оповещающим о том, что данная техника, на удивление, всё ещё работала, весь мир журналиста превратился в самую настоящую катастрофу. Мягкие прикосновения, теплый воздух, дотрагивающийся до его головы, влажных волос и покрасневших то ли от тепла, то ли от смущения ушей, Чонгук, дарящий необыкновенную домашнюю нежность, и пустой лист блокнота на ноутбуке — всё это смешалось воедино, закрутившись словно волчком; этот со знанием японского парень был подобен первому свиданию, аромату растущих на поляне ландышей; на смену погасшей радуги — Азалии в цвет заката, пока по коже отголоски фриссона играют менуэт влюбленности. И если кому-то казалось со стороны, что Чон Чонгук просто сушит волосы Мин Юнги, то последнему же хотелось вызвать себе скорую.

Юнги чувствовал себя утренним небом, потерявшим все свои звёзды.

Мину казалось, что все слова, которые он хотел бы сказать, собрались в ком, так и застрявший в глотке; эти чувства, чертовы мгновения, когда Чонгук перебирал ещё влажные темные локоны, и нежность, словно сочившаяся из кончиков длинных узловатых пальцев, — всё это вынуждало Юнги ощущать себя мурлыкающим от удовольствия котом. Старший пытался сконцентрироваться на тексте, сидевшем в голове, но вместо этого пальцы самовольно пробежались по клавиатуре, превращая когда-то девственно белый лист в испачканный первыми строчками начавшейся для двух героев истории: «Во ржи, когда звёзды сгущались — словно клубками табачного дыма, — закат поливал взошедшие на поляне — подобно звездам на ночном небе — кровавые маки ярко-оранжевой акварелью…» Напряжение отдавалось в конечностях электрическими разрядами; нагревшийся до предела ноутбук неприятно обжигал нежную кожу ног сидевшего по-турецки Мина. Гул прекратился также резко, как и начался; Юн больше не чувствовал мягкие прикосновения чужих пальцев теперь сидевшего в раздумьях Гука, понимая, что наконец-то может сосредоточиться на поставленной уже давно цели. — Юнги? — в голосе Чонгука не было уверенности; казалось, что он и сам боится того, что хочет произнести. — Да? — Ты мне нравишься. — Чонгук, мы встречаемся. Это как бы понятно, что я тебе… — возможно, это и было понятно, но Мину всё равно хотелось кататься из стороны в сторону, визжать и писать каждому, что, черт возьми, да, он нравится Чон Чонгуку; заглавными буквами, жирным шрифтом исписать новостную стену каждому другу в социальных сетях. — Почему ты говоришь такие вещи, чёрт? — Ну, потому что мы встречаемся, нет? Чонгук похож на довольного своей выходкой лиса; смотреть на смущающегося Юна, тщетно пытающегося сделать вид, что ему всё равно на сказанное, — его обожаемое хобби. — Чёрт, я удалил! Удалил! Удалил важный документ! Боже! Это ты! Ты виноват! Чонгук ловко спрыгивает с дивана, устраиваясь рядом с возмущающимся Юнги, что громко матерится на всю квартиру, быстро щелкает мышкой, будто пытаясь отбить ритм аллегро, и так сильно краснеет, что в какой-то момент начинает напоминать спелую вишню; это не томатно-красный, а именно сладко-вишневый, что отдает легкой кислинкой и ароматом лета. — Что за документ? — Да какая теперь разница! — В том, что любой документ можно достать из корзины, — Чонгук заливается смехом, когда Юнги поворачивает полное удивления лицо в его сторону; в момент паники его мозг, подвергнувшись смятению, совершенно позабыл о том, что удаленный файл можно возвратить к жизни одним-единственным кликом компьютерной мыши. — Ты правда настолько глупый? Старший, недолго думая и поддавшись инфантильному желанию своей подростковой и часто пробуждающейся в последнее время натуре, толкает всё ещё продолжающего заливаться добрым звенящим смехом Гука, но и сам не замечает, как оказывается схваченным, и падает вслед за ним, утыкаясь носом во вздымающуюся грудь. В бесполезной попытке продвинуться чуть дальше и подняться, Юн только с размаху стукается о чужой лоб своим; Чонгук притягивает его так резко, что и сам жалеет о своём необдуманно печальном поступке спустя несколько секунду разливающейся по вискам боли. — Ты что, глупый? — младший уже и сам не может вспомнить, в какой раз за сегодня он задает этот вопрос. — Разве не ты меня обратно притянул, придурок? — У тебя нет доказательств. Чонгук переворачивается, заставляя Юнги оказаться на полу; руки начинают уставать держать тело в нависшем положение, но лицо Чонгука отражает только лисью полуулыбку и заинтересованный взгляд, спустившийся до ключиц, а затем обратно — к лицу парня. — Нет доказательств и свидетелей тоже нет, — Гук тяжело дышит, ощущая, как палас неприятно впивается в поверхность вспотевших ладоней. — Можешь подавать в суд. — Чонгук? — Что? — Послушай… Теперь Юнги понимает смысл их — как и, наверное, любого другого — «встречаться»: ты можешь говорить о том, о чем не мог раньше и претендовать на то, что раньше казалось неправильным, глупым и смущающим до краснеющих кончиков ушей. Эта неловкость, покалывание в кончиках пальцев и желание кричать от каждого милого момента — всё это осталось с ними, оказавшись теперь слишком оправданным явлением. Их «встречаться» выглядит так, варьируя от ссор, желания убить друг друга и до невыносимой нежности, плавающей в сердцах обоих. Так интересней, так как-то по-живому.

По крайней мере, им нравится.

— Слушаю. — П-поцелуй меня. И Чонгук целует, потому что не видит больше смысла сбегать, касается мягких после душа губ, чувствуя, как сердце пропускает несколько ударов, прежде чем застучать в темпе сошедшего с ума маятника. Отрывается и набирает воздуха, понимая, что не может спокойно совладать с согревающими и распаляющими его будто ржавый закат эмоциями; принимая сидящее положение и притягивая к себе не сопротивляющегося, а лишь уверенно следующего за ним Юна, Гук наконец-то осознает, что тонет в нежности чужих, забравшихся в его волосы рук; что не понимает, как мог ненавидеть и как, черт возьми, полюбил этого инфантильного, имеющего корону главной истерички мира парня. Вокруг отголоски зефирных, таких же сладких, как и эта чертова влюбленность, вихрей; в их легких цветут белые-белые, прорастающие гифами в вены и обвивающие хрупкие рёбра орхидеи; орхидеи, что и есть цветы первой любви. По телевизору какие-то глупые телепередачи, такой же впору закадровый, записанный на пленку в далеких девяностых смех, пока чужие пальцы оказываются на плечах, впиваются и мнут, мнут, мнут мягкую ткань, пока не становится по-особенному дурно. Юн пропитывается вкусом выпитого чая и шоколадных растаявших конфет, проводит своим языком по идеальному ряду белых зубов Чона и тихо стонет в покрасневшие сухие губы младшего. Ощущение, будто всё вокруг взрывается; кажется, что они оба на станции орбитали, оба — неправильные. И оба в космосе без понятия, где взять скафандры. Нет необходимости дышать. Нет необходимости открывать глаза. Есть необходимость только в касаниях и в человеке напротив. Их реальность похожа на открытый космос. Ощущение, будто само Солнце согревает их щеки, впивается лучами в пальцы и заставляет касаться разгоряченной, подобно лаве, коже друг друга, остается отпечатком ярко-красной акварели на искусанных от страсти губах. Их «встречаемся» похоже на горячий кофе: безгрешно травит, но по крайней мере согревает. От этого поцелуя веет нежностью и сахарно-приторными дождями из смородины; словно чай с лимоном — всё так же полукисло. Сердце ускоряет темп, отбивая ритм где-то в рёбрах, что будто сжимаются от любого последующего за другим касанием младшего: шея, волосы, руки и ключицы. На последних остается словно прощальный, ставящий точку на сегодня легкий поцелуй; как будто сгусток живущих в груди Гука чувств оседает сожженным пеплом на ключицах не желающего открывать глаза Мина. — Открывай глаза. Всё самое ужасное закончилось. Юнги понимает, что просто-напросто сгорает от счастья и осознания того, что это, чёрт возьми, действительно произошло. Да, чёрт возьми, ему определенно понадобится скорая помощь. Юн зарывается пальцами в чужие чёрные как смоль волосы, вдыхает аромат шампуня и химикатов, забирая частичку в собственные легкие. И боится выдыхать, потому что Чонгук ― его любимое настоящее, приятно больное воспоминание и расплывчатое, возможно, несуществующее будущее; то, что он унесет с собой и не позволит никому забрать. Он наконец-то открывает глаза; резко, словно приклеенный к болячке пластырь. И понимает, что произошедшее является разноцветным портретом слова «прекрасно». Гук долго, совершенно не подавая никаких признаков жизни, смотрит на застывшее в гримасе смущения лицо, наконец-то моргает и растерянно отводит взгляд. Оба ничего не понимают и слишком шумно молчат. Чонгук боится, хотя и сам не осознает, откуда взялись эти странные мысли. Боится, что в какой-то момент всё это перестанет быть чем-то особенным, превратившись в банальную игру, которую в любом случае придется закончить; боится, что Юнги когда-нибудь — пусть даже спустя годы — захочет семью: милую девушку с добрым сердцем, кричащего и требующего молока карапуза, кота, купленного совместно с невесткой, и дачу; боится, что останется один, когда Мину станет слишком всё равно. Но Юнги не станет. У него в лёгких расцветают чертовы цветы, птицы поют весенние песни, радужные корни влюбленности упираются в мозг; бабочки в животе и внутренности словно обдает ветром (и правду говорят — странное чувство). У Мина горят глаза, в радужке странная искра, и улыбка, потому что… Чонгук засел где-то в сердце. И вылезать не собирается; наверное, поэтому и дышать становится труднее ― цветы мешают, бабочки садятся на артерии, а дымка симпатии затуманивает последние остатки здравого, хоть как-то контролирующего влюбленность смысла. — Юнги… Чонгук хочет спросить, как долго продлится их «встречаемся», как скоро Юнги надоест эта беготня и он бросит человека, наконец-то решившегося ему открыться. Так уже бывало — правда, не по банальному «хочу» или по причине «мне стало скучно»; Ёнджэ ушёл навсегда и для всех, оставив Гука с его врезавшимся в артерии разбитым стеклом и гранитовой маской безразличности, испачканной то ли вишневым соком, то ли чернилами алыми, то ли засохшей под жаром гнева кровью. Младшему страшно, что это когда-нибудь закончится: мягкие касания, некоторая приятная неловкость, отдающаяся разрядами тока в кончиках пальцев; поцелуи — то слишком неловкие и нежные, то срывающие голову — сквозь тяжелое дыхание; объятия, подобные горячему южному ветру, и сладко-приторное ощущение влюбленности. Такое случается, когда симпатия чертит тонкую грань с зависимостью. В первые дни кажется забавой, потом — страшной неизлечимой болезнью. — Чего? — старший наконец-то приходит в себя; видя, что его собеседник, опустив задумчивый взгляд на пол, никак на него реагирует, продолжает. — Ты что-то хотел? — Нет, ничего. В его «ничего» было так много всего — чувств, слов, криков, протестов, — что словарь Даля казался какой-то мелкой ничтожной книжонкой, не заслуживающей ничего, кроме 451 градуса по Фаренгейту. Это «ничего» кричало, билось об стенки комнаты и чужого сердца, жалобно стонало и плакало, словно грустная минорная скрипка. Чонгук выглядел спокойно: полуулыбка украшала его полное умиротворения лицо, глаза отражали лишь отдающую эхом пустоту. А внутри беспокойство, страх и непонимание, но порой захлестывающая всё это в поток эмоций симпатия к человеку, сидящему напротив. — Возьми запасные подушку и плед в моём шкафу. Они лежат на самой верхней полке. Можешь постелить себе в комнате, где спала Гаи. А также тот, — имея в виду мебель в гостиной, — или этот диван всегда в твоём распоряжении. Журналист решил: раз младший не собирается уходить, то и он не будет его прогонять. Чонгук же только согласно кивает головой и уходит в поисках необходимого ему спального комплекта. Мин слабо хмыкает себе под нос, будто говоря этим комнатным стенам «вы это видели?», и наконец-то возвращает удаленный документ на место, не понимая, как за всё это время они не сломали бедную технику вертящимися в разные стороны конечностями. — Я спать, — Чонгук пытается сделать вид, что ему всё равно, и ему это прекрасно удается. — Я хотел бы показать Тэхёну это как можно скорее, поэтому… — Мин и сам не знает, зачем объясняется, и вообще, чёрт возьми, ему должно быть плевать. Плевать? Он не может свыкнуться с этим «встречаемся», что дало оправдания для всего того, что раньше казалось запретным. — Ты ляжешь в комнате, где гостила Гаи? — Да. — Правильно, там есть телевизор и много каналов, — на автомате, дописывая очередное предложение, проговаривает парень. — А ещё там есть флешка с фильмами, так что если что… — Нет, спасибо. Я уже скачал порно. — Ага, хорошо, — Юнги ставит точку, наслаждаясь красотой написанного и вышедшего очень эмоциональным предложения и замирает, до конца обработав услышанную информацию. — Что ты там, блять, сделал? Чонгуку нравится раздражать Юнги, заставлять ревновать и, черт возьми, доводить чуть ли не до истерики и лечения в психиатрической больнице; его красные щеки, такие же впору горящие словно огнём уши и будто расстреливающие одним взглядом глаза — всё это, наверное, новый фетиш младшего. — Это гротеск. Фельетон. Как только угодно вашей авторской душе. — Моей душе угодно, чтобы подобных шуточек больше не было. Гротеск… Фельетон! Ходячая энциклопедия! — Мин кидает в своего парня (чёрт, ему хотелось умереть от осознания и счастья) лежащую под рукой подушку и тяжело вздыхает, смотря в экран греющего его ноги ноутбука. — Лучше думай о том, что делать со «слежкой»! До Мина только сейчас доходит: нет никакой слежки, нет никакой группы, нет никакого дела, нет ничего. Сказанное становится выпущенной в самое сердце отравленной пулей. Чонгук делает вид, что не услышал произнесенное ранее предложение, разворачивается и уходит, поняв, что это всё равно задевает его профессиональные — как журналиста — чувства. И Юнги это трогает тоже. Он осознает, что даже если ему становится так некомфортно и даже как-то больно от происходящего, то что же чувствует парень, всё это время живший ради своей профессии и захватывающих его со всеми внутренностями и мыслями дел; как младший смирился с этим и смирился ли вообще? — Сделать тебе кофе? — в сумраке включенной только рядом с Юнги настольной лампы, теперь стоящей на полу для удобства журналиста, с потерянным и задумчивым одновременно взглядом и этими растрепанными волосами с сонным лицом, Чонгук выглядит таким уютным; эта полная заботы фраза вынуждает Мина отвлечься от клавиатуры и как следует рассмотреть стоявшего недалеко напарника. — Если не хочешь, то… Чонгук вернулся? Юнги несколько секунд переворачивает в голове недавние события и понимает, что младший действительно решил провести время именно с ним. — Нет, хочу. Конечно, — где-то в голове у парня проскакивает настойчивое «так и должно, наверное, быть», но он пытается не привыкать, боясь, что Чонгук только пытается угодить ему, не являясь таким заботливым на самом деле; в это время чужая маска во мраке светящегося экрана ноутбука сыпалась на части, оставляя только гранитовую пыль на щеках. Гук хотел быть настоящим с этим, конкретно с этим человеком. — Хочешь узнать, что за история? — Сейчас… Только принесу нам кофе. «Нам кофе». Юнги нравилось это словосочетание; казалось, эти слова были такими правильными, каким не было даже «два плюс два равно четыре». Чонгук аккуратно, будто боясь, что его оттолкнут, кладёт голову на чужое плечо, передавая горячий бокал с таким же впору кофе; пялится в светящий во мраке экран ноутбука, отчетливо давая понять, что он готов выслушать всё то, что только Мин ему скажет. Юн невольно ведет плечом от обрушившейся на него тягости, но вскоре привыкает, ощущая непередаваемую ничем теплоту, лилейность и заботу. — Один из персонажей болен шизофренией. — Сколько можно романтизировать шизофрению… — Гук всегда говорит то, что думает; ему кажется уместна критика. — Я не романтизирую… Не будет трагедии, если персонаж будет болен диареей. — Ох, поверь мне, в этом достаточно драмы. Особенно, если ты сидишь в туалете, на часах три часа ночи, а тебе надо уже в пять утра быть на другом конце города для слежки за объектом. — Это однодневная драма. Мне нужно больше, — решая, что в руках у Гука определенно не кофе, а что покрепче, отшучивается парень; чужое теплое дыхание обдает жаром его шею, заставляя вздрогнуть. — Поэтому… — Не однодневная. Что с твоими знаниями? — С ними всё в порядке. Что с тобой не так? — Я твой парень, со мной всё не так… Хорошо, рассказывай, что там дальше, — решив сдаться и поняв, что, несмотря на некоторую неправильность романтизации данного заболевания, эта тематика является достаточно трагичной и красивой, чтобы затронуть чувства читателя, тихо тянет младший. — Как они встретились? — Она встречает его совершенно случайно, когда он играет на рояле в торговом центре, а охранники… — Мину не дает договорить резко вмешавшийся в его рассказ Гук. — Пауло Коэльо, «Вероника решает умереть»? — Что? — Вот что с твоими знаниями не так, — Гук слабо хмыкает в чужое плечо и выдыхает накопленный в лёгких воздух. — Ладно, и что там дальше? — Не перебивай меня! Так вот… Чонгуку так уютно с этим горячим кофе в руках, с теплом сидящего рядом с ним Юна и с ним самим — с этим парнем, романтизирующим шизофрению, не знающим многих вещей, пытающимся казаться лучше, чем есть на самом деле, и часто ошибающимся, эмоциональным до предела, любящим устраивать истерики и при этом отрицать это; с этим парнем, который ему нравится. В темноте всё кажется расплывающимся на пиксели; особенно, если твоё зрение уже с девятнадцати лет не является идеальным. Но Гук может рассмотреть каждый миллиметр чужого лица, находясь так близко. И да, ему нравится. Определенно нравится.

Уютно.