***
Проблема №2 — Не понимаю, почему милую красивую мордашку не замечают, — Джихун сидит рядом с ведущим машину Хосоком и откровенно бесит своим очередным нытьём по поводу одиночества, своей ослепительной красоты и несправедливости данного мира. — Разве я не достаточно красив, Хосок-и? — Ты очень красивый. Проведя с этим парнем, требующем к себе внимания более бесящим способом, чем сам Чон, достаточно много времени, журналист понял, что пытаться хоть как-то прекратить эти постоянные терзания, сыгранные на публику, просто невозможно; легче было просто согласиться или повторить с утвердительной интонацией последний вопрос младшего напарника, посланного определенно в наказание. — Тогда почему даже ты меня игнорируешь? — да, когда Джихун делал такое лицо, это действительно было мило; первые раза три, после чего хотелось ударить его сковородой и сделать тем самым из него очень хренового мопса. — В смысле «даже ты»? Джихун не отвечает, что-то вновь начиная говорить себе под нос о несправедливости, одиночестве и ненужности в этом мире; в это же время Чон принимает сказанную ранее фразу как оскорбление, но продолжает улыбаться, будто ничего не произошло. В его характере было устроить целую истерику по этому поводу, а также распинаться до тех пор, пока даже кончики ушей не станут цвета спелых томатов, но всё это стало запретным после появления в жизни Хосока такого ненавидевшего экспрессию человека как Ким Намджун. Чон молча высаживает своего напарника рядом с уютным тематическим кафе, в котором у Джихуна оказывается назначена встреча с, по его словам, «самым красивым парнем Кореи». Журналисту плевать и он даже не пытается проверить правдивость сказанного, стремясь разглядеть очертания ждущего его напарника незнакомца. Ему действительно всё равно, потому что как бы не был красив тот парень, вскоре он определенно будет думать либо о том, как сбежать из этого самого кафе, либо как поскорее покинуть страну, ведь Сон Джихун был в состоянии заставить реагировать даже умершие нервные клетки. Дорога в какой-то момент начинает казаться бесконечной; руки отказываются держать руль. Хосок же думает о том, чтобы выпить ненавистный, уже явно остывший в термосе кофе, но кривится лишь от одного воспоминания о остающемся на кончике языка вкусе. Тем более, тот всё равно действовал не так, как следовало; на обещанное большинством «не будешь хотеть спать вообще» приходило лишь нежелание сидеть на месте, что шло вразрез с его обязанностями. Чон сворачивает на обычно пустынную дорогу, надеясь избежать пробок; ему придется ехать на час дольше до своего дома, но так он хотя бы не будет слышать постоянные звуки клаксонов, ругань опаздывающих куда-то или уже просто вышедших из себя водителей, а также думать о том, что он действительно ненавидит этот город. Хосок действительно любит протекающую реку и мост, на котором они нередко гуляли с умершей матерью и отцом; та говорила, что Чон — её маленькая головная боль, и тогда совсем юный худой мальчишка заливался веселым громким смехом, подбегая к краю моста и наслаждаясь словно нарисованным прямо перед его глазами видом. Он готов ещё сотню раз сказать, что обожает это место, оказавшееся за стеклом автомобиля, но не то, что Намджун, какого-то черта оказавшийся там, планирует либо сделать шикарную фотографию, либо упасть с этого моста. И последний вариант не был тем самым, о чем Чон мог бы думать. — Слезай оттуда нахрен, идиот! — Чон даже не может вспомнить, когда он кричал так сильно в последний раз; могло показаться, что все его слова уносило разбушевавшимся ветром, но повернутое в сторону младшего лицо Намджуна говорило об обратном. На этом самом лице не было ничего от умиротворения, которое испытываешь, находясь здесь, а также восторга, что было также важным чувством при посещении этого прекрасного места. Чон не знает, когда старший стал таким послушным, но тот, всё с тем же ужасающим выражением лица, что напоминало «грустную маску» из театра, слезает с перил и очень скоро оказывается на твердом, гарантирующим хоть какую-то безопасность асфальте. — Ты следишь за мной? — если кто-нибудь занимался хуманизацией меланхолии, то определенно бы должен был нарисовать сейчас стоящего в трех шагах от журналиста Намджуна. — Просто следовал по запаху уныния. Хосок не понимает, что, черт возьми, происходит в жизни этого, выглядевшего как зомби, парня, что не хочет ни принимать помощь, ни просить её. «По его лицу видно, что он вообще ничего не хочет», — мысленно продолжая диалог с самим собой, младший подводит итог своим не самым радужным мыслям. Этот самый Намджун, готовый убить его, отрезать ему волосы, а также заставить бегать голышом из-за спора был определенно намного лучше, чем сейчас стоящий перед Чоном затухающий овощ. Когда Хосок думал о том, что просто хочет увидеть искреннюю улыбку Намджуна, то не подозревал о том, что это будет стоить стольких мучений, нервов и сил. — Я настолько жалкий? Хосоку кажется, что он слышит всхлипы, но проходит несколько секунд прежде, чем он понимает, что ему определенно не кажется. Намджун, напоминающий скалу, готовый всегда познакомить свой кулак с твоим лицом и заткнуть лишь одним серьезным взглядом, сейчас был похож на увядающую, больше не в силах бороться с гнившими корнями фиалку. — Ты плачешь? — Хосок не был тупым, но порой его вопросы точно не попадали с ним в одну категорию. Да, черт возьми, Ким плакал; и делал это молча, даже не пытаясь скрыть стекающие по щекам слёзы. Намджуну казалось, что всё, что когда-то нервировало его или делало по-настоящему больно, сейчас собралось в один ком — в тот самый ком — застрявший в глотке; даже те воспоминания, где дети толкали его в мусорные баки в детском саду, были настолько болезненны, что могли сравниться с вскрытой ножом раной. Он становился одним сплошным нервным окончанием, даже не пытаясь думать о чем-то и тем более соотносить свой внешний облик и нынешнее поведение, потому что, чёрт возьми, ему просто хотелось лить слёзы под умиротворенность реки, шум редко проезжающих автомобилей и участившееся дыхание стоявшего рядом Хосока. — Слушай, возможно, я раздражаю тебя и всё такое, — Хосоку даже говорить об этом сложно, не то, чтобы принять как истину, — но именно сейчас ты ревешь передо мной и никем больше, так что, может, расскажешь, что происходит? Я понимаю, что это может быть личным, но просто представь, что я незнакомец или ещё кто-то, что-то вроде бармена, которому можно излить душу и больше никогда не встретиться. Возможно, Хосок не был тем, кто мог успокоить одним словом или фразой, но, в отличие от Чонгука, он не впадал в панику и не пытался сбежать, будто его тут и не было вовсе, когда видел чужие страдания и слёзы. Тем более, Намджун действительно нуждался в его помощи в то время, как его девушка в хороших наставлениях, начинавшихся фразой «ты ахирела?» и заканчивающихся «чтобы я тебя больше, блять, не видел». Хосоку определенно хотелось сделать это как можно скорее. — Ты очень хреновый бармен, ты знаешь? — Джун говорит спокойно, но слёзы продолжают литься по его, кажется, уставшему выражать хоть что-то, кроме меланхолии, лицу. — Теперь знаю, — Хосок слабо улыбается; не так, как обычно, оголяя не только ровный ряд белых зубов, но и дёсны, а так, что всё это напоминает вышедшее из-за туч солнце. — Но я определенно не собираюсь делать коктейли, так что… — А ещё ты хреновый собеседник. — Я просто хреновый, — Хосок пытается не обращать внимание, потому что, чёрт возьми, не он тут нуждается в помощи, даже в такой хреновой, которую только и мог обеспечить Чон. — Поэтому я не против послушать хреновую историю про хреновую ситуацию от человека, который находится в хреновом мире. — Ты забыл, что я хреновый человек, — подмечает Намджун, надеясь, что подобными шутками поможет себе успокоиться; на самом деле он не знал, почему это ужасное чувство, распыляющееся ядом в груди, постепенно, словно прикусывая свой змеиный язык, затихало в присутствии вечно улыбающегося, даже сейчас дарящего слабую теплую улыбку, Хосока. — Не забывал… потому что это неправда. Если Хосок и являлся раздражающим и надоедливым, то точно не в данный момент; сейчас он был нужным непотухающим огоньком оптимизма в мире, где всё утопло в сплине, аромате хандры и осенних прогулках по вечерам на мокрых, испачканных грустью асфальтах и впитавших всё это подошве кед. «Ты действительно умеешь говорить и делать вещи, которые меня не бесят?» — когда-то Джуну казалось, что этот невыносимый парень с ярко-красными волосами действительно рожден для того, чтобы вырвать его нервную систему с корнем, но, кажется, до этого построенные в его голове стереотипы постепенно рушились совместно с так нужной сейчас способностью мыслить. — Я просто устал. У Намджуна не было других объяснений; он действительно устал чувствовать растущий снова и снова вязкий сгусток эмоций, это давление от превращающейся в самого настоящего садиста девушки, слушать ругань на работе, стараться найти что-то новое в собственном деле, пытаться сейчас ненавидеть стоящего и являющегося для него последней веточкой надежды Чона. Это состояние действительно было «я просто устал»; казалось, он совершенно не знал, от чего именно, но при этом имел так много причин, что и не знал, стоит ли перечислять хоть несколько из них. Он не знал уже ничего, включая и то, стоит ли доверять свои проблемы и переживания, грусть и накрывшую словно одеялом отчаяние человеку, казавшемуся всё это время просто-напросто надоевшей букашкой, не имеющей ни логики, ни способности нормально пользоваться зонтами. — Если ты кому-нибудь расскажешь, то я… — Тебе даже не придется придумывать «что ты», так как я никогда не сделаю этого. Хосок хочет мысленно добавить, что это всё лишь по доброте душевной и он совершенно не знает причину совершаемых им поступков, но точно знает, что ответ на заданное им же самим «зачем я это делаю?» не является таким.***
Проблема №3 Чонгук тяжело вздыхает, наблюдая за тем, как теплые пятна света от настольной лампы запутываются в волосах сидящего с ноутбуком на коленках парня; лампа стоит на полу, слегка вздернутая кверху, и светит куда-то мимо и без того подсвеченных радужных клавиш. На новом ноутбуке, впрочем, как обычно, какие-то яркие наклейки с изображением персонажей мультфильмов, на недавно чистом листе появившиеся за последние десять минут предложения; эти буквы, словно ниточки, собираются вместе, переплетаются, чтобы стать единой историей. — Уже поздно, — как-то по-особенному тихо протягивает Чонгук, подтверждая сказанное зевком, — не хочешь пойти спать? Юнги же, увлеченный новой историей, лишь приподнимает голову от ярких клавиш и горящего экрана ноутбука, смотрит на стоящего в полумраке парня, на его растянутую домашнюю майку с изображением хмурого волка, на такие же впору объёмные штаны, а затем возвращается к измученному лицу. Чон сильно устаёт в последнее время, у него чертовски много работы и заказов, с которыми он еле-еле справляется, порой оставаясь в офисе, как в старые времена, чтобы не терять время на дорогу в офис и обратно. Но в отличие от того прошлого, в котором он был совершенно один, сейчас у него есть уютная квартира с вдруг ставшими родными стенами, в которой его ждёт ушедший в писательство Юнги с его вечной вредной привычкой ждать младшего до конца, до самого утра, даже если тот сказал, что вряд ли сегодня приедет домой, в которой есть черно-белый пёс, что гордо носит ошейник с подвеской «Моно», постоянно бегает под ногами и ластиться, как самая настоящая кошка. — Ты ложись, тебе рано вставать, — Юнги целует севшего рядом Чонгука; он делает вид, что совершенно не скучает, что ему абсолютно плевать, но, если честно, он хочет убить начальника этого отдела, — А мне ещё нужно немного написать, чтобы в выходные можно было бы отдохнуть… Ну, знаешь, вместе… Юнги всё ещё иногда смущается, когда говорит такие вещи; несмотря на то, что уже прошёл год, он до сих пор не может привыкнуть к тому, что это нормально — говорить близкому человеку то, что ты действительно чувствуешь, и не испытывать неловкость, пробирающуюся куда-то глубоко под кожу. Чонгук слабо улыбается, а затем, не выдерживая, усмехается и утыкается носом в мягкие волосы Юнги; он до сих пор не может контролировать свои приступы умиления каждый чертов раз, когда старший умудряется вести себя подобным образом, когда всё ещё по-детски краснеет, стараясь спрятать розовые кончики ушей, когда утыкается в свой ноутбук с видом побитого котёнка и громко дышит, пытаясь набрать в лёгкие как можно больше воздуха. — Прекрати ржать, коняра! Чонгуку прилетает в плечо, а затем в живот, в ногу, и снова в живот, а потом опять — в плечо; Юнги никогда не славился большими физическими способностями и силой, поэтому эти удары напоминаются лишь тщетные попытки на драку. Чон заливается смехом, уже валяясь на полу и не зная, что может быть веселее и лучше, чем пытающийся повредить ему какую-либо из конечностей Юнги, который, чёрт возьми, совсем недавно не мог оторваться от своего ноутбука со своей новой историей, а теперь нависает сверху, буквально пытаясь вдавить бедного младшего в пол, припечатать к ковру и щекотать до тех пор, пока в лёгких не останется кислорода. — Что смешного? — продолжает Юнги, не решаясь остановиться; ему кажется, что благодаря таким моментам он всё ещё чувствует себя живым, — Я сделал или сказал что-то смешное?! А, скажи! Но Чонгук лишь продолжает заливаться смехом; он лишь машет руками в разные стороны, и кажется, что он себя совершенно не контролирует, хаотично взмахивая верхними конечностями в воздухе, но на самом деле он делает всё, чтобы не задеть сейчас сидящего на нём Юнги. — Юнги-я, прекрати! — когда Юнги в очередной раз задирает его футболку, чтобы щекотать, Чонгук не выдерживает; ему, и правда, уже не хватает воздуха, и всё, чего ему хочется — наконец взять ситуацию в свои руки, впрочем, сделать тоже самое со старшим, и сидеть в объятиях до тех пор, пока потребность во сне не станет жизненно необходимой. — Что? Повтори?! Юнги не сразу замечает, как его окончательно усаживают на бёдра; не сразу замечает, как Чонгук берёт власть над происходящим, как принимает сидячее положение, одновременно перехватывая руки старшего и переплетая их в своеобразный замок. И теперь Юнги, недавно царствующий над этим хаосом, творящимся в квартире, вдруг становится зажатым в угол щеночком, только и могущем, что жалобно скулить и смотреть на Чона круглыми, просящими отпустить, глазами. — Я говорю, что Юнги-хёну стоит быть осторожнее с такими играми. Чонгук слишком близко, слишком. Юнги чувствует, как чужое рваное дыхание обдаёт его и без того покрасневшую мочку уха, как слова, будто горячий шоколад, льются по всему организму, заставляя Мина сжаться и напрячься, потому что такой Чонгук — возбужденный, желающий большего, чем просто объятий, Чонгук; потому что, блять, какого чёрта, Чонгук. — А разве тебе не нужно спать?.. — Я, наверное, сам могу разобраться, — Чонгук слабо улыбается уголком губ, и Юнги понимает: он, чёрт возьми, попал. Руки Чонгука под чужой огромной, купленной явно не по размеру, рубашкой; Юнги же хочется умереть между собственными вздохами, между теми мягкими, но при этом такими властными прикосновениями к его тонкой коже, между поцелуями, что остаются на губах, щеках, шее, ключицах и… Звонок. Чонгук отвлекается, смотря на лежащий рядом и продолжающий действовать на нервы своим звоном мобильник; хочется выкинуть его к чертям, разбить об стенку и продолжить начатое, но Юн уже встаёт, пытаясь поправить уже то ли расстёгнутую, то ли порванную рубашку и отвечает. — Привет, Хосок, — Юнги даже примерно не может представить, что могло понадобиться в такое время его старому знакомому, — Ты что-то хотел? «Почему сразу что-то хотел?» — как-то совсем нервно слышится из трубки, Хосок неестественно хихикает и замолкает, ожидая ответа старшего. — Только не говори мне, что ты просто позвонил узнать, как у меня и у Чонгука дела в такое время. Юн тяжело вздыхает, понимая, что он точно не настроен на разговор с Хосоком, что, пусть он и не хочет это открыто признавать, ему хочется продолжить начатое, что, чёрт возьми, его вообще-то, если на то пошло, ждёт работа и включенный ноутбук. «Да… Но, если быть честным, то нет», — Хосок тяжело вздыхает, даже не пытаясь выдавить из себя радостные и присущие обычно ему весёлые нотки. «Я сейчас в баре. И тут… В общем, Намджун ввязался сейчас в драку, их…» И Хосок рассказывает, как-то совсем сбито и поверхностно, но Юнги прекрасно понимает; понимает и про то, что его старый друг совсем спятил, и про то, что Намджун напился так, будто делал это последний раз в жизни, и про то, что ввязался в таком состоянии в драку, нарвавшись на каких-то двухметровых амбалов, посчитавших нужным отстоять свою честь, и про охранников, что сейчас разнимали их, параллельно вызывая полицию. И да, Юнги уже было далеко не до написания новой истории, не до работы, не до проверок редактора, не до Чонгука, что с расстёгнутой ширинкой сидел на полу и недовольно слушал чужой разговор, прекрасно понимая, что их друзья — самые настоящие идиоты. — Хорошо, мы сейчас приедем, никуда не уходите, — строго и как-то по-особенному взросло говорит Юнги, а потом замолкает, — Хотя странно будет, если вы куда-то уйдёте. В общем, ждите! Мы скоро будем! Юнги завершает вызов, параллельно переводя обеспокоенный щенячий взгляд на смотрящего в ответ как-то совсем устало Чонгука; младшему, если честно, уже ничего не хочется, кроме как лечь на мягкую кровать, закрыть глаза и проспать следующие десять часов. — Ты же понимаешь, что мы не можем их бросить, — говорит Юн, видя, что Чонгуку совершенно не хочется подниматься на ноги. — Понимаю, — Чонгук согласно кивает, осознавая, что у него просто-напросто нет выбора; на самом деле он действительно мог бы вернуться в кровать, накрыться одеялом, будто спасаясь от проблем, и сказать, что он никуда и ни за что не поедет, но это были его, пусть и тупые, не способные не влипать в неприятности, но всё-таки друзья. — Собирайся, поедем. — Да, адрес он мне уже выслал. Юн смотрит на пришедшее на мобильный телефон сообщение прежде, чем встать с пола, захлопнуть явно больше не нужный на сегодняшнюю ночь ноутбук и направиться к шкафу. Он протяжно зевает, устало ведёт плечами, пытаясь расслабить мышцы, а затем стягивает с себя и без того уже почти снятую с него рубашку.***
Машина Чонгука останавливается возле бара; яркая вывеска будто освещает всю прилежащую к ней местность, мигает, периодически затихая, но при этом продолжая резать глаза своей кислотностью. Чон уже не уверен, является ли правильным его поступок — не было бы более правильным сейчас ехать в ближайший от этого бара полицейский участок и искать никудышную парочку хрен-пойми-кого, а не друзей, именно там. Он смотрит на это огромное здание, даже примерно не представляя, что они могут найти внутри — избитого Намджуна и сидящего в уголке, не знающего, что делать со своими очередными паническими атаками, Хосока. Впечатляющая, а главное, что ужасающая картина. — Надеюсь, что они ещё там, — Юнги нервно выдыхает накопленный в лёгких воздух, а затем, набравшись сил, открывает дверцу автомобиля. Его обдаёт холодным ночным воздухом, пока ветер запутывается в чёрных, словно смоль, волосах; свежо, на мгновение хочется остаться здесь и просто вдыхать слегка морозный воздух до тех пор, пока не захочется спать. — Пойдём, — громко. Чонгук хватает застывшего на месте Юнги за руку и буквально тащит в клуб. Он скользит взглядом по одежде, оказавшейся на Юнги — новая мятная футболка, кожаная куртка и облегающие чёрные джинсы, а затем слабо, пряча улыбку во тьме, улыбается; ему кажется забавным то, что за время работы в «слежке» Юнги научился хотя бы одному — продумывать наперёд. — Приоделся, — как-то саркастично бросает Чон. — Иначе в этот чёртов клуб не пустят, — вздыхает Юн, будто объясняя, почему «вода мокрая» маленькому ребёнку, — Сам не лучше, где ты только нашёл эту блестящую джинсовку. И линия улыбки на чонгуковском лице становится ещё шире, потому что именно такой Юнги ему и нравится, потому что такой Юнги слишком милый для этого мира, потому что именно такой Юнги — его Юнги.***
— Что, блять, с вами двумя случилось? Юнги эмоционально размахивает руками в разные стороны, будто пытаясь избить ни в чем неповинный воздух; он возмущенно осматривает сидящих перед ним парней, которые каким-то волшебным образом (читай: умением Чонгука разговаривать с людьми и договариваться с ними) лишились такого удовольствия, как путешествие на полицейской машине в не менее увлекательное место под названием «полицейский участок». У Намджуна нервно дёргается нижняя часть лица; подбитая и кровоточащая до сих пор нижняя губа чертовски раздражает, заставляя невольно щурить глаза и шипеть от пронзающей боли. Чонгук же считает, что он заслужил, поэтому совершенно не находит нужным проявлять сочувствие. — Вы идиоты, — заключает Гук, скрещивая руки на груди. — Полные, — подтверждает Юнги, повторяя жест младшего. — Спасибо большое за то, что приехали, — шипит Намджун, в очередной раз касаясь большим пальцем разбитой губы; у него под глазом огромный, уже начавший образовываться, синяк, а ещё пара таких же, разбросанных по всему телу, которое ноет и заставляет пытаться принять более удобное, но невозможное в данной ситуации, положение. — И за ваши заключения, они тоже нам очень сильно помогают. На меня-то похрен… Это я знаю. Вы лучше этому… мелкому… помогите. Юнги переводит взгляд на Хосока с его пораненной щекой, испуганными глазами, на которые вот-вот — и навернутся слёзы, а также дрожащими руками; у Чона-младшего бешено бьющееся сердце, страх, до сих пор пронизывающий всё тело, и застывшая картина драки перед глазами. Он хочет забиться в угол и остаться там навсегда, чтобы никто не трогал его, чтобы никто не говорил ему ничего, чтобы просто всё исчезло, растворилось, уплыло сквозь пальцы. Ему страшно. — Эй, Хосок-и, — тянет Юн, постепенно смягчаясь и понимая, что своим недовольством, поселившимся на лице, он ничего не добьётся, лишь сделает хуже; хотя, казалось бы, куда уж хуже, — Всё хорошо. Всё уже прошло. Эй, всё хорошо, правда. И Чон верит, стараясь среагировать на мягкий тон. Он поднимает глаза, будто пытаясь найти в этом человеке поддержку и защиту от той внутренней истерики, что сейчас происходила; ему хочется заплакать, но слёз как будто не осталось. И, несмотря на весь тот внутренний, отдающий горечью и чем-то солёным, коктейль чувств, он до сих пор не может думать ни о чем, кроме как о Намджуне, о его синяках по всему телу и разбитой губе, которую почему-то так сильно хотелось залечить на мазью и гелем, а мягким поцелуем. Хосок уже давно не понимает своих желаний, уже давно не пытается найти объяснения всему тому, что он творит или что ему порой хочется сделать, когда Джун оказывается слишком близко, а тот оказывается так очень часто в последнее время. И сдерживаться уже почти не получается. — Всё хорошо, слышишь? Всё закончилось, — Юнги слабо улыбается уголками губ, пытается сделать так, чтобы Хосок наконец пришёл в себя; он мягко касается своими пальцами его рук, берёт за запястья и поглаживает загорелую кожу. — Лучше? — Да, — Хосок кивает, хотя он совершенно не уверен в том, что в порядке, что всё хорошо и что ему, и правда, лучше; навряд ли, но нужно создать хоть какую-то иллюзию счастливого конца очередной драмы, — Всё нормально. Мне лучше. — Ладно, хорошо, — Мин облегченно вздыхает, поднимая глаза на пытающегося сохранять холодный, совершенно не сочувствующий никому в этом мире вид, Чонгука. — Тогда я застелю вам двоим постель в соседней комнате. Юнги встаёт, отпуская переставшие трястись руки Хосока. Он направляется к шкафу, в котором лежит новое постельное бельё, пока Чонгук провожает его спокойным, ничего не выражающим взглядом, наблюдает за тем, как старший закрывает за собой входную дверь, а затем внимательно изучает ссадины на лице Намджуна. Выглядит последний, и правда, не очень: кровоподтеки, синяки, доставшиеся в явно неравном бою, царапины, являющиеся отпечатком от колец врагов, разбитая кровоточащая нижняя губа, — всё это выглядело просто ужасающе, заставляя даже такого внешне холодного человека, как Чонгук, обеспокоенно вздрогнуть. — Потом расскажите, как это вообще получилось, — Чон потирает переносицу, осознавая, что его глаза уже склеиваются, требуя хотя бы пару часов сна, — А пока — идите спать. И, пожалуйста, без приключений… Хотя бы по дороге в комнату.***
Хосок прижимает к груди холодное одеяло, ощущая, как мягкая ткань ложится на его ноги; впервые за это время ему становится как-то спокойно и уютно, чувствуется безопасность, защита от всевозможных проблем. Намджун же тихо лежит на своей части кровати, не решаясь сделать лишнее движение; возможно, потому что ему больно, а, может, потому что ему просто-напросто неловко после всего произошедшего. Он не может объяснить не только другим, но и самому себе, почему решил набрать именно Хосока тогда, когда понял — алкоголь уже слишком сильно ударил ему в голову; он не понимает, почему не позвонил сразу Юнги или тому же самому Чонгуку, почему не позвонил хотя бы своей бывшей, которая, несмотря на нытьё и ругательства, всё равно бы приехала за его пьяной задницей. Он не знает, честно. В тот момент ему казалось, что единственным, кого он действительно хочет сейчас увидеть, является Чон Хосок. — Это… Прости. Почти пискнув эти слова, Хосок тяжело выдыхает воздух из лёгких. В какой-то момент ему начинает казаться, что паника вновь накрыла его с головой — до сих пор были свежи воспоминания. — За что? — почти хрипя, пытаясь выдать себя за сонного, спрашивает Намджун, хотя уже десять минут тщетно пытается уснуть. Получается не очень, а точнее — не получается совсем. — Ну, за то, что не помог, что не смог защитить. — Защитить? — Намджуну больно улыбаться, но он всё равно делает это, понимая, что этот парень делает что-то непонятное с его и без того пьяным мозгом, — Ты видел этих амбалов? Они размером с шкаф Юнги, если не больше. Вряд ли бы ты справился, даже если бы очень захотел. — Я пытался. — И получил. — И получил, — повторяет фразу Чон, автоматически касаясь образовавшейся на щеке ссадины; она не столько болела, сколько напоминала — он бесполезен, даже здесь. Хосок молчит, и Намджун делает то же самое. Эта тишина не кажется неправильной или ненужной; наоборот, она какая-то своевременная, даже необходимая. Джуну всё ещё тяжело: он боится двинуться, поменять своё положение, тем самым задев сейчас горячую кожу младшего. Ему кажется, что это станет последней каплей неловкости. Чон же пытается уснуть, хоть и осознает: в компании человека, который снится ему каждую ночь, давая понять, что у него совершенно нет проблем с эрекцией, спокойно закрыть глаза он вряд ли сможет. — Спасибо, — будто разрезая тишину напополам, говорит Намджун, больше не пытаясь состроить из себя уставшего сонного журналиста. Хосок же чувствует усилившуюся от такого положения боль в боку — кто-то из тех двухметровых парней действительно попал ему по рёбрам; он переворачивается, надеясь найти успокоение, ровно тогда, когда это же делает Намджун. Тяжелый вздох и чертово непонимание от каждой из сторон. Лицом к лицу.