Попрошу у облаков

Макс приезжает на побережье с набитым под завязку рюкзаком — в основном место занимает не одежда, обувь, всякая дребедень типа зарядки, мини-аптечки, расчёски, а альбомы, скетчбуки, кисти, карандаши и краски. Хочется верить в то, что мысли материальны, и таким образом получится притянуть вдохновение, цапнуть упрямую суку за шкирку и встряхнуть разочек, чтобы наконец уже заработала. Сейчас не сезон, ни толп туристов, ни криков энергичных детишек, от которых бы закладывало уши. И пусть природа засыпает, измотанная долгим летом и высокими температурами, он находит осень по-своему прекрасной. Он снимает небольшой одноэтажный домик у берега — находит контакты через знакомых, не желая бронировать номер в отеле и попадать под прицел чужих глаз. Побыть одному, обдумать то, что не давало покоя, и забыть о ежедневной нервотрёпке не удастся в гаме и суете. Хозяйка встречает его радушно, но Максу не нравится её неловкая улыбка: она появляется, когда человек что-то недоговаривает. — Какие-то проблемы? — интересуется он раздражённо. — Я помню, вы настаивали на том, чтобы жить отдельно и никто вас не тревожил, но... — Она мнёт ткань юбки, явно не зная, как выразиться. — Буквально за день до вашего приезда на пороге появился молодой человек... Поймите, он предложил вдвое больше, и я... — Вы, разумеется, не могли ему отказать. Он делает глубокий вдох. Пытается унять злость, противно царапающую глотку когтями. Не ему винить хозяйку: каждый крутится, как умеет, и разбрасываться возможностью получить дополнительный заработок по меньшей мере глупо. — Вы останетесь? Простите, я должна была предупредить, но если вы решите забрать деньги, то я отдам, и... Он выглядывает из окна. И когда изморось успела превратиться в проливной дождь? — Анна Тимофеевна, позвольте мне. Голос принадлежит мужчине, вышедшему из жилой комнаты. Его сосед, по всей видимости. Среднего роста, лет тридцать пять-сорок, определённо что-то восточно-кавказское во внешности, никак не вяжутся светлые волосы с тёмными бровями и щетиной. Одет в кремовый джемпер и чёрные джинсы, на ногах ботинки, явно поношенные, но не потёртые, как кроссовки Макса. Макс ловит себя на том, что не против его нарисовать. Легко представить, как штрихи карандаша лягут на бумагу, как он будет играть с тенями, расставлять акценты, как выделит взгляд и линию губ... Новый знакомый подходит к нему ближе. Сохраняет дистанцию, но и этого достаточно, чтобы он смог рассмотреть его необычный цвет глаз — не то карие, не то зелёные с золотистыми вкраплениями. — Прости за вторжение, Анна Тимофеевна честно сказала мне, что здесь занято, однако я настоял. Рассчитывал на сговорчивого соседа. Или просто сглупил, — посмеивается он. — Я Алан. Ладонь Алана горячая. Рукопожатие крепкое, уверенное. Раздражение тут же испаряется. — Макс. — Не уходи. Его голос завораживает, едва ли не подчиняет себе. Макс не понимает, что происходит. — Ладно. От улыбки Алана почему-то больно.

***

Спустя пять дней ритуал неизменен: встать часов в одиннадцать, выйти на задний двор, выпить кофе, закурить и разрешить себе самую малость, всего пару минут до того, как Алан его заметит. У них в запасе три недели, вскоре они разъедутся в разные города и, вероятнее всего, никогда больше не увидятся. Привыкать к нему опасно. Макс ведёт себя безрассудно, но ничего не поделать — к нему тянет. Так сильно, что он забывает обо всём, стоит только взглянуть. Он постоянно его рисует. Это похоже на наваждение, на помешательство. — Уже проснулся? Алан шагает навстречу. Его волосы взъерошены, в руке блокнот, а глаза ещё ярче за стёклами очков. Он не рисовал его в очках. Почему нет? Непростительное упущение. — Ты выглядишь довольным. — Да, глава пишется, потом перенесу черновую версию в ноут. — Он светится. Боже, разве честно вот так сиять в хмурый сентябрьский день? — В столице всё давит, я там задыхаюсь. — Писатель, значит? Алан кивает, а ему почему-то неловко. Он и не подумал поинтересоваться. Лишь пялился на него, когда они ужинали вместе, а после расходились по своим комнатам. Таращился, будто ему снова пятнадцать, и он понятия не имеет, как справляться с эмоциями, разрывающими изнутри. — А ты художник. У тебя пальцы перепачканы, и ты часто перед сном делаешь наброски. Муза не капризничает? Почему творческий кризис закончился в миг, когда Макс увидел его? Так не бывает. Они едва знакомы, а Алан почему-то пробрался глубоко, как не удавалось никому прежде. Залез под панцирь и разворошил замёрзшее, застывшее, покрытое корочкой льда. — Да, сменила гнев на милость. Алан улыбается. — Здорово. Здешние виды воодушевляют. Нереальные. Аж дыхание перехватывает. Макс давится дымом. Закашливается. Он даже не представляет масштаб катастрофы. Не догадывается, насколько ситуация запущена. — Может, прогуляемся по пляжу вечером? Не стоит соглашаться. Не надо, он окончательно погрязнет, пропадёт, и что дальше? Вновь собирать себя по кусочкам? Ну уж нет. Макс застывает, когда Алан выхватывает сигарету у него из рук и затягивается. — Ты молчишь слишком долго, волшебный мальчик. Его тон звенит радостно-игривыми нотками. Напрочь лишает остатков здравого смысла. — В семь? — В семь. Днём он не прикасается к карандашу. От полного поражения его отделяет дерьмовое самовнушение. Алан ничего не значит, он ничем не отличается от остальных. Внутренний голос вот-вот разразится хохотом. Справедливо.

***

Чайки кружат в небе, кричат всё громче, словно предупреждая: не смей, накличешь беду, влипнешь, ввяжешься, не распутаешься. Или Макс всего-навсего наделяет значимостью любую мелочь в попытках притормозить. Не поздно ли? Они устроились на берегу на пледе, прихваченном Аланом из дома, и между ними приличное расстояние, нет ни единого повода волноваться, но почему-то сердце колотится в горле. Он такой... У Макса не находится слов. — Что ты рисуешь? — вдруг спрашивает Алан. — Я... я... прошу... Пусть он прекратит. Чертовски нечестно, когда он и без того уязвим. Глаза Алана искрятся, когда он ведёт указательным пальцем по его ладони. Боже. С ним ничего подобного не случалось. Накрапывает дождь. Им бы убраться, пока не промокли до нитки и не простыли, им бы вернуться и затереть этот эпизод, притвориться, что они чужие. Макс не в силах пошевелиться. Алан берёт его за руку и заставляет подняться. Макс плетётся за ним, а в ушах шумит. Он был влюблён и раньше, но теперь всё, что было до, стирается. Так не бывает. О подобном написаны тысячи книг и песен, но это выдумка, фантазия, блажь. Такое попросту невозможно. В доме пусто и сыро. Хозяйка до сих пор не вернулась. На часах девять тридцать. Достаточно поздно. Должно быть, решила остаться у родственницы, живущей неподалёку. — Ты куда? — Просто доверься мне, Макс. Алан открывает дверь в свою комнату и затягивает его внутрь. — Ты не ответил, — шепчет он прямо в губы. — Пожалуйста, скажи... Его руки нежно гладят, изучают, мягко ломают сопротивление. — Тебя. Я рисую тебя. Изумлённый вздох. — Поцелуй меня, волшебный мальчик. Макс подаётся вперёд. На самом деле, свобода выбора — иллюзия. Всё было предрешено.

***

— О чём думаешь? Алан кладёт голову ему на колени и чуть ли не мурлычет, пока Макс перебирает его волосы. — Кажется, я любил тебя раньше... Глупо, конечно... Он отрицал концепт родственных душ, считал это бреднями и наивными фантазиями, мечтами о невозможном. А потом встретил его. — Ничуть, Макс. Мне кажется, я ждал тебя всю жизнь. И те, что были до. Это не имеет смысла. Через неделю им предстоит вернуться к привычному ритму, барахтаться в серых буднях, раскрашивая их в синее-жёлтое-красное от случая к случаю. Через месяц они друг о друге забудут, и у них останутся лишь вспышки воспоминаний — счастливых, ярких, бесценных. — Мы не расстанемся. Ни за что. Обещаю. Макс кивает. И запрещает себе надеяться. У последних дней на побережье горьковато-солёный привкус грусти.

***

На вечеринке в клубе скучно до тошноты. Не спасает ни бодрый бит, ни крепкий алкоголь. Он сам не знает, зачем повёлся на уговоры друзей. Теперь жалеет о том, что согласился. Упустил столько времени. Кто-то дотрагивается до его плеча. Макс оборачивается. — Здравствуй. На нём светлый джемпер, чёрные джинсы и ботинки. Те же, что в их первую встречу.