Пепельный песок бился о границу Призрачного Предела; та держалась, как держалась многие годы, напитанная божественной магией. Даже врезанные в каменные столбы лики богов Трибунала сохранили подобие старого образа. Только вглядевшись, можно было заметить, что время предавало их, или пепел предавал их, или на этой земле им не было больше места: эльфийские черты стирались медленно, но неуклонно.
Узнал бы их теперь старый друг Неревар? Или прошёл бы мимо истершихся статуй, неуловимо знакомых, точно пришедших из такого же старого сна?
— Дракон или решка? — спросил легионер. Он стоял, прислонившись к стене с наружной стороны Призрачных Врат, и подбрасывал на ладони монету — потемневший золотой септим. Нереварин остановился рядом и спустил ниже повязку, защищавшую лицо от песка и пепла.
— А есть разница?
— Это ты мне скажи.
Легионер походил на Кая и на сотню других уроженцев Сиродила, чью кожу оттенило бронзой морровиндское солнце; в потертой броне, имперский дракон на которой давно уже потерял блеск — пепел взял и с него свою плату. Обернувшись, имперец взглянул в сторону Красной горы — сквозь колеблющуюся пелену Предела, и на миг показалось, что никогда не было Предела и каменных врат, и только гора оставалась на месте, гора и то, что спало под ней.
— Дракон, — сказал Нереварин. Пепельный ветер трепал отросшую черную гриву его ирокеза.
Вульф подбросил монету и, поймав, сжал в кулаке. Нереварин подошёл ближе, встал рядом, вглядываясь в подрагивающий силуэт за чертой, проложенной волей Трибунала.
— Он всё неправильно понял. Тон Скорби — он скорбел о тебе, пока был смертным — и тон Любви, когда он больше не был смертным. Он глотнул ее сполна, вы все нахлебались ее с лихвой, пока время сжималось в Красный Момент. И вот что из этого вышло.
— Он пил кровь из Сердца лучшего из лжецов, — ответил Неревар. Когда-то он был другом меру по имени Дагот Ворин; пусть даже оба они были теперь мертвы, ему всё же полагалось защищать это имя. — Что ещё могло из этого выйти?
Вульф передёрнул плечами.
— Ну, не знаю. Что-нибудь другое.
Он усмехнулся, словно страшный моровой ветер, что гнал пепел от Красной горы к побережьям, ничуть не пугал его.
— Ты придумал себе Ресдайн, и он рухнул. Твои друзья придумали Трибунал, и он уже рушится. Я придумал новую Империю, и она рухнет завтра. А Дагот придумал Шармата, и тогда мне пришлось придумать тебя.
— Мы умрём, — уточнил Неревар. Вульф подбросил монету ещё раз; та упала на раскрытую ладонь — решкой.
— Сегодня, — кивнул он. — Ты готов? Принёс всё это двемерское барахло?
— Боги не смогли остановить его, Тайбер, настоящие боги, питавшиеся от Сердца. А я всегда был только королём. Даже Ворин, будь он жив, не сумел бы теперь остановить Шармата: у него Сердце Лорхана, у него Нумидиум двемеров. Его голос в моей голове. Он старше музыки мира.
Моровой ветер коснулся его лба. Шепнул: да.
Даже магия Дивайта не сумела заставить его замолчать, даже вместе с пророчеством, хранившим ему жизнь от гавани Сейда Нин до дрожащей черты Призрачного Предела. Неревар поднял повязку, закрывая лицо.
— Времени осталось мало, — сказал Вульф. Он казался чуть серьезней сейчас, пусть даже самую малость. — Тебе пора, Неревар. Передавай привет старине Аландро.
Он давно мёртв, Вульфхарт, как и все мы, а ты заставил его даже в посмертии видеть один и тот же сон — в одном-единственном переводе. Но когда ты рождён от изменчивости межвременья, легко поверить, что любая ложь может стать истиной — стоит только отыскать подходящие слова. А твоё Слово всегда выглядело довольно привлекательно. Разве не в этом всё дело?
Поздно было искать виноватых.
— Передам.
Вульф сжал ладонью его плечо. Рядом с высоким данмером немолодой легионер в потрепанной старой броне не слишком напоминал обманщика, заставившего весь мир играть по своим правилам.
— Я помогу. — Монета с лицом человеческого императора так и лежала на его другой, раскрытой ладони, но Неревар только усмехнулся под выцветшей повязкой. Усмешка теперь больше напоминала оскал. Может, и хорошо, что он спрятал её под шарфом: оскорбления и проклятия остались в прошлом.
— Проводи меня. Пойдем вместе: король людей и король Велоти. Как в старые добрые времена.
Легионер улыбнулся, словно ему пришлась по душе незатейливая шутка. Хлопнул его по плечу.
— Как скажешь.
Они прошли под каменными сводами Призрачных Врат — два странника после долгой дороги; мимо святилища и торговцев, что обещали исцелить ШАРМАТ обыкновенными зельями, мимо служителей Редоран, что пытались остановить мор хитином и сталью. Кто-то из них кивал вслед Нереварину, Хортатору Воплощенному, шептал благословения и молитвы, и никто из смертных не замечал рядом с ним имперского легионера.
Все они видели сны, слишком похожие на настоящие.
Неревар/ин закрыл снаружи дверь, ведущую на сторону Красной горы, и остановился.
— Напоминает Красный Момент.
— Да, — отозвался человек рядом с ним. — Думаю, он вроде как вдохновлялся. Или у него посттравматическое. Может, просто хорошо запомнилось?
— Ты путаешься в своих лицах.
— Постоянно. — Он подбросил монету ещё раз, и та легла на его ладонь драконом и решкой одновременно. Два образа наложились друг на друга, словно невидимая воля стиснула воедино два слоя реальности, вжала одно в другое — сплавив вместе то, что никогда и никак не могло соединиться. — По крайней мере, ты пока ещё только Неревар.
— Я тоже ненастоящий, — сказал Неревар/ин. — Ты придумал меня.
Зурин кивнул.
— Старый фокус. Прости.
Неревар/ин покачал головой. Моровой ветер хотелось заплести в косы — если бы у него были косы, как у Вивека когда-то давно — потому что он шептал о надеждах, пришедших из старых времен. Таких старых, что от них не осталось даже воспоминаний, все их спрятали за ложью слова новых богов. Трибунал отразился на мир, как тень от рук ребенка, складывающего ладони причудливыми фигурками перед яркой свечой.
— Ничего. Ты ведь тоже здесь, в отличие от моих старых друзей.
Тайбер хмыкнул.
— Где же мне ещё быть? Это моя Империя. Я выстроил ее из лжи и предательства, как и твои друзья, но я любил ее на самом деле, знаешь ли. Нет, не подумай лишнего, Трибунал любил свой Морровинд не меньше. Не знаю, почему у них не получилось. Может, весь секрет в том, что во всей этой истории про Империю и бога людей никогда не было меня. Не по-настоящему. Каждый может быть мной.
С этой стороны Призрачного Предела лики Трибунала на каменных столбах стерлись до неузнаваемости. Сквозь камень проступали черты, одинаковые для всех. Боги смотрели на них лицами Дагот Ура.
Цвет предательства был горек как пепел, и дело было вовсе не в отравленных словах и не в ядовитом дурмане свеч. Ты знал, и ты сказал всё именно так, и я не слушал — я был всего лишь смертным королём смертных, непобедимым и гордым. Возможно, нам стоило позволить себе умереть ещё тогда.
— Ты знал, что так будет, — сказал Неревар. Неотвратимость скрипела на зубах красным песком.
Мёртвый человеческий бог посмотрел на него.
— Это был его выбор, — ответил он. — Пойдём? Здешний ветер трётся о мои имена, и мне всё труднее их вспоминать.
Тропа, ведущая к Красной горе, двоилась моровыми миражами. ШАРМАТ подчинял себе пространство и время, сон во сне, воспоминание о воспоминании; крепости вырастали из пепельного песка, коридоры храмов превращались в поля никогда не случившихся сражений — с северянами, демонами, тварями из других эпох. ШАРМАТ вышел за пределы реальности и заблудился за кулисами. Вирус изначальной Любви бредил самим собой.
Пепельный снег сыпался на ладони из бездонного неба, на котором не было туч. Вульфхарт хрипло закашлялся — у него не было повязки, чтобы закрыть лицо; миражи вздрогнули от давно молчавшего Голоса и перетекли из одного в другой.
Неревар ступил на лестницу, вымощенную черным камнем Дома Дагот. Дворец его советника был похож на истлевший остов, стены рябили пробивающимся сквозь камень красным песком моровой бури. Служитель в одеждах Шестого Дома взглянул на них черными провалами глазниц на лице, напоминавшем лицо старого друга.
— В этом нет никакого смысла, — сказал безглазый Дагот. — Я вижу сны, в которых я просыпаюсь, и каждый сон похож на предыдущий.
Неревар прошёл мимо, протиснувшись рядом с нагромождением стульев. Вульфхарт, слишком массивный в своем легионерском доспехе, неосторожно задел их, и самодельная башня рухнула сквозь каменную стену — наполовину застряв в неподвижной болотной жиже, оказавшейся за ней.
— Земли Хист, — пояснил Неревар. Огни Чернотопья мерцали сквозь пепельную рябь, освещая тропу. — Ворин шёл за мной даже по этим проклятым топям, еще до Хортатора, до этого всего. Хотел бы я знать, что у него за проблема со стульями.
— ШАРМАТ глючит, — сказал Тайбер, будто это всё объясняло. — Мы не были предназначены для таких целей. Дагот буквально вывернул ТАЛОС наизнанку со своим эксплойтом, и, как ни странно, это даже работает. Через пень-колоду.
Мер с нашивками Индорил поднял голову от темной болотной воды. Лица у него не было: корпрус выел в его черепе зияющую дыру.
— Это твоя собственная ошибка, — сказал безликий Дагот. — Ты придумал эту бесконечную войну с самим собой. Ты ВИРУС, паразитирующий на СТРАХЕ и ЧУВСТВЕ ВИНЫ. Я могу всё исправить. Я могу объединить расколотый Сон.
Вульфхарт покачал головой. Он казался очень уставшим. Дыра в его груди больше не кровоточила — выжженная в серый пепел, точно уродливая пустота вместо знакомого лица.
— Рад за твой энтузиазм, парень, но ты всё неправильно понял. То, что ты делаешь, ещё хуже.
— Он крадёт чужие слова и вкладывает в свой рот, — сказал Неревар. — Когда он пережует их и выплюнет, все они потеряют своё значение. Даже Кагренак взял с собой только тех, кто в самом деле хотел уйти.
— Я ЕСТЬ, — возразил Дагот. — Теперь это мои слова. Я дам им новое значение. Все твои имена станут моими, и не нужно будет других имён.
ТАЛОС: каждый может быть мной. ШАРМАТ: я буду каждым. Неревар отвернулся и взглянул на колеблющуюся зыбь, отыскивая продолжение тропы, и ступил на неровную брусчатку, выходящую из воды.
— Мне кажется, нам не помешала бы сейчас та твоя инкарнация, которая умела стрелять лазерами. Можешь в него перевоплотиться?
— Шутишь? — спокойно спросил Тайбер, положив свободную руку на эфес своего гладия. — Я мёртв, если ты не заметил, а старина Вульф и так прыгнул выше головы. Посмотри вокруг.
Позади больше не было болот Чернотопья — только поросшая низкой травой брусчатка, уходящую во все стороны, и тающий в ней красный песок. Вокруг реяли яркие флаги, так много, словно стая цветастых южных птиц слетелась на площадь — только птицам негде было сидеть, и ни один флаг не держался на древке.
— Похоже на коронацию Гория — мы с Думаком присутствовали там от Ресдайна. Только флаги странные. Не припомню таких в Алессианской Империи.
— Потому что это не флаги Гория, — сказал Тайбер. Крепко сжимая монету в левой руке, в правой он держал уже обнаженный гладий. — Это мои флаги. Не думал, что еще когда-нибудь буду прорубаться сквозь эти гребаные джунгли. Доброе утро, Сиродил!
— Мне казалось, ты избавился от джунглей в Сиродиле. — Неревару пришлось пригнуться, чтобы ускользнуть от острых лиан, способных вскрыть глотку неосторожному воину не хуже клинка убийцы.
Тайбер очертил кончиком гладия невидимый символ, тихо запевший звездным мерцанием королей.
— Сон во сне, Неревар, он сдирает слои с памяти Сердца. ТАЛОС и ШАРМАТ запитаны от одного источника. Когда проснется АКА-ЛКХАН…
— Тебе придётся уничтожить всё, чтобы уничтожить меня, — сказала древесная тварь с восемью дырами вместо глаз. Корпрус раздул её, как болотную лягушку на соломинке. — Но на это ты не пойдешь. Это против твоих собственных правил. ТВОИ ГЛУХИЕ ЛУНЫ ЗАПОЮТ, ПЫЛАЯ И КРУЖАСЬ ПО ОРБИТЕ ВОКРУГ МЕНЯ.
Тайбер рубанул мечом наискось по смыкающимся вокруг ветвям, и те осыпались пеплом. Моровой ветер закричал мучительным медным воем, и Неревар подумал, что глаза обманывают его, потому что весь мир дрожал и стекал в бескрайнюю пепельную пустоту, как нагретый воск, и ни один образ не задерживался дольше чем на мгновение.
Вульфхарт оперся о его плечо, выронив старый гладий. Каждый новый вдох давался ему с трудом. Каждый новый шаг — едва ли он мог сделать ещё хотя бы один.
— Твоё Сердце, — глухо прошептал Неревар.
— Да, — едва слышно отозвался Зурин. — Именно поэтому… мне так надо было придумать тебя. Прости.
— До Красной горы не так далеко, — сказал Тайбер. Под его взглядом марево пепельной бури отступало в стороны, открывая тропу — одну из тысячи морровиндских троп, кружащих меж скал. Пустота вокруг неё мерно вздрагивала в такт неслышному сердцебиению. — Но тебе придётся помочь мне. Разделитель, потом Разрубатель, помнишь?
— Нет, — устало сказал Неревар. Зачарованные перчатки лежали в походной сумке и оттягивали спину невыносимой тяжестью лун. Двемерское барахло весило как все грехи их народа. — Молот, потом резец, да? Сколько ударов?
Кажется, Вехк писал — пять. Но Вехк написал так много всякой мути, что всю её было попросту не упомнить.
— Если честно, — сказал Вульфхарт, распрямившись, — просто долби по нему, пока не раздолбаешь.
Неревар неслышно засмеялся. Кивнул — обещания были ни к чему.
Впереди проступила Красная гора, огромная и почти такая же, как в давнюю войну. Может быть, его соратник тоже вспоминал ее по тем временам, а может, она в самом деле никогда не менялась.
— Готов? — спросил Тайбер. Буря почти стерла очертания имперского герба с его брони, словно они шли по моровой земле не час, а несколько сотен лет.
Неревар кивнул снова — и машинально поймал брошенную монету. На его собственную ладонь она по-прежнему легла драконом и решкой одновременно.
Когда он поднял глаза, короля людей больше не было рядом, и морровиндский ветер был напоен пеплом так же, как и всегда.
***
У всех служителей в Дагот-Ур было его лицо и его слова. Бессмертный шепот бился внутри и снаружи: Я НЕСУ С СОБОЙ ДРЕВНЕЕ МОРЕ СВЕТ И ЗВЕЗДУ КОГДА ТЫ СПИШЬ ТЫ ВИДИШЬ МЕНЯ.
Когда ты просыпаешься, ты видишь себя, сколько бы ты ни просыпался. Кагренак решил эту проблему раз и навсегда. Может, тебе стоило бы последовать его примеру.
— Он не сумел разрушить Ложь, — прошептал Спящий. Он окунулся в древнее море так глубоко, что стал похож на Искателей Апокрифа. — Его Анумидиум ещё пытается это сделать, но ему не удастся. Я могу это исправить. Я могу исцелить рану мира.
— Ты был мне другом, Ворин, — сказал Неревар, проходя мимо. Дурная привычка — говорить с мертвецами, но он и сам был мёртв, и нёс в себе мёртвого бога: ни к чему было отказываться от старых манер.
— ШАРМАТ объединит Сон. Не будет больше войны. Не будет больше вины. Мы исцелимся и проснёмся по-настоящему. — Пепельный зомби уставился в пустоту выеденным черепом.
— Я дал тебе выбор. — Неревар помедлил, спускаясь глубже по коридорам крепости: Голос Вульфхарта не хотел так уж послушно складываться в слова его языка. Сердце короля людей, дух, когда-то запитавший созданную Зурином мантеллу, всё горячей бился в его груди: ближе, ближе, всё ближе. Инструменты мастера звенели едва слышным резонансом; резец, Скорбящий, пел тихим-тихим лунным тоном, словно он тоже знал то, что знают только боги и их пророчества.
От Дагота Ворина осталось тело, вытянутое корпрусом в длину, как будто он больше не мог вспомнить даже образ себя самого, и трехглазая золотая маска. Неревар усмехнулся.
— Ни у кого больше нет глаз, а у тебя целых три.
— Они будут смотреть моими глазами, — ответил Шармат.
Нумидиум разобрали на запчасти и прикрутили как попало поверх корпрусного голема с торчащими ребрами. Мясо нарастало на Акулахане и каменело, превращаясь в божественную плоть. Смотреть на него было странно — как на воспоминания, которые никогда не случались по-настоящему.
— Всё ненастоящее, Неревар. Ничего нет, ни жизни, ни смерти, мы спим и видим сны, похожие на правду. Когда все проснутся, сны кончатся.
— Ты мёртв, Ворин, ты — сон мертвеца. Поверь мне. Я знаю, каково это.
Шармат склонил голову.
— Я — ШАРМАТ. Пока бьётся Сердце мира, я жив. Каким именем мне называть тебя, ТАЛОС?
Невидимая искра вздрогнула внутри. Тайбер бы сказал: его тоже глючит, ШАРМАТ вывернул наизнанку саму суть ТАЛОС и назвал это слишком похожими словами, которые теперь путаются друг с другом. Но теперь уже было поздно что-то менять.
Вульфхарт поднял голову и улыбнулся губами Нереварина.
— Каждый может быть мной, Шармат. Любое имя — моё.
— Все имена отныне будут звучать одинаково. Что за секрет ты принёс с собой в этот раз, Обманщик? Ты всегда побеждаешь, но даже тебе не под силу победить самого себя. Тайбер в тебе помнит слог величия, как помнит его Вехк: он оградил Дагот-Ур магией Предела, но раз за разом я просыпаюсь на улицах его города. Ты несешь дух короля в своём человеческом сердце вместо мантеллы, но Акулахан соткан из плоти и костей моего Дома, и даже если ты заставишь его подчиниться, это не поможет тебе. Божественная рекурсия привела тебя сюда от самого Красного Момента, и каждый из твоих снов — мой. Ты дал мне выбор, и я принял его. Я ШАРМАТ. Я ВЛОЖУ ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ В ДЫРУ В ФОРМЕ ХАОСА. Я ЕСТЬ, И Я ЕСТЬ ВСЁ.
Вульфхарт закашлялся снова. Дорожная повязка скверно помогала от пепла, который оставался внутри; или от жара, на который была способна кровь бога, текущая под Красной горой; или от украденных у него Слов.
— Давай без этого дерьма, парень, — сипло сказал он. — Мы всё это уже слышали в прошлый раз. Скажи правду.
Шармат медленно склонил голову. Его золотая маска блеснула раскаленным светом потоков огня у ног Акулахана.
— Я ЕСТЬ, И Я ЕСТЬ ВСЁ, И Я ЕСТЬ ТЫ.
— Ты хочешь выжить, — сказал Вульфхарт. Он взглянул на кроваво-красное Сердце в пустом чреве Акулахана; магия пела вокруг него, первозданная магия мира. — Ты пытаешься забрать мои имена. Ха. Я — уязвимость Мундуса, и ты обратил ее против меня самого. Но мне не нужна твоя звезда, Дагот Ворин. Ты записал свою ЖЕРТВУ на чужой счёт.
Резец Кагренака тонко-тонко зазвенел лунными перекликами в его руке. Вульфхарт взглянул на него с удивлением, будто только что вспомнил о нём. Может, так оно и было.
— Ты задолжал Неревару право первого удара, ШАРМАТ, — негромко сказал он.
— Ты умрёшь, когда он нанесёт его. Ты — и Обман, питающийся силой Сердца. В Мундус вшита уязвимость твоей Любви; твоя смерть будет значить его смерть.
— Возможно, — ответил Вульфхарт. Он не добавил ничего больше: Голос подводил его, захлебываясь пеплом.
По абсолютной неподвижности золотой маски пробежала рябь, слишком похожая на огненный отблеск из глубин Красной горы.
Отложив инструменты двемер в сторону, мер со скрытым повязкой лицом оперся ладонями о металлические трубы, уходящие от Сердца в корпрусное нутро Акулахана. Пряди его волос слиплись от пота и жара Красной горы, и его руки подрагивали от тяжести двемеритовых перчаток. Неревар выдохнул — не то пепел, не то старые воспоминания, которые не успели сбыться.
— Мне немного жаль, что я велел Аландро убить тебя, — произнес он — теперь снова он, Неревар Возрожденный, Хортатор Велоти. — Он тоже мёртв, но до сих пор бредит той дурацкой историей, знаешь? Она записана в каждом кольце его кольчуги. Вроде бы эшлендеры сейчас делают из нее талисманы — счастливые, потому что это история о надежде. Жаль, что всё это просто ещё одна ложь. Это всё, что получается из твоей Любви, бог смертных. Ещё одна ложь, и следом за ней другая, каждая хуже прошлой. А теперь я убью тебя, насовсем, и даже этого больше не будет.
Предопределенность была страшней предательства. Бог смертных был милосерден: об этом он не сказал ни слова, когда они сражались целую вечность назад, запертые в Красном Моменте.
— СМОТРИ НА МЕНЯ, — ответил Вульфхарт, — СМОТРИ ВНИМАТЕЛЬНО.
Сердце отозвалось на удар молота глубоким Тоном, от которого задрожали бы стены Красной горы, если бы сквозь твердь скалы не мельтешила пепельная буря. Следующий удар резца расколол его на диссонансный хор: лунный луч, лишившийся света.
***
В небе над Вивеком на дюйм сдвинулась с места громада Баар-Дау.
Потом ещё на полдюйма, и ещё.
***
Уриэль Септим VII проснулся от первого странного сна, похожего на несбывшиеся воспоминания о своей смерти.
