Оживи меня и не дай сгореть

И думала она всегда, Что стала для него ошибкой. Его придирки — ерунда, Лишь привязать её попытка.

      К нему в комнату всегда нужно было стучаться, вне зависимости от того, в каком он сегодня настроении и какой важности это дело. Это были его собственные правила, которые должны были соблюдать все без исключения, не важно даже, кто хочет войти к нему в комнату — Миллард, Хью, или даже сама мисс Перегрин, — он всё равно заставит выйти за дверь, плотно её закрыть и постучаться. Таким типом зануд он был.       Одной девушке, конечно, он всегда с радостью открывал дверь. Даже разрешал заходить без стука, — настолько он был рад её совсем нечастым визитам.       Вы, наверное, подумали, что я сейчас говорю о девушке, что исключительно талантливо владела пирокинезом? На самом деле нет, ну что вы. Для неё у него были особые правила, разработанные лично им, а не кем-либо другим, как с первыми (так как такие правила о личном пространстве были когда-то давно придуманы каким-нибудь интровертом).       Эмма могла входить без стука. Она могла с ним не поздороваться и неприлично быстро усесться на его кровать. Девушка могла вести любую, даже самую что ни на есть бесполезную беседу в мире с ним, когда он работает (хотя, ничего из вышеперечисленного она никогда и не делала, уж больно не хотелось «плотно» ввязываться в личную жизнь и в занятия кукольника, и тем более — Енох ей казался каким-то странным, даже не смотря на то, что все в этом доме именно такие. Он вёл себя, как какой-то интроверт, нелюбящий никого и ничего в этой жизни, кроме своих куколок, разумеется). В ответ же он только будет мило улыбаться, как никогда ещё в своей жизни никому не улыбался. Может, только маме, да и то в детстве. Хотя, он это совсем и не помнил.       А помнил только то, как он оживлял мертвецов своими сердцами грызунов и приказывал им жестоко сражаться. Это получалось удивительное и в то же время весёлое зрелище. А самая лучшая часть начиналась тогда, когда кто-либо из взрослых мог лицезреть эту детскую забаву. Этот человек, кто бы он ни был, — отец, мать, даже кто-нибудь из клиентов семейной лавки, — он всегда должен был схватиться либо за голову, либо за сердце, затем громко охнуть и повалиться на пол без чувств. В те моменты, маленький Енох подбегал и проверял, — жив ли человек? И, если он убеждался, что это всего лишь шоковое состояние, то очень сильно расстраивался, ведь у него становилось на одного новенького, совсем ещё свежего мертвеца меньше.       Правила же, которые О’Коннор установил для своей верной, но ужасно приставучей ассистентки, были очень строгие. Они велели всегда ей входить в его комнату только с его личного разрешения (она даже как-то думала, что скоро он сделает множество документов, чтобы он разрешал ей входить в его комнату письменно), что ей нельзя трогать банки без того же самого, почти что «королевского» разрешения, что ей просто запрещено приближаться к некроманту на расстояние, меньше, чем сорок сантиметров. И ещё множество других ограничений, которые Оливия не посмела бы никогда нарушить из-за своего добродушия и мягкосердечности.       Может быть, её сущность, вся она были настолько наивны, что это Енох сразу же, после их первого разговора, наверняка даже после их самой первой встречи, и распознал то, что ей нужна только какая-нибудь «веточка», за которую можно было бы ухватиться. И этой злосчастной «веточкой» стал Енох О’Коннор — последний ревнивый идиот на этой планете войн и раздора.       Он, кстати, до сих пор не понимает, почему же девушка не сбежала от парня при первой же попавшейся возможности? Разве она не видит, что же Енох творит ежедневно? Как эти жестокие, кровавые бойни доставляют ему самую настоящую радость? Оливия, в самый разгар поединка между куклами Еноха, тихо взвизгивала (громкие звуки в его комнате ей, как твердили правила паренька, было просто-напросто запрещено издавать), подпрыгивала несколько раз на месте и тихо хлопала в ладоши, — это получалось негромко из-за резиновых перчаток, что были надеты на её тонких, бледных руках всегда. Это часто поражало некроманта. Весёлость, кроткость, скромность — все эти понятия были ему почти что незнакомы. Он иногда слышал эти слова, когда мисс Перегрин читала кому-нибудь очередную нотацию о поведении, в основном младшим детям, когда они опять наломали дров.       Как-то раз, может быть, лет пять, а может, и десять, Енох услышал, как Фиона назвала его «неизвестным цветком». Когда он рассказал об этом Элефанте, даже не зная, зачем нужно было это делать, девушка улыбнулась и негромко хихикнула. Это весьма напрягло О’Коннора, он нахмурился и плотно сжал губы в своеобразный некрупный бледно-розовый бантик и всем своим видом показал рыжей, что ему не понравился её ответ.       Со временем, Оливия, из вечно преданной кукольнику ассистентки, вдруг превратилась в назойливую привычку, которую Енох стал воспринимать, как что-то должное, будто бы она отплачивает ему за какую-либо услугу, хотя он для неё в этой жизни почти что ничего особенного и не сделал. Разве что, подарил ей надежду, что она с ним дружит. Он, по правде, считал иначе.       Эмма же была для некроманта чем-то недостижимым, она стала для него словно путеводной звездой во мраке. Она была, как ему казалось, единственным человеком, кто оживлял его по-настоящему, как он своих марионеток.       Он никогда не любил, чтобы кто-либо его тревожил. Он просто ненавидел такие моменты, когда его отрывают от работы. Но он обожал, нет, ожидал, что вот-вот к нему в комнату постучится, а может — и нет, Эмма Блум, собственной персоной. Он ждал, что она сядет на диван и вдохнёт запах формалина, от чего, наверняка, поморщиться. Вряд ли кому-нибудь, кроме самого О’Коннора понравится такой специфический аромат.       Но, как он печально знал, Блум никогда такого не сделает. Она даже не войдёт к нему в комнату, хотя ему всегда так хотелось. Может потому, что она ему нравилась, не как человек или кто-либо ещё, а как девушка, простая девушка, на вид лет шестнадцати, хотя глубоко внутри ей уже давно за восемьдесят, впрочем, как и ему.       А Енох в свою очередь очень сильно нравился Оливии.