В тишине
Мне не спится. Я открываю окно; октябрьская ночь непроглядна, и маяки вселенной, сокрытые за омертвевшей пеленой облаков, не светят кораблям поэтов и мечтателей, направляя их древнейший, непостижимый для иных путь. Первобытная тишина укрыла охваченный адмейским безумием город; и подвывающий от голода ночной ветер не посетит его пропитанные людской копотью застенки, боясь нарушить хрупкий полог безмолвия. Сливаюсь в своём ночном созерцании с этой тишиной и я. Но что за звук достигает моего обострившегося слуха? Вначале едва различимый, нарастая, он звучит отовсюду, размеренно, неспешно. Словно кто-то перелистывает страницы книги судеб людских, не вчитываясь в изложенные на них сюжеты; словно легионы исчезнувшей тысячелетия назад империи вернулись из небытия и вновь продолжают свой прерванный забвением мириадостопый марш; словно сотни рук засыпают землей и камнями ненавистную енномову долину. Так могли бы перешёптываться сонмы духов, плывущих в ночь мертволуния от погоста к погосту; так могли бы отделяться друг от друга частицы пепла отдалённого цветущего мира, дотла сожжённого яростью мироздания; так мог бы сжимать горсть земли в кулаке, чтобы первым бросить её к дверям нового терема своей возлюбленной, безутешный влюблённый. То листья обрывают все нити, что связывали их с прежним домом; срываются в бездну неизвестности, которую так жаждали познать, едва развернувшись из почки и увидев солнечный свет — и падают, падают на холодную землю, на мёртвые травы, касаясь ещё влажноватыми, но уже лишёнными жизни остовами остовов своих ушедших ранее братьев, принявших для себя единственно верное знание — и самих ставших им. И нет ничего более торжественного и одновременно гнетущего во всём мире, кроме этого звука, пронзающего первобытную тишину октябрьской ночи, укрывшую охваченный адмейским безумием город.После праздника
Ты заполнишь свои лёгкие пряным дымом дорогого абиссинского кальяна — мои же заполнит стылый туман, исторгнутый хмарным промозглым утром. Ты наполнишь свой серебряный кубок волшебным тапробанским вином — я же наполню свой гранитный кубок ледяным ноябрьским дождём. Ты опустишься на царственное ложе, украшенное дивною резьбой и укрытое балдахином, застелив его мягчайшим шёлковым покровом и укрывшись вызывающим сладкий трепет бархатом одеяла — я же упаду в заросший спутанным бурьяном овраг, застелив себе целую полынную пажить и укрывшись сенью ночных облаков, несущих стужу; в овраг, куда спрячется смешанный с грязью первый осенний снег, опочив там до наступления новой весны.Ариадна
Кожа твоя — тонкая корочка льда, сковавшая живое биение неприметного лесного ручья. Кровь твоя — неустанный ток живительных соков под корой стройной сосны. Волосы твои — ведомая волей северного ветра листва, что несётся безумным хороводом смиренной гибели над дремлющей падью. Руки твои — простёртые к бесцветным пустым небесам обнажённые ветви берёз и клёнов. Глаза твои — смарагдовый мох у корней тысячелетнего дуба, объятый невинностью первого снега. Губы твои — трепетный октябрьский закат, разрывающий золотисто-алым потоком непреступно-синий панцирь октябрьских предрассветных сумерек. И дыхание твоё — невесомый утренний туман, наделяющий таинственным волшебством мёртвые башни и пустые коридоры разрушенного дворца. И шаги твои — лёгкая поступь Времени, вновь и вновь собирающего свою дань с каждого, кто переступил порог. И голос твой — лишь шелест прядей увядших трав в ночном поле, сродни шёпоту мириад бестелесных и безмолвных, скользящих над ними сквозь вечную тоску в вечное забвение. Но я услышу его — и, когда придёт мой черёд плыть над увядшими травами, я возьму его с собою, чтобы по нему, как по путеводной нити, вернуться в то забвение, из которого я вышел много лет назад.Тайны
Ты никогда не поймёшь мою тоску, как не поймёт чистый лесной ручей, возлюбленный страждущими, затхлую гнилую болотную лужу. Тебе никогда не постичь моего одиночества, как не постигнет свеча, зажжённая тоскливою ночью у окна, далёкую и эоны эонов мёртвую звезду, чей свет всё ещё доходит до нас, будто не коснулись её ни Гибель, ни преданный любовник её — Время. Нет, всё, что испытал я, и испытываю, и что предстоит испытать мне — всё навек останется для тебя энигмой, кою ты никогда не решишься раскрыть; так я никогда не решусь раскрыть то обречённое торжество, с каким израненный лист клёна, истекая рудым, срывается с ветки и устремляется прямо в горнило погребального костра, кружась в самом прекрасном из всех танцев, кои ведает земля — ибо то танец Жизни, смиренно встречающей Смерть.Милость
Удивительный букет собрал я для тебя — сатурнианские орхидеи, магрибинские розы, лемурийские гиацинты, ахеронские маки и летейские асфодели сплёл я в одно, проходя сквозь альбедо. Но ты даже не посмотрела на него; и увяли бутоны, и поникли стебли, и сгнили у ног твоих. Тогда я отправился в спелёнатые туманами поля, и там сорвал безмолвный бессмертник, непреклонную кровохлёбку, мертвеющий синеголовник, томный тысячелистник и эскапистский шалфей, скрепив их в одно тонкой седой прядью дряхлеющей луны. Но ты взглянула на него — и в глазах была бездна, пылающая пульсирующим пламенем далёкой и мёртвой звезды; и сгорел букет, и пепел его осыпался у ног твоих. Тогда клинком, выкованным из песен несчастных поэтов, закалённым в покаянных слезах клятвопреступников и навострённым дыханием спящих любовников, вскрыл я грудь свою и вынул сочащееся кровью сердце; его поднёс я тебе, как последний и самый сокровенный дар. Но ты рассмеялась, и пало сердце у ног твоих, трепеща умирающей иволгой; и раздавила ты его; и листья летели, и растворилась ты в их золотисто-багряной круговерти. И я пал там, где попирали твердь стопы твои; и листья насыпали курган надо мной; и с ними вместе я свершился всесожжением последней осени пред наступающей вечной зимой.