Между Явью и Навью

Яков просыпается с первым, сонным еще и ранним криком петуха со двора. Не крик даже, так, предрассветное кудахтанье. Николай во сне вел себя примерно, кошмары свои за собой не тащил, только весну умудрился превратить в позднюю осень и радостно хрустел листьями, рассматривая рыже-коричневые пейзажи под холодным синим небом. Ну да и бог с ним, нравится Темному осень - Яков спорить не станет. Стылый воздух даже беса заставляет со сна поежиться и побыстрее сунуть ноги в сапоги, чтоб не касаться вымерзшего за ночь пола. Николай, стоит Якову подняться с постели, перекатывается на его место, прижимаясь щекой к нагретой подушке, и успокоенно вздыхает во сне, заворачиваясь поглубже в одеяло. Умиление да и только - Яков глаз с него не сводит, застегивая камзол, все смеется про себя - Темный, сильный, а больше всего на щенка похож, бывает же. - Кыш отсюда, девка, - едва слышно грозит Гуро, глянув на мелькнувшую в зеркале на стене Оксану. Та выразительно приподнимает брови, только язык не показывает, но из зеркала исчезает, оставив после себя легкую рябь на отражении. - Что ж мне с тобой делать, Тёмный? - задумчиво интересуется Яков, не удержавшись и правда потрепав писаря по волосам словно щенка несмышленого. - Ладно, глупостей не натвори. Вернусь скоро. Время на границе Яви и Нави течет неравномерно, то замирает, то вскачь несется - не уследишь. Эдак и на пару дней пропасть легко можно, коли вдруг понадобится что-то на той стороне разузнать. Если, конечно, поставить себе задачу строго за ним, за временем, следить - получится, но тогда и внимание рассеивается, и разум в полную силу не работает, а Якова это совсем не устраивает. С первым оглушающим криком петуха прямо под окном просыпается Николай, обнаруживая себя намертво вцепившимся в подушку, пропахшую чем-то приятно-горьким. Яким, возникший на пороге минутой позже, словно почувствовав, что барин проснулся, хмурится, ведет носом, и хмурится еще больше, косясь на початую бутылку самогона, беспорядок на письменном столе и зарывшегося носом в подушку Николая: - Вы барин чего это тут? Кофий что ли варили? - Какой кофе, Яким? - Гоголь едва удерживается, чтоб не кинуть в слугу подушкой. - Глупостей не болтай, откуда у меня кофе? - Опять щас татарами пугать будет, - добродушно хмыкает Яким, но из комнаты выходит, гремит чем-то у себя в каморке, совершенно разрушая смутную надежду Николая вздремнуть еще дюжину минут. А в голове тем временем свербит мыслишка, что запаху кофе с пряностями на постоялом дворе взяться неоткуда. Больше неоткуда, поскольку единственный человек, который его пил, буквально заживо сгорел у Николая на глазах. Гоголь задушенно стонет в подушку, пытаясь отогнать от себя и события предыдущих дней и снившиеся ночью странные сны. Получается плохо. Гуро времени не теряет - схватив с подноса во дворе красное яблоко, с аппетитом вгрызается в сочную хрусткую мякоть, по невидной людям стороне идя вдоль деревни. Даже с раннего утра Светлых на улице не видать - уж на что они любят рассветы, а все равно из дома не высовываются. И на кладбище, стоящем чуть поодаль, не лучше - тишина такая, что даже мертвецкой не назовешь. Уж Яков знает, сколько мертвецы шума производят. Им, на деле-то, ни солнечный свет не помеха, ни петушиные крики - если мертвец не хочет спокойно лежать в могиле или по тому свету гулять, его ничто не остановит. Устраиваются в тени своих надгробий, лениво переругиваются из года в год, новоприбывших шпыняют - хоть какое, а развлечение. А уж новоприбывших на кладбище достаточно, чтобы хоть кто-то да ворчал из-под своего камня о современной молодежи. Но на диканькинском кладбище тишина стоит отвратительная. Яков еще в прошлый раз эту особенность приметил, но тогда списал на то, что пришли они с делом недобрым - девку похороненную выкапывать, а это мертвой братии большое оскорбление. Сыростью тянет от могильной земли, сыростью и страхом. Побродив немного между надгробиями, постучав по некоторым кончиками когтей - никакого ответа, словно и нет здесь никого в гробах, бес, сердито цокнув, уходит в сторону леса, оглянувшись на распростертую внизу деревню только у самой кромки чащи. На улицах Диканьки царит беспокойное оживление - люди снуют из одного конца маленькой деревеньки в другой, серые, блеклые, все словно одинаковые. И только Темный, если глянуть из Мертвого мира, выделяется, словно большой черный щенок в корзинке с серыми котятами. Коты, они в любом возрасте знают, что делать, этакие целеустремленные маленькие дьяволята себе на уме. А щенок - непохожий на них, больше и сильнее, неуклюжий, совершенно не представляющий, что ему делать дальше. В Средневековье - во всяком случае, так этот период называли люди, считающие себя более-менее просвещенными, - среди адского дворянства прошла повальная мода на котов и кошек всех мастей - даже ведьмы, уж на что дурные создания, и то переняли привычку селить у себя черных кошек, самый писк моды. Якова это поветрие обошло стороной, может от того, что уже тогда он редко появлялся что внизу, что в Старом свете, а может от того, что своевольных наглых тварей, норовящих вцепиться когтями в отличный камзол, он на дух не переносил. Поморщившись от воспоминаний о тех временах, когда шагу нельзя было ступить, чтобы не столкнуться взглядом с бессмысленной жестокостью, обрамленной пушистым мехом, Яков поворачивается лицом к лесу. - Не буди лихо, пока оно тихо, разбудишь - не сладишь, найдешь - не уйдешь, - бес с интересом глядит в шевельнувшийся мрак чащи, постукивая когтями по трости. - Выходи, голубчик, поговорить надо. Тишина замирает на раздражающе долгие минуты - ни ветра, ни запаха, ни один лист на деревьях не шевельнется. - Сказано ж - не буди лихо, - хрипло гаркает внезапно появившаяся между двух задрожавших осин фигура, больше всего похожая на длинную жердину, густо обмотанную старым, выцветшим тряпьем. В верхней части, где грязная бахрома, обрывки дерюги и, кажется, слой соломы образуют нечто вроде клобука, можно различить огромный воспаленный глаз, раздраженно щурящийся, словно ярко-алый цвет бесовского пальто доставляет ему большие неудобства. - Хотя тебе, черт, бояться-то нечего. Чего хотел? Ходит поверье, что лихо приходит на новую землю с первым человеком. Ни одной могилы не появится не при его памяти, ни один колдун не поселится в окрестностях. Есть деревня - есть и лихо, и уж оно-то все про всех знать должно. - Ты, одноглазый, вообще из леса-то выходишь? - Яков с сомнением поджимает губы, оглядывая безобразно разряженную фигуру и все больше различая травы и веток в его одеянии, чем ткани, которую тот, по идее, должен таскать со дворов. - Чего мне там делать? - недружелюбно огрызается нечисть, сильнее кутаясь в свои обноски. - Там и без меня есть кому… Яков даже терпеливо ждет с минуту, ожидая, что одноглазый продолжит - а время-то, человеческое, течет-утекает, этак и неделю можно простоять, пока этот оборвыш заговорить вздумает - а после раздраженно ударяет когтями по трости, отчего лихо щурится и отступает вглубь леса. - Я вашу братию не особо долюбливаю, - сообщает и без того известное. - Но я вот что тебе скажу, рогатый - езжай в свой большой город, там таким как ты самое место. А здесь от тебя толку никакого. Не сдюжишь. И растворяется в серой, зыбкой темноте чащи, раньше, чем Гуро успеет еще хоть слово сказать. По опустившейся зеленоватой дымке становится понятно - больше не придет лихо, сколько не зови. Мнению неграмотной, хоть и древней нечисти Яков доверять не собирается, но происходящее вокруг Диканьки нравится ему все меньше и меньше. Даже от охотничьего азарта, подгонявшего его всю дорогу из Петербурга, не остается и следа - сейчас есть только желание поскорее разобраться со всем этим дурным делом, забрать Тёмного в Петербург и там им заняться. Поторопился - признается Яков сам себе, идя через лес в слабой надежде встретить еще какую-нибудь, не настолько пуганную нечисть. Поторопился Тёмного сюда тянуть - он здесь неожиданно лакомым куском оказался, что для такой глуши - беспрецедентный случай. В лесу шумно, хотя, кажется, ночь должна быть - полная луна качается в беззвездном высоком небе, но на это Яков почти не обращает внимания - набродившись по лесу до полного раздражения, попросту шагает в комнату к Гоголю, прихватив с собой бутылку любимого портвейна и стакан с постоялого двора. Даже успевает осушить пару стаканов, пока Николай наконец-то вваливается в свои покои - помятый грязный, лохматый, как попрошайка с Сенной. Жалкое зрелище, даже раздражение новой волной накатывает - и Николай вместе с Якимом зябко вздрагивают от мгновенно выстудившегося воздуха. Яков цедит портвейн, обретая душевное равновесие и продолжая оставаться незамеченным для людей. Только Тёмный странно смотрит на кресло, в котором расположился бес, даже подходит один раз, пока бродит по комнате, вычесывая из волос сосновые иголки, но отступает назад, встряхнувшись, словно сгоняя морок. Не видит. Учить и учить мальчишку, а времени-то почти нет. Яким уходит спать, а писарь, кое-как накинув камзол поверх ночной рубахи, чтоб не так зябко было, скрючивается за столом, старательно что-то выводя пером по бумаге. Запах чернил и бумаги Якову приятен - расслабляет, успокаивает, жаль только мысли по местам не расставляет и никаких откровений не преподносит - вот это было бы очень кстати. Исписав целый лист, Николай тянется куда-то под стол, нашаривая бутыль с самогоном. - Да вы серьезно что ли, голубчик? - не выдерживает такого непотребства Яков. - Бога ради, не травите себя этой дрянью, а? Держите лучше. Николай бездумно смотрит на материализовавшегося в пустом кресле столичного следователя, но каким-то чудом все-таки ловит ополовиненную бутылку портвейна, которую Гуро толкает к нему через весь стол. Заметив, что писарь все еще косится на бутыль с самогоном, Яков продолжает: - Душа моя, если вы всерьез намерены задумываться над выбором между деревенским самогоном и портвейном, который старше вас, то я, увы, должен буду полностью отказаться от своих намерений вас чему-то обучить. Есть, знаете ли, пределы. - Издеваться изволите, - обиженно ворчит Николай, послушно наливая немного темно-рубинового напитка в свою чашку. - А сами три дня не появлялись. Вы, Яков Петрович, хотя бы самый… нормальный из моих снов. Не кошмар. - Лестно, голубчик, лестно. Таких комплиментов мне за всю жизнь не отпускали, - Яков веселится, наблюдая за смущением писаря. - Впрочем, я хочу вам напомнить, Николай Васильевич, что вы сейчас не спите. Я бы на сновидение хороший портвейн переводить не стал. Навряд ли это хоть сколько-то убеждает Николая, но портвейн он пробует и даже жмурится от удовольствия, под расспросы Гуро выкладывая все, что случилось за эти три дня в Диканьке. Стоит сказать, были они весьма насыщенными - это ж надо, два трупа за три дня, да еще и ночная беготня за мертвой ведьмой по лесу - то-то Якову показалось, что шум в лесу стоит. - Я и вас там видел, - сообщает Гоголь, допив вино и глянув на Якова поверх чашки. - В лесу. Издали. - Да вы наливайте себе еще, мне не жалко, - кивает Гуро, чуть задумавшись. - Да, возможно и видели. Вы, Николай Васильевич, обладаете неоценимым даром в минуты больших душевных потрясений невольно заглядывать на изнанку живого мира. Оксана ваша наверняка вам пыталась про это втолковать. - Не моя она Оксана, - хмурится Николай, нахохливаясь точно мокрый вороненок. - Так вы что ж, с мавкой поругаться успели? - Яков едва смех сдерживает, стараясь хотя бы казаться серьезным. - Ну вы даете. - А что она? - возмущается Николай, стукнув чашкой по столу. - Во сны ко мне лезет. Е-елизаветой… прикидывается… Тут писарь совсем тушуется, уткнувшись носом в чашку. Яков, вздохнув, наливает себе еще полстакана. - Удивительная у вас способность, Николай Васильевич, из того, что я вам говорю, вычленять только самое неважное. - Неправда ваша, - ворчливо откликается писарь. - Я уже третий день хочу вас спросить, кто вы на самом деле? - Однозначно, голубчик, я не ваш сон. И не ваше материализовавшееся чувство вины. А к чему приурочен сам вопрос, расскажете? - Да вы в прошлый раз обмолвились, - Николай неуверенно жмет плечами, едва успевая схватить поползший с плеча камзол и поправить. - Мол, нечисть вся “ваши людские слова” коверкать любит. Не “наши”, а “ваши”. Ей богу, я бы такого не выдумал. - Рациональное мышление у вас все-таки присутствует, душа моя, - искреннюю радость, пусть и по такому мелкому поводу, Яков скрывать не хочет. - Надо же, я и сам не заметил. - Скажете? - Отчего ж не сказать, Николай Васильевич, - Яков откидывается в кресле, сквозь прищур глядя на беспокойно хмурящегося, напряженного писаря, замершего с чашкой в руках. - Бес я. Ну или черт, как ваши попы говорить любят. Но мне больше по нраву первое имя. Мысль эту Николай принимает легко, но спрашивает о дурацком: - За душой моей пришли? Яков мог бы три часа распинаться о том, что глупостями такими он не занимается еще со времен падения Византийской империи, да и вообще, Тёмный куда более ценен в своей, так сказать, полной комплектации, но вместо этого только качает головой и веско добавляет: - И давайте, Николай, голубчик мой, договоримся, что вы никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не будете пытаться заложить свою душу. Хорошо? Гоголь смотрит обиженным спаниелем из-под ресниц. - Почему это? - Потому что ничего равноценного вам предложить все равно никто не сможет. Не разбазаривайте добро, Коля. Послушайте умного человека. - Беса, - отчего-то веселится Николай, залпом допивая остатки портвейна из чашки. - Беса, - соглашается Яков, в ответ усмехнувшись. - Вы слушать-то меня будете, Николай Васильевич? - А выбор разве есть? - Николай ломко изгибает брови, внезапно взглянув на Якова так, словно всё-всё понимает. И тут же его глаза становятся круглыми, как луна за окном, и то ли испуганными, то ли удивленными - а может и восхищенными. Такая мешанина чувств отражается на юном лице, не разобрать. Увидел, значит, - удовлетворенно думает Яков, чуть наклонив голову, давая Тёмному полюбоваться тяжелыми витыми рогами, с которых тот не сводит глаз. Молодец, мальчик, способный. - Можно? - как зачарованный, Гоголь тянет руку вперед, уже не обращая внимания ни на соскользнувший с плеча камзол, ни на опрокинувшуюся пустую чашку, с глухим стуком прокатившуюся по столу. Не то чтобы Яков не ожидал такого интереса, но вот желание потрогать?.. Но все равно плечами жмет, подпускает, хотя никогда, в общем-то не любил излишних прикосновений, особенно не по собственной инициативе. Николай босыми ногами ступает по холодному полу, заставляя Якова невольно нахмуриться, подходит вплотную, не смущаясь ни капли - кого смущаться, если это сон? - и широко ведет ладонью от основания витого рога к острому его краю, восторженно вздохнув. Яков закрывает глаза и считает до пяти, надеясь, что это поможет снова задышать спокойно и ровно. Не помогает, поэтому Тёмного приходится осадить, чуть тряхнув головой - Гоголь отскакивает в сторону, не переставая при этом пялиться совершенно восхищенно. - Ну вы, голубчик, не увлекайтесь все-таки, - со смешком успокаивает его Гуро. - Хотя я должен признать - успехи вы делаете. - И для чего вам мои успехи? - когда первый восторг схлынывает, Николай вновь обнаруживает так радующую Якова способность мыслить рационально. Хотя все еще смотрит с интересом и восхищением, поглядывая иногда на ноги беса. - Копыт нет, - предупреждает Яков, поморщившись и обхватывая когтистой ладонью стакан. - Копыта, душа моя, это сущая глупость. - А успехи, Николай Васильевич, прежде всего вам самому нужны. Много вам удовольствия в припадки от каждой мелочи валиться? Я не спорю с тем, что вы бываете очень продуктивны, когда в судорогах на полу корчитесь, но вам разве не хотелось бы этих неприятных моментов избежать? - Мне бы вообще вот этого всего хотелось избежать, - едва слышно признается писарь, отступая к своему стулу и наклоняясь, чтобы поднять лежащий на полу камзол. Яков не выбирает именно этот момент, чтобы раздраженно щелкнуть по полу хвостом, просто так совпадает, а Николай, заметив, с тихим смехом оседает на пол, краснея и закрывая лицо руками, когда ловит на себе осуждающий взгляд Гуро. Надо было все-таки мальцу поменьше портвейна позволять. - Толку от вас, Николай Васильевич, в таком состоянии, ровным счетом никакого, - Яков поднимается с кресла, чтобы подойти к сидящему на полу Николаю. - Пить прекращайте по вечерам с этим вашим, - тянет носом воздух возле шеи и виска писаря, - доктором. Он вам налечит. Материалист, тоже мне. - Зря вы доктора Бомгарта ругаете, - неуверенно возражает писарь, хватаясь за любезно протянутую Яковом руку и поднимаясь на ноги. - Да и я тоже не так-то уж и пьян. Но все же, я бы хотел понять, Яков Петрович, зачем? - Дело это разгадать хотите? - прямо интересуется Гуро, внимательно глянув на Николая. - Вижу, что хотите. Без ваших специфических умений, Николай Васильевич, нам из Диканьки до зимы не выбраться, и это в том случае, коли вы еще живы останетесь. Что скажете? Будете меня слушать? - А что поделать? - Гоголь философски пожимает плечами, снова накидывая камзол и зябко ежась. - И с чего вы начать хотите? Ритуалы какие-нибудь, да? Яков трет переносицу и отводит взгляд, чтоб не так было заметно, с каким трудом ему удается сдерживать смех. “Ритуалы”, нет, ну надо же. Этот ребенок со своей фантазией далеко пойдет. - Первым делом, Николай Васильевич, вам нужно научиться просыпаться, тем более, если вы сумели разругаться с Оксаной. Упреждая ваш вопрос, напомню, что это она вас будила все разы, что вы в опасности оказывались. Давайте теперь сами. Николай неуверенно оглядывается по сторонам, словно стараясь найти что-то, какую-то зацепку, которая поможет ему проснуться, и в конце концов вновь обращает взгляд на Якова, вопросительно приподнимая брови. - Уснуть сначала надо, Николай Васильевич. Все-то вы мне не верите, - Гуро делает шаг вперед, касаясь кончиками пальцев холодного сухого лба, не тронутого еще морщинами. - Отлично все-таки, что Ангел Хранитель вас не стережет. Глубоко упадете.