Между Явью и Навью

Гоголь возмущенно приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но проваливается на изнанку раньше, чем наберет в грудь воздуха - Яков, довольно оскалившись, переходит вслед за ним, ступая на холодную, сырую землю, в живом мире застроенную домишками, сараями да конюшнями. - Что значит не стережет? - все-таки договаривает Николай, но уже без особого интереса, полностью занятый разглядыванием стылой, пустынной округи и деревни, зыбкие очертания которой можно разглядеть в серебристом лунном свете. - И почему здесь так тихо? - Не стережет, Николай Васильевич, потому что Тёмным ведьма ваша мертвая не зря вас назвала. Тёмный вы и есть - связаны с нами намертво. А тихо здесь потому, что вся нечисть пуганная, даже, поверьте на слово, лихо в деревню не суется. Говорит, нечего ему здесь делать. - Одноглазое которое? - заторможенно уточняет Николай, идя вслед за Яковом по едва угадывающемуся очертанию улиц, иногда проходя сквозь то, что, если оглянуться и приглядеться, оказывается стеной. - Одноглазое, голубчик, самое что ни на есть,- подтверждает Гуро, на каждом шагу мерно постукивая о землю тростью. - Светлые, впрочем, которых вы Ангелами зовете, тоже не лучше. Да вы их не увидите, Николай Васильевич, я вас потом как-нибудь научу. Не до них сейчас. - Я не хочу быть Тёмным, - особой уверенности в голосе писаря Яков не улавливает - скорее уж нежелание так запросто мириться с действительностью, простая человеческая упертость. - Я бы вам, душа моя, солгал, если бы сказал, что не хочу быть бесом, но даже если б это было правдой, ничего бы не изменилось. Большая редкость этот ваш дар, а вы упираетесь, как осел на ярмарке. Яков косится на бредущего рядом Тёмного, чтобы убедиться, что тот надулся, как мышь на крупу, и постарался запахнуть камзол, отгораживаясь от Якова таким нехитрым способом. - Ладно, голубчик, с ослом и ярмаркой я погорячился, признаю, - вот еще не хватало с Тёмным из-за такого пустяка разругаться. - Приношу извинения, Николай Васильевич. Гоголь кивает, снова отстраненно, увлекшись окружающим его миром - вертит головой, но от Якова ни на шаг не отходит. - А дальше-то что? - Николай голос подает только когда они доходят до края деревни - если прислушаться, можно различить, как мавки в своей запруде плещутся и хохочут. Николай тоже эти звуки слышит - невольно улыбается, потянувшись к смеху, но стоит Гуро легонько коснуться его плеча, останавливается, оглянувшись на беса. - Живых здесь нет, Николай. Это ваши подружки-утопленницы плещутся. - Ясно, - глухо откликается писарь, неуверенно оглядываясь по сторонам. - Странно так. На мои обычные кошмары похоже… но без жути. Это из-за вас? Яков, если бы умел, довольно заурчал от такой догадливости. Но урчать Яков не умел и не стремился научиться, так что он просто кивает, сделав шаг назад и останавливаясь, оперевшись на трость. В глазах Николая мелькает темный, почти животный ужас. - Не уходите… - писарь мотает головой, отчего темные длинные пряди прилипают к мгновенно взмокшему лбу. - Пожалуйста, Яков Петрович, только не оставляйте меня тут одного… - Душа моя, ежели я стану повсюду за вами слоняться, толку не будет никакого, - Яков не отступает, но самого Николая будто смертным страхом к земле примораживает. Он руку к Якову протягивает, но с места не двигается, только испуганно смотрит светлыми, хрустально-голубыми глазами. - Яков Петрович… Сердце будто ледяными когтями сжимает от такого взгляда, от голоса. - Все вы сможете, Коля. У Гоголя губы по-детски вздрагивают, когда Яков так его называет, а брови снова изламываются на самый несчастный манер, не оставляя равнодушным даже видавшего виды Якова. Но время не та стихия, с которой можно договориться или сладить, оно беспощадно утекает сквозь пальцы серебристым лунным песком, а тени вокруг Диканьки сгущаются, удушающим грозовым фронтом - сложно такого не заметить. Боится Яков, что сожрет эта темнота неумелого Видящего, схрумкает и не подавится - останется еле живая безумная человеческая оболочка. - Соберитесь, Николай Васильевич, - Яков жестко обхватывает пальцами гладкий подбородок писаря раньше, чем тот закричит, и Николай, хватаясь за руку Гуро, словно за спасительный канат, вытаскивает себя на берег Яви, пораженно и испуганно глядя на Якова. Двух мгновений хватает бесу, чтобы узнать, что пережил Тёмный в те несколько бесконечно долгих для него минут, что они провели порознь. Давая Гоголю отдышаться, Яков видит, как изъеденные оспинами, обезображенные, полусгнившие конечности, еще похожие на человеческие руки, выдираются из земли, взметывая в промозглый воздух комья сырой глины. Десятки, сотни, словно мертвецы со всей Полтавы шествуют под землей чудным и жутким парадом, чтобы выбраться в подлунный мир рядом с Видящим, рядом с Тёмным. Якову в полной мере передается страх Николая, его отвращение, комом заворачивающееся в горле, но отступить он не может - ставки высоки, да и бежать уже некуда. Только вперед. Николай хватает губами воздух, словно никак не может надышаться, да и неудивительно - Яков схватил его за руку, когда тот окончательно убедился, что заперт в тесном деревянном гробу, и даже кричать перестал, не то что колотить в сырую, тяжелую от слоя земли сверху, крышку. - Я не понимаю, - Николай еще трясется, цепляясь то за руку Якова, то за его плечо. - Я не смогу. - Бороться не переставайте, Николай Васильевич. Рук не опускайте, - Яков ловит Тёмного в объятия, чтобы замер, чтоб замолк, чтоб даже дышал через раз и слушал. - Вы сильнее, чем думаете. Но вы безбожно неуклюжи в своем могуществе. Попробуйте снова. Николай страдальчески морщится, но противостоять Якову и не думает - бес легонько прикасается пальцами к его лбу и толкает, заставляя человека вновь свалиться во Тьму. Через семьдесят лет это состояние окрестят кататоническим ступором, но пока у него нет названия, а Якову делиться домыслами не с кем, он только наблюдает, на сей раз даже занервничав от ожидания, схватившись за смертоносную трость в попытке привести в порядок мысли. Все повторяется с завидным упорством - руки, летящие вверх комья земли, только теперь Николай, следуя совету, сопротивляется из последних сил, и страшные, странные создания, порождения обезумевшего разума, выбираются на поверхность, сбрасывая с себя кто панцирь из облепивших тело плотоядных жуков, кто засохшую кровяную коросту, и всё тянутся, тянутся к Тёмному, волоча ноги, опираясь на руки, ползком подбираясь все ближе. Яков отчетливо видит, как Гоголь делает шаг назад, проваливаясь в словно заранее приготовленный гроб, и только из бессильной тихой ярости дает Николаю вдосталь наораться дурным от страха голосом, прежде чем дернуть его к себе, в живой мир. - Не смогу я, - шепчет Гоголь, не сразу, но сфокусировав свой взгляд на Якове. Гуро, прицокнув, снимает с его плеча жирную мокрицу, с отвращением разделывая не-живую тварь каблуком. - Не-живых - не-мертвых тварей вы, Николай Васильевич, можете в живой мир тащить, а от мертвецов, значит, никак не спасетесь? - Яков красноречиво смотрит туда, где должно было от мерзкой твари остаться пятно, а не осталось ничего, ни следа. - Яков Петрович… - взгляд у Гоголя полубезумный, устремленный куда-то вдаль, за пределы разумного понимания. - Яков Петрович, пожалуйста… - Еще раз, - начинает Яков, никак не ожидая столкнуться с сопротивлением - Николай уворачивается от его руки, и прямой наводкой впечатывается лицом в шею, носом вжимаясь под челюсть, губами и мокрым от слез лицом к коже. Согревает дыханием, отвлекает, немного нервирует. Ну и что с ним, таким, делать? - Пожалуйста, - хрипло, страшно бормочет Николай, неумело цепляясь пальцами за гладкую бордово-серую ткань камзола. - Пожалуйста, Яков Петрович. Вы ведь последний, кто меня во снах не пугает, я всех боюсь, вот крест вам даю - всех. Лизаньку увижу - думаю, а вдруг опять Оксана? Из детства что вспомню - и все тьмой и дымом заволочет, словно Фенрир какой солнце сжирает. А уж если что непонятное снится… И что, спрашивается, с ним делать? Гоголь своей неконтролируемой тьмой притягивает таких существ, от которых и не грех, так-то, в гробу схорониться. Визжащий, кричащий шабаш, тянущий разлагающиеся, изъеденные оспинами руки к оказавшемуся в зоне их досягаемости человеку, отвратителен даже самому Якову. - В Петербург бы вас увезти, но кто ж вас отпустит. Потянется вся эта мерзость за вами в столицу, а она мне там совсем, знаете ли, не сдалась, Николай Васильевич. - Неужели никакого иного способа нет, Яков Петрович? - почти неслышно выдыхает Гоголь, замирая, но все еще слабо дрожа в руках Якова. Гуро молчит, думает - стоит ли давать Темному совет, который впоследствии может обернуться против него самого? По всему выходит, что пока не стоит. В конце концов, навряд ли у кого-то подобные вещи вообще получаются с первого раза, не надо требовать от Тёмного слишком многого. Хочется, но не надо. - Горе вы мое луковое, Николай, - чуть наиграно вздыхает Яков, наконец опустив ладонь на взъерошенный мокрый затылок и зарываясь пальцами в спутанные волосы. - Ладно, отдохните сегодня, хватит. - Спасибо, - писарь это то ли вслух произносит, но очень тихо, то ли думает, но очень громко. - И прекращайте уже бояться, Николай Васильевич, - Яков задумчиво перебирает липнущие к пальцам пряди, устремляя взгляд на противоположную стену и перед внутренним взором прогоняя заново все самые яркие кошмары Гоголя. Очевидно, что последовать совету беса для человека будет не так-то просто. - Хотите сказать, что мне там навредить не могут? - горько усмехается Николай, удобно устроившись щекой у Якова на плече. Забавно даже, до сих пор ведь думает, что спит, позволяет себе такие вольности, о которых наяву и подумать бы не смел. Яков водит пальцами по его затылку, думая над ответом, но выбирает правду: - Могут, Николай Васильевич, могут. Скользнув пальцами вдоль лица, Яков крепко ухватывает писаря пальцами за подбородок, чтобы поднял голову и взглянул на беса. - Вас там и убить могут, и измучить, и даже запереть навечно, с ума свести, что обратной дороги не найдете. Светлые глаза наполняются страдальческим ужасом, Николай кривит губы, пытаясь мотнуть головой, будто надеясь отказаться от своего странного и страшного дара, но Гуро держит крепко, не дает двинуться, не разрешает отвести глаз, и Николай, подчиняясь чужой воле, замирает, не смея отвести взгляда от темных глаз беса. - Дело в том, Николай, что вы для всей этой нечисти страшнее, чем она для вас. Просто еще не осознаете. Не умеете еще ничего. Я ведь вас, Коленька, мучаю не от любви к искусству и не от того, что мне охота разделаться с этой загадкой и вернуться в милый сердцу Петербург. Я вас мучаю, потому что только умение и опыт помогут вам остаться в живых и при чистом разуме. А вы, Николай, очень ценны. Яков как чует, что Гоголь не спросит, отчего это он так ценен, и какая выгода самому Якову от всего этого. Слишком устал, измотался и хочет немногого - тепла и отдыха. - Показать вам, Николай Васильевич, сон хороший? - Яков смягчает тон и ослабляет хватку. - Вспомню что-нибудь, как вы любите. Про осень. Николай кивает мелко-мелко, улыбаясь несчастной, истерзанной улыбкой, и молча отступает к кровати, садясь на холодную постель и ежась. - Я правда люблю про осень, - тихо признается, глядя на Якова, аккуратно вешающего камзол на спинку скрипучего стула. К тихому восхищению во взгляде Гуро привык - знал, что выглядит хорошо, а уж для своих лет и вовсе великолепно. Но сейчас отчего-то особенно лестно. То ли от того, что в глазах Гоголя еще светится какой-то невинный восторг, не свойственный уже столичной молодежи, то ли от того, что Яков чувствует, как тот силится заглянуть на обратную сторону - и как ему это хоть на мгновения, но удается, чтобы полюбоваться витыми рогами да гибким хвостом, и от этого восторга меньше не становится. Постель и правда холодная и жесткая, грелка давно остыла, да и воздух в комнате безобразно выстудился. Николай с детским послушанием забирается под тяжелое холодное одеяло, от которого веет сыростью, всё не сводя взгляда с Якова, который не может не скривиться, проведя рукой по отведенному ему краю постели. - Ревматизм и пневмония, Николай Васильевич... Мне-то не грозит, но выбираться из этого места нужно. - Коля, - внезапно поправляет беса Гоголь, опустив глаза на свои руки, мнущие край жесткого одеяла. - Можете и без отчества, Яков Петрович. - Коля, - мягко повторяет бес, сдержав короткую улыбку. Осторожная, несмелая юношеская влюбленность патокой течет по пальцам, стоит Якову коснуться гладкой щеки, а писарю прикрыть невозможные хрустально-светлые глаза дрожащими ресницами. - Я вам осеннюю Тоскану покажу. Уверен, что понравится. Под золотым теплым солнцем родной и любимой Яковом Тосканы губы Николая горчат сладостью верескового меда, делая долгий, нежный поцелуй пьянящим вдвойне, втройне - потому что нехватка воздуха из-за нежелания отстраниться хоть на мгновение, тоже мутит разум и сдавливает грудь сладостным томлением. Яков не стал делать ровным счетом ничего, когда, нагулявшись по золотисто-рыжей, хрусткой листве, Николай с неожиданным, несвойственным ему в жизни напором, притянул его к себе, осторожно ухватившись за тонкую ткань белоснежной сорочки. Да и что он мог сделать? Совершенно не время рассказывать об особенностях разделенных сновидений и уж точно не время отказываться от того, что с такой пылкостью и нежностью ему предлагают. Николай в его руках вмиг становится податлив и мягок, привычно робок и застенчив, компенсируя отсутствие опыта сладкой, тягучей нежностью и полной покорностью. Он с осторожностью водит ладонями по груди Якова, по плечам, касается шеи несколькими ласкающими штрихами, и с тихим, голодным стоном зарывается пальцами в короткие волосы, прижимаясь гибким, горячим телом, бесстыдно прикрытым лишь ночной рубахой. Яков, впрочем, и от неё бы избавился. Горячий, голодный до ласки юноша - воплощение мечты о юном, неискушенном любовнике, а Николай именно такой: лучше всякой фантазии, честнее, чище, открытее. У него ноги подгибаются, и он бесхитростно тянет Якова следом за собой на нагретую солнцем листву, откидываясь спиной на мягкий хрустящий покров и подставляя горячим мокрым поцелуям белоснежную шею и улыбчивые губы. Счастливым таким выглядит, словно обо всем на свете забыл, а может так и есть, словно простил Якову без остатка ночь, полную кошмаров - а может, и это тоже правда. Только уследить за временем, целуя тонкие пальцы, острые ключицы и горячий жадный рот невозможно никакими силами. Якова будит первый хриплый клекот проснувшегося где-то в курятнике петуха. Совсем не хочется уходить, только не сейчас, когда под руками так отчетливо, так сладко ощущаются изгибы юного тела, терзаемого жарким, томным возбуждением. - Вам просыпаться скоро, Николай, - поясняет Яков, когда Коля вопросительно изламывает брови, не получив желанного поцелуя. - Не хочу я, Яков Петрович, - признается Гоголь, взглянув куда-то Якову за спину, на синеву неба и золото еще не начавших опадать крон. - Останьтесь. - Я-то вернусь, Коленька, но проснуться тебе все равно нужно. Через дюжину минут. Делом займись, найди связь между убитыми девицами. Не отвлекайся, не для развлечений сюда приехали. А мне пора идти. Николай упрямо пытается удержать Якова, но не слишком напористо, словно опасаясь обидеть непослушанием или разочаровать. Отпускает, ныряя в предрассветный сон без сновидений, а Яков, прежде чем выбраться из нагретой постели, гладит его по волосам, подмечая, как юный писарь тянется к его рукам даже во сне.