В робком свете восковых свечей Ты целуешь розу на моем плече, Раздуваешь пламя на плече втором, Оба мы дотла сгораем в нем.
Как все было бы, если бы Кайо оказался с Паулем в постели не потому, что у альфы помутилось в мозгах? Если бы вместо жестокости была нежность… И были свечи и поцелуи… Но хватало одного взгляда в зеркало на перечеркнутую шрамом мочку уха, чтобы вспомнить все. Впрочем, через какое-то время новости по поводу выхода очередного сингла MobiuStrip заволокло какими-то грязноватыми измышлениями — словно небо тучами. Сначала сплетничали о том, что Мёб Зиверс ударился во все тяжкие — пьет и не просыхает. Потом стали самым активным образом, с привлечением каких-то левых, но чрезвычайно самоуверенных специалистов обсуждать его наркозависимость. После — как показалось Кайо, с мерзким кайфом — заговорили о том, что MobiuStrip вообще кончился. Новых композиций нет. Начатый после получения Хрустального шара альбом так и не завершен — дело даже до работы в студии не дошло, песни так и остались на бумаге. Да и те — откровенно слабые! «Исписался! Сторчался! Спился!» — радостно выли на все голоса те, кто еще совсем недавно превозносил Пауля Зиверса и MobiuStrip в самых возвышенных тонах, и Кайо, слыша это, всякий раз втягивал голову в плечи — будто подло стреляли в спину ему, а не Мёбу, с которым действительно, похоже, творилось что-то не то. А потом еще и скрипач Гюнтер Кляйн официально объявил о своем уходе из группы… И это стало чем-то вроде последнего гвоздя в крышку гроба с надписью MobiuStrip. «Так ему и надо!» — думал Кайо, в очередной раз трогая себя за ухо. И в то же время… В то же время Пауля, если честно, было жалко. Это казалось самым дурацким чувством по отношению к альфе, который едва его не убил. Кайо это понимал, но… ничего поделать с собой не мог. Ненависть к насильнику отступала под напором все возраставшей ненависти к тем, кто сейчас его травил, явно воспользовавшись моментом. Травил подло, от трусости сбившись в стаю… А потом — не сразу, но поразительно быстро — журналюги о таком человеке, как Пауль Зиверс, просто забыли. Вообще… Однако Кайо вместо абсолютно логичного в этой ситуации облегчения испытал что-то вроде нехватки кислорода… Знаменитая омежья логика в действии? Кайо убеждал себя, что так лучше, так правильно, только так можно забыть и жить дальше, но вместо этого задыхался… Теперь он уже сам искал хоть какую-нибудь новую информацию о Пауле Зиверсе, перещелкивал программы и радиостанции, читал новости в интернете. И ничего… А потом как удар под дых: «Как нам стало известно из достоверных источников, фронтмен группы MobiuStrip Пауль Зиверс покончил с собой». Кайо узнал об этом на бензозаправке — новость, горя глазами, обсуждали кассиры. Совершенно оглушенный, с трудом ориентирующийся в пространстве, теперь уже по-настоящему, физически задыхающийся Кайо спрятался в машину, отъехал прочь, сколько мог, притормозил у обочины и в очередной раз полез в интернет. Но там лишь на разные лады перепевали ту же новость, разбавляя ее напоминалками о последних бедах и победах Мёба Зиверса. Вспомнили и историю с Кайо Герреро, причем автор той статьи, предваряя ее, совершенно четко прописал, что, кажется, после насилия над Герреро все в жизни фронтмена группы MobiuStrip и покатилось вниз. Причем, настолько стремительно и красноречиво, что суицид стал совершенно естественным финалом… Немыслимым усилием воли взяв себя в руки, Кайо вновь вырулил на дорогу и, несмотря на усиливающийся снегопад (это сколько ж он в пути, если уже зима настоящая началась?!), без приключений добрался до ближайшего города и первого же отеля в нем, где и решил пережить бурю — погодную и ту, что рвала все у него в душе. Но на стойке администратора стоял небольшой телевизор, к экрану которого приник и сам портье, и двое горничных в форменных курточках. Лица у них были вытянувшимися, все трое шмыгали носами, и Кайо сразу понял почему — из динамиков неслась песня Мёба. Та самая, что получила Хрустальный шар. Та, что, как казалось Кайо, была посвящена ему. Словно зомби, он подошел к телевизору и встал за спинами отельных работников, глядя в экран. Фрагмент песни закончился, замелькали кадры, на которых Пауль еще был жив и полон сил. Ведущий передачи что-то бубнил лживо-сочувствующим голосом… А потом Кайо увидел, как экран заполнило его собственное лицо… Портье за стойкой ахнул. Омеги-горничные встрепенулись, оглядываясь, и тоже вытаращились на Кайо так, словно привидение увидели. — Вы — это… вы? — портье неуверенно махнул рукой на экран. Кайо кивнул — отпираться не было сил, да и глупо. Очки остались на «торпеде», да и бейсболку он тоже забыл надеть. — Он правда порезал себе вены? — тут же сунулся к нему один из горничных, стискивая руки на груди. — А по другому каналу сказали — застрелился… — испуганно пролепетал второй и тоже нервно ухватил себя за лацканы на курточке. — Я… впервые слышу… — словно во сне выговорил Кайо. Застрелился? Вскрыл вены?! Серая кровь из серых рук в серую воду… Смерть, оказывается, серая?.. Не черная и даже не белая, а серая? Но омеги-горничные явно поняли Кайо совсем не так и тут же заголосили: — Ну? Что я тебе говорил? Врут они все! Не мог такой альфа — и вены! — А стреляться? С чего?! Он вообще не мог! Ничего не мог! Все это враки! Вообще голимые враки! — А вы… Вы не могли бы узнать? — заискивающе заглядывая Кайо в лицо, попросил портье и лег грудью на стойку, чтобы оказаться поближе. — Ну… позвонить кому-нибудь. Позвонить… Позвонить… Чтобы узнать наверняка… Мысль эта, залетев в голову Кайо, теперь билась там бабочкой, попавшей внутрь зажженной лампы — корчилась от боли и огненного соседства. Позвонить… Собираясь в путешествие, Кайо сменил номер телефона, окончательно сжигая за собой мосты. Но контакты сохранил. А потому позвонить, конечно, мог… Отто Шварцу, например, или лучше Мартину Зиверсу. Тот в конце разговора с Кайо оставил ему номер своего личного телефона, попросив звонить с любой проблемой в любое время суток. Но, несмотря на это, сам бы Кайо на звонок брату Пауля, наверно, не решился никогда. Однако отельная троица, почувствовав в нем слабину и неуверенность, насела так, что и вздохнуть не получалось, не то что усомниться, поразмыслить, как-то взвесить. — Святой отец?.. — Кайо кашлянул и замолчал. — Да, — отозвались на другом конце «провода». Голос Мартина Зиверса был глухим и усталым — выгоревшим, и Кайо сам не заметил, как начал плакать. Портье и молоденькие горничные так и замерли рядом, по-прежнему синхронно прижимая стиснутые кулаки к груди. — Я… Это Кайо Герреро, святой отец. Я только что услышал по телевизору… — Кайо! — вдруг гаркнул ему в ухо Мартин и даже закашлялся. — Кайо, мальчик мой! Великий боже, Единый для всего сущего, спасибо тебе! Кайо! Ты слышишь меня? — Да, — прошелестел Кайо и поискал глазами, на что бы сесть — как-то было нехорошо, аж в глазах чернело. Один из горничных понял, метнулся и резво припихал от стены кресло на «львиных лапах» — те только взвизгивали об искусственный гранит пола. — Кайо, я тебя умоляю! Слышишь? Умоляю! Ты должен немедленно приехать! Просто поговорить! Прошу! Заклинаю Единым! — Я не понимаю… Похороны… — Да рогатого в зад этим сволочам, что устроили такое из чужой беды! Пауль… он жив. Пока жив. Хотя и делает все, чтобы ситуацию эту изменить к худшему, упрямый баранище! Зига сам Единый к Паулю в дом тогда привел. Так и то — пистолет он еле вырвал. Брат не давался и все-таки сумел выстрелить. Правда, из-за Зига не попал — пуля лишь по шее чиркнула. Крови много было, но медики в госпитале сказали, что угрозы для жизни нет. Так Пауль теперь решил себя голодом уморить, раз иначе ему счеты с жизнью свести не дают! Приезжай, прошу. С тобой… С тобой мы его вернем. Сможем вернуть. Он же все это… Понимаешь, он так и не смог забыть то, что с тобой тогда сотворил. Только о тебе и твердил все это время… Я не смею настаивать, Кайо, но… прошу. Умоляю! Просто приехать, просто сказать ему… сказать ему, что не держишь больше зла. Я понимаю, что прошу очень много. Ты… ты пережил из-за него такое, но… Но он умирает! Кайо прикрыл глаза и откинул голову на спинку так удачно поданного ему кресла. Слезы хлынули по новой, но вместе с тем где-то за грудиной словно бы распустился, ослаб, перестал тянуть и давить на сердце какой-то узел. Все так просто! Просто приехать и просто сказать… И в то же время сложно: взглянуть в глаза, вдохнуть запах, который напомнит слишком многое, увидеть татуировки на руках, причинивших столько боли… — Он умирает, — повторил Мартин Зиверс, и Кайо, вздрогнув, вскочил на ноги. — Я приеду! Если вы считаете, что это… может помочь, я, конечно, приеду, святой отец! И все закрутилось и понеслось. Воодушевленная отельная троица для начала вызнала у Кайо главное — их идол, звезда и настоящий альфа Мёб Зиверс жив! Потом портье — молодой бета по имени Конор — отобрал у Кайо паспорт, чтобы забронировать ему билет на ближайший рейс, а ребята-горничные отвели в номер — отдохнуть после всего и перед всем — и пообещали позаботиться о его машине и вещах. Заснуть Кайо, конечно, не смог, но за те два часа, что оказались в его распоряжении, как-то пришел в себя, укрепил дух и уложил все в голове. Он приедет и поговорит. Хотел ведь это сделать с самого начала? Ну и вот! А потом… Потом посмотрит. Да! Именно так. Посмотрит, обдумает, оценит и… И Единый бог! Как же колотится сердце! Мартин Зиверс встретил Кайо в аэропорту и сразу повез в Центральный госпиталь, где в отдельной палате боролся с упрямыми врачами за возможность умереть его брат Пауль… Мёбиус… Мёб… Мартин и полицейский сержант, охранявший подступы к Паулю от его чумовых фанатов и вездесущих журналистов, остались в коридоре. Кайо сделал несколько шагов вперед, услышал за спиной щелчок закрывшейся двери и только теперь осознал, что остался один на один со своим давним кумиром и своим недавним кошмаром… — Здравствуйте, господин Зиверс, — пролепетал Кайо и опять невольно тронул свое пострадавшее ухо — отвратная привычка, которую так и не удалось победить. — Вы кто?.. — начал было лежавший спиной ко входу Пауль и вдруг как-то застыл, дернул головой, повел носом — только ноздри раздулись и густая русая шерсть на холке так и поднялась частым гребнем. — Ты?! Пауль резко сел, схватился рукой за лоб, его качнуло, и он снова повалился назад, дыша теперь часто, раскрытым ртом. Кайо, невольно шагнувший ближе, смотрел на него во все глаза — за прошедшее время Мёб Зиверс стал тенью самого себя. Ни намека на прежнюю дикую альфовость и убойную энергетику. Серое лицо, серые волосы и даже некогда яркие, полные жизни голубые глаза теперь казались тоже мертвенно-серыми. Кайо слишком хорошо знал этот цвет, чтобы неверно оценить увиденное. На толстый пластырь на шее Пауля, который прикрывал след от выстрела, смотреть и вовсе было невозможно — подкатывала дурнота. Кайо сглотнул и уже собрался что-то сказать, как-то объясниться, когда альфа заговорил сам: — Ты… Знаешь, ты колдун, Кайо Герреро! Колдун! Забрал мою душу и уехал. Исчез с концами — не найти никак, хоть убейся! И с тех пор я больше не могу сочинять, понимаешь? Ничего не получается. Не выходит! Потому что сердца в груди нет! А всему виной ты! И твои ёб… Я хотел сказать: проклятые меренги! Стоп! Нет! — Пауль с силой потер себе лицо — Кайо видел, как дрожат его пальцы. — Не о том я совсем… Все лежал, варил в себе, а тут ты… Это правда ты? — Кайо смущенно кивнул, подтверждая очевидное. — Но… Ты как здесь? Зиг с Загом все-таки сумели отыскать? Или?.. — Нет… — Нет? Ну… Не важно на самом деле. В любом случае я рад, что могу наконец попросить у тебя прощения прямо, глядя тебе в глаза. Я… Ты ведь уже знаешь, что всему виной те таблетки… Но это, еби… Уф! Рогатый и все его прихвостни! Короче, это меня все равно не оправдывает никак. Для меня… Для меня мой же поступок — это… Понимаешь, я никогда не думал, что способен… Нет, опять не так. Прав тот тип, что меня с лестницы скинул, — слишком много «я». Как ты, Кайо? Ты сумел пережить, как-то преодолеть то, что?.. — Да, — перебил его Кайо, изрядно покривив душой, но сейчас казалось важнее другое. — Тогда… простишь? Сможешь простить?.. Кайо потупился, пытаясь удержать в себе невольные слезы. Шок от мысли, что Пауль только чудом остался жив, не умер, не убил себя, вообще оказался столь велик, что все остальное, все прежние обиды и боль как-то померкли, отступили назад, стали вторичными. И как теперь быть? Выдерживать характер или?.. Или поступить так, как просило глупое омежье сердце? Кайо поднял глаза. Пауль смотрел с отчаянием. Встретить его взгляд прямо оказалось невозможным, и омега опять зашарил глазами вокруг… Зашарил и словно на битое стекло голой ногой напоролся на лежавшую на тумбочке в изголовье кровати серьгу, потерянную им той кошмарной ночью. Той, что разом изменила всё… Кайо опять схватился за свое бедное шрамированное ухо и, чувствуя, что вот-вот все-таки расплачется, развернулся и позорно сбежал из пропахшей лекарствами палаты. Некоторое время он рыдал в объятиях Мартина Зиверса. Тот что-то негромко говорил, убаюкивая и гладя по спине и затылку. А потом как-то так получилось, что центральное место в голове Кайо заняла всего одна мысль. Она была простой, очень приземленной, а потому крепко заякорила потерявшегося было в эмоциях омегу за реальность: Пауля надо поставить на ноги, вернуть к жизни, а уж потом объясняться с ним, прощать или гнать от себя! Что для этого сделать? Ответ казался очевидным. Кайо всю жизнь занимался тем, что кормил людей. К чему сейчас искать какой-то другой путь? Благодаря все тому же Мартину Кайо каким-то совершенно естественным образом обосновался на прекрасно оборудованной и, главное, привычной кухне в особняке Пауля. И вскоре контейнеры, судки, судочки и пакетики начали по нескольку раз в день совершать круговорот жратвы в природе, уезжая от него в больницу и возвращаясь обратно, чтобы позднее опять отправиться в путь. Сам Кайо к Паулю не ездил — не было никакой решимости вновь смотреть ему в глаза, вдыхать его запах. Но отправленные альфе кушанья всякий раз съедались подчистую, а внутри коробочек из-под меренг, которыми омега баловал Пауля ежедневно, Кайо стал иногда находить свернутые листки бумаги со стихами…Меренги хрупкий завиток — Лишь жизни странное теченье. И запах сладкий — как росток Надежды на твое прощенье…
Кайо читал, краснел, давя в себе глупые и совершенно фантастические мысли о том, что Пауль, кажется, начал за ним ухаживать, а ночью клал записки с облеченными в стихотворную форму чувствами альфы под подушку. Засыпал почти счастливым… И все равно иногда просыпался посреди ночи потным и с колотящимся о ребра сердцем — ему по-прежнему снилось то, что пришлось испытать по вине Мёба Зиверса. Правда, все чаще сны эти, начинаясь страшно и скверно, заканчивались совсем не так, как все было в реальности — не жестокостью, а нежностью. Первая встреча после того, как медики отпустили поздоровевшего Пауля домой, оказалась странной — оба, кажется, были настолько смущены, что испытывали острейший дискомфорт от соседства друг с другом. В итоге Кайо уже собрался в очередной раз сбежать, но Пауль не пустил. Тряхнув головой, он рассмеялся нервно, явно на что-то решаясь, а после поволок за собой в студию, где сразу взял в руки гитару: — Вот, написал… Никто еще не слышал… Это для тебя, Кайо!Пусть разверзнется небо и прольётся дождём, Смоет с раненых душ наших кровь, И покинув руины, мы в дорогу возьмём Только веру, надежду, любовь. Ты разделишь со мною новой жизни простор? Если да, то садись за спиной. Обними меня крепче, пусть поёт нам мотор О мечтах и свободе шальной.
Новая песня… дышала. Была романтичной, какой-то широкой, атмосферной и воистину просторной. Настолько, что Кайо с разбегу почему-то решил, что речь об авиации — о том восторге, что может дать полет на маленьком открытом самолетике вроде тех, с которых начиналось воздухоплавание. — Дурачок, — возразил Пауль, отложив в сторону гитару. Выглядел он при этом по-прежнему предельно неуверенным, даже робким. — Ты что, на мотоцикле никогда с ветерком не гонял? — Нет, — качнул головой Кайо, тоже смущаясь под взглядом альфы. — Ка-ак?! — театрально поразился Пауль, а после встал, подошел вплотную и, глядя сверху вниз на поднятое к нему лицо омеги, пообещал с нежной серьезностью: — Летом! Сейчас — никак. А как весна придет, обязательно. Съездим… куда скажешь, туда и съездим… Я вообще хочу, чтобы с этого момента всегда все было только так, как ты захочешь… Кайо смотрел на него во все глаза — что-то было в сказанном особое. Причем даже не в этих слишком щедрых словах и обещаниях, а именно в интонации… — Почему? — шепотом спросил Кайо. Пауль молчал, шаря по лицу омеги взглядом. А потом что-то в его глазах дрогнуло, и он, склонившись еще ниже, к самым губам Кайо, выдохнул прямо в них: — Потому что я люблю тебя!***
— И что? Он тебя даже в течку не коснулся? — спросил Дилан Стейн и сунулся поближе, пальцами сминая на груди фирменный пиджачок отельного служащего. — И даже, когда у него у самого гон начался?! — вытаращивая глаза, подхватил его приятель Санни — второй горничный. — Нет, — Кайо усмехнулся. — Я… Я долго не верил, что все это… правда. Не отпускал себя. Все мне какие-то доказательства нужны были… А потом… Потом я решил, что если уж моя невинность дожила до столь важных перемен в наших отношениях, то будет правильно, чтобы все произошло после свадьбы. — Глупости какие! — возмутился Дилан. — Все это какая-то дремучесть старообрядная! Альфы будут трахаться в свое удовольствие, а мы что — невинность храни? Да пошли они! — Ну, а потом? — перебил его Конор и оглянулся, чтобы убедиться в том, что перед стойкой не нарисовался несвоевременный клиент, позабытый и позаброшенный дежурным портье, который в рабочее время решил всласть посплетничать. — А потом он сделал мне предложение… — Ну, это мы видели! — захихикали, кивая и подмигивая друг другу, Дилан и Санни. — Это весь мир видел, как прямо во время концерта Мёб вытащил на сцену какого-то дико смущенного парня, бахнулся перед ним на колени и торжественно просил руки и сердца. Тогда Пауль наверняка потерял половину своих поклонников — омег и всех альф нетрадиционной ориентации, которые померли от зависти прямо у экранов теликов. — Зато остальные верещат, закатывая глаза: «Как романтиииично! Ах-ах!» — Конор запищал смешливо, тоже возводя глаза к потолку, а после снова зыркнул в сторону стойки и загрустил — к ней как раз направлялся какой-то представительный альфа в дорогом костюме. Кайо засмеялся и встал. Пора было возвращаться к уставшему с дороги мужу. Шутка ли: они на мотоцикле только за сегодня отмахали тысячу с гаком километров! Традиционные консервные банки, привязанные Гюнтом к скобе возле заднего сиденья — так, чтобы они волоклись за мотоциклом и гремели, привлекая внимание окружающих к тому, что едут свежеиспеченные супруги, — пришлось снять практически сразу, в самом начале свадебного путешествия. Пауль решил, что это опасно — моц все же не машина. А вот кусок белой ткани с надписью «Молодожены», который Заг приделал к куртке Кайо здоровенным офисным степлером, снимать отказался. — Пусть видят и завидуют, — сообщил он Кайо и поцеловал его в нос, а после в губы… И еще раз — снова в губы, но уже серьезнее, не поверхностно, а так… многообещающе, жадно. Первая брачная ночь и первый в жизни Кайо секс случился тем же вечером — в роскошном номере для молодоженов в закрытом клубе «для своих». Пауль перестраховывался, не желая, чтобы какая-то случайность или какой-то идиот-поклонник помешали в такой момент. Течка у Кайо к этому моменту и не думала начинаться, как, впрочем, и гон у Пауля, и оба были этому рады. Собственно, специально так и подгадывали просто потому, что хотелось, чтобы в постели бал правили не гормоны и инстинкты, а чувства. — Я должен буду тебя укусить, чтобы поставить метку — вот сюда, — сказал Пауль и огладил пальцем кожу у Кайо на изгибе шеи справа. — А ты меня вот сюда, — альфа задрал голову, стряхнув назад хаер, и ткнул пальцем в свое плечо — тоже справа, туда, где прихотливо извивался край татуировки с раскрытыми навстречу ветру крыльями, а чуть выше розовел еще совсем свежий шрам… — Омеги не метят альф, — возразил Кайо и вздернул вопросительно бровь: «Ты это серьезно?!». — А ты меня пометишь, — кивнул утвердительно Пауль. — Ну или просто покусаешь, чтобы душу отвести. Я… помню… — Не надо! — Кайо тут же прижал пальцы к губам Пауля, сразу поняв, о чем тот вспомнил так не ко времени. Ему совершенно точно не хотелось вспоминать то, что едва не убило их обоих. Извинений было произнесено уже достаточно, Пауль дал страшную клятву более ни к траве, ни тем более к чему-то посерьезнее не прикасаться вообще, и Кайо… поверил. Наивно, как считал муж Филиппа Эрих Шефер? Может, и так. Но все то время, что они с Паулем были вместе, альфа слово свое держал жестко. Так что теперь, после свадьбы, Кайо хотел просто забыть прошлое и начать все заново, иначе, счастливо. Так, как сказал сам же Мёб Зиверс в той своей песне, которая вскоре предсказуемо стала мега-хитом:Пусть разверзнется небо и прольётся дождём, Смоет с раненых душ наших кровь…
Кайо засмеялся, притянул немного виноватого альфу к себе и напел ему его же песню. А потом… Ух, что случилось потом! Нет, сначала, конечно было страшно и просто-таки нестерпимо неловко: неловко смотреть и еще более неловко показывать, неловко касаться и позволять трогать себя — руками или (Единый бог!) губами и даже языком. А еще Кайо то и дело словно огнем прижигало, когда он кожей бедер и живота вдруг чувствовал мягкое касание члена Пауля — напряженного, горячего. Запах альфы, казалось, заполнил все вокруг. Так, что мысли стали вязкими, тягучими, словно свежий мед. И такими же янтарными — солнечными. Пауль вылизал его с ног до головы, забавно щекоча бородой, а после взял — бережно, без спешки… Хотя Кайо видел, чего эта неторопливость тому стоила: потный лоб, дикие глаза, в которых плясало пламя зажженых для романтики свечей, и прикушенная в кровь нижняя губа. Удлинившиеся клыки альфы — возбужденного и готового поставить метку своему омеге — легко проткнули кожу. Кайо смотрел на них и боялся, думая о своей коже и своей шее. Будет очень больно? Сможет ли он вытерпеть или все испортит, сорвавшись на крик в самый ответственный момент? У папы метки не было — Густаво Герреро так никому поставить ее себе и не позволил. А потому спросить о таком интимном действе было некого. Но потом… Кайо и не заметил, в какой момент движения альфы внутри его тела вдруг стали не болезненными и напряженными, а сладкими, томными, такими, что — вот-вот, еще немного и… И в этот самый момент, когда это самое «вот-вот» взорвалось в голове праздничным салютом, он сам, инстинктивно, уже ни о чем не думая и ни в чем не сомневаясь, выгнул шею, подставляя ее под клыки альфы… И как же потом все стало правильно. Как же хорошо! А главное, Кайо совершенно точно был не против все это повторить. Ну, за исключением метки, конечно — одной вполне достаточно на всю оставшуюся жизнь… Пауль сказал, что пока его излишне энергичный муж будет болтать с теми, кто так помог ему в сложный момент, он сходит в ванную, а после ляжет в кровать и попытается заснуть. И Кайо уже тогда решил, что последний пункт плана невыполним. Просто потому, что у самого Кайо он был совсем другим. Да, он поболтает с новыми приятелями, позволяя альфе выкурить сигаретку и немного отдохнуть в ванне — Пауль душу предпочитал длительное отмокание в горячей воде, — а после тихонько вернется, быстренько помоется сам, чтобы забраться в постель чистым и свежим… Но точно не для того, чтобы спать! Кайо несколько скомканно простился с Диланом и Санни (Конор уже убежал к стойке) и помчался на второй этаж — в номер, заботливо забронированный для молодоженов, зарегистрировавшихся под фамилией Браун, неким Отто Шварцем. Пауль делал вид, что спит, но тело выдавало его — Кайо с порога уловил, насколько более насыщенным стал его личный аромат. Альфа был возбужден, ждал… И Кайо не собирался его разочаровывать! После душа он даже полотенце на бедрах повязывать не стал, а сразу нырнул к Паулю под одеяло — зарылся с головой, задрыгал ногами, разрывая себе норку попросторнее, засмеялся, наткнувшись рукой на возбужденный член мужа, и тут же с наслаждением вобрал его в рот. Было… вкусно. И почему-то пахло меренгами. Сколько же их Пауль слопал, если даже его альфий запах хоть и немного, но поменялся? Или всему виной метка, поставленная ему Кайо? Выбравшись из-под одеяла и этим вызвав у Пауля недовольный бухтеж, Кайо скользнул по его большому телу и уткнулся носом туда, где и была она — метка. Омежья метка на теле альфы. Сам факт ее появления стал суперсенсацией — подумать только, знаменитый омежник и хулиган Мёб подставил шею своему мужу! Журналисты верещали на все лады, но Пауль демонстрировал след от зубов своего омеги у себя на шее с такой непрошибаемой гордостью, что стало ясно — скандала тут не выйдет. Кайо понюхал метку еще раз и даже лизнул — тут тоже было очень вкусно. Настолько, что омега даже замурлыкал, отираясь о тело альфы. — Хочешь? — шепнул тот нежно. — Очень, — выдохнул Кайо. — Что ж ты со мной сотворишь, когда тебя течка накроет, если сейчас такой? — смешливо проворчал Пауль и перекатился, подминая Кайо под себя. — Поживем — увидим, — откликнулся омега, оплетая бедра альфы ногами и притягивая того к себе. — Знаешь… — выдохнул Пауль, делая первое аккуратное движение внутрь все еще очень узкого, предсказуемо засопротивлявшегося вторжению ануса своего мужа. Кайо закусил губу, глянул из-под затрепетавших ресниц, выдохнул и только после отрицательно покачал головой: «Нет, не знаю». — Это про моего папу… Знаешь, что он мне как-то сказал? Он сказал, что будет спокоен за мою бедовую голову… эмм… выразился он, конечно, покрепче, но я это, пожалуй, пересказывать тебе все дословно не буду. Кайо усмехнулся и потянулся томным котом, глубже насаживаясь на член альфы — до того места, где уже начал раздуваться узел. В течку с ним, наверно, будет… интересно поиграть… Пауль сопнул носом и явно сбился с мысли. Но коварный Кайо напомнил — было любопытно узнать, какое напутствие своему сыну оставил скончавшийся несколько лет назад Клаус Зиверс. — Он сказал, что спасет меня от меня самого только одно. Знаешь что? Кайо опять качнул головой и вновь, еще энергичнее двинул бедрами, намекая на то, что альфе пора бы прекращать тянуть резину, сказать, то что собрался, и уже заняться делом. И, видно, переборщил. Глаза у Пауля стали жадными и очень сосредоточенными, он рыкнул и «дозволенные речи» прекратил вовсе, увлекшись поцелуями и неторопливыми, но ритмичными, словно морской прибой, движениями. — Так при каком условии твой папа мог бы быть за тебя спокоен? — сонно спросил Кайо после всего и притерся в боку Пауля еще уютнее и теснее, лениво водя пальцем по цветным извивам татуировок на груди альфы. — Только если бы рядом со мной появился кто-то очень похожий на тебя, любовь моя, — отозвался тот и подул в темноволосую и теперь очень лохматую макушку своего омеги. — Так и сказал? — Нет, не совсем. Он сказал… Сказал, что он сможет быть за меня спокоен только в том случае, если я попаду в руки к такому омеге, который мне спуску не даст. Мол, альфы семьи Зиверс — сплошь натуры впечатлительные, творческие… ммм… вообще-то он сказал «феерические долбаки и истерики», но я… Короче, он считал, что мы — альфы семьи Зиверс — не впадаем в какую-нибудь лютую… ммм… дичь и не выделываем мудацкие коленца вроде тех, что выделывал мой отец, а после и я, только тогда, когда их за холку и… ну… еще кое за что другое держит омега с характером. Как он… И как ты, Кайо. — Думаешь, он был прав? — Понятия не имею! — откликнулся беспечно Пауль и вновь дунул Кайо в волосы. А после обнял, окружил собой и своим запахом, прижал, баюкая, и закончил негромко, шепнув в самое ухо: — Но у нас с тобой, сладкое ты мое счастье, впереди куча времени, чтобы это узнать совершенно точно.