Москва — Йокогама

Зима в Москве выдалась на редкость холодной. Изо рта Достоевского поднимались к свинцовому небу облачка пара, он зябко обнимал себя руками, пытаясь спрятать ладони подмышками. Поезд опаздывал на полчаса. Гончаров деловито рылся в сумке, звенел чем-то подозрительно высокоградусным и мурлыкал вполголоса третью симфонию. Ему мёрзнуть было некогда, и, словно чувствуя это, ледяной ветер дул только в лицо Достоевскому, оставляя идеальную причёску Гончарова нетронутой, как в рекламе лака для волос. Достоевский равнодушно отвернулся (после каторги сердце его навечно застыло и почти не билось), подставляя ветру левую щёку. Под скамейкой для ожидающих прятался чёрный котяра с подранным ухом — было забавно наблюдать за его попытками стащить кусок колбасы. Бдительный Гончаров наглое животное вовремя отгонял, но кот очень хотел жить и есть, потому прогибался под человеческой рукой, громко тарахтел и боком подбирался к добыче. Чем закончилась бы эта неравная схватка, Достоевский так и не узнал: диспетчер объявил о прибытии поезда «Москва — Питер». — Дай ты ему колбасы, живое существо ведь, — не выдержал он, когда кот с обиженным рёвом увернулся от меткого пинка. — Нам хватит, а он замёрзнет насмерть без еды. Гончаров мило улыбнулся, подняв на Достоевского глаза прирождённого садиста. — Не думал, что вас так просто разжалобить. — Я не люблю людей, ты прав, — кот понюхал дорогой сервелат и вцепился в него зубами, прорычав нечто похожее на «спасибо». — Но собаки и кошки намного честнее, в их поведении нет фальши. Они не хотят оболгать тебя, забрать твоё наследство или бросить подыхать на помойке без гроша в кармане. — Из наших дворовых Шариков получились бы отвратительные люди, — задумчиво сказал Гончаров. Ветер подхватил его волосы и швырнул в лицо, вынудив сердито ругнуться сквозь зубы. — Разумеется. Но вот из тебя, к примеру, вышел идеальный сторожевой пёс. Достоевский отзеркалил Гончарову его улыбку. На бледных щеках проступил едва заметный румянец. Хвалил Достоевский очень редко, практически никогда, потому любое доброе слово с его стороны ценилось на вес золота. Хорошо, что Гончаров это понимал. — Идём. Поезд прибыл к третьей платформе, открылись синие двери. Гончаров легко втащил обе сумки в тёплое купе, очаровал проводницу дежурным комплиментом и принялся снова чем-то звенеть. А Достоевский задержался на первой ступеньке, поддавшись неясному порыву — кот смотрел ему в спину разноцветными глазами (правый, с золотыми искрами на дне, пронзающий насквозь, и левый — чернее бездонного колодца ночью), облизывался и топорщил усы, будто усмехался. Казалось, он хотел сказать что-то на прощание, или у Достоевского от холода начались галлюцинации. Но порывам и интуиции он доверял безоговорочно, потому обратился к коту с вежливым предложением: — Можете поехать с нами, если хотите. Проводница взглянула на него как на сумасшедшего, но Достоевскому было плевать — он видел, как кот довольно прищурился, вальяжно кивнул и стремительной чёрной тенью влетел в вагон между ног проводницы. Та заохала и кинулась его ловить, но занятие это было заранее обречено на провал. В купе Достоевский обжёг пальцы о стакан с чаем, торопливо отхлебнул и блаженно зажмурился, чувствуя, как медленно оттаивают внутренности (но не сердце). Чёрный кот благодарно потрогал его ногу лапой из-под сиденья, и Достоевский приложил палец к губам, чтобы Гончаров не выдал безбилетного пассажира возмущённой проводнице. — Ради кого мы едем в Питер? — спросил тот, когда поезд тронулся и мимо пронёсся замёрзший вокзал. Занавески в пошлый цветочек не спасали от сквозняка, поэтому Гончаров с неизменной обстоятельностью заткнул щели шарфом. — Я писал одной даме, — мечтательная улыбка исказилась в отражении, став похожей на кровожадный оскал. — Она ждёт нас с нетерпением. Гончаров понятливо кивнул. Его третья симфония слилась с убаюкивающим гудением поезда, из-за чего Достоевского быстро сморила дремота. Он привалился лбом к окну, не замечая, что кот вылез из своего укрытия и свернулся калачиком у него под боком.