Москва — Йокогама

При первой встрече Гончаров любезно предложил Анне чай, помог уложить багаж и сладко улыбнулся, маскируя под суетливостью недоверие. Он трудно сходился с людьми и никому не доверял, кроме Достоевского. Остальным доставалась лишь видимость искренних чувств. Болтая о погоде и музыке, Гончаров вспоминал забавное задание, что дал однажды Достоевский. У него сильно болели пальцы, суставы не гнулись и хрустели при каждом движении, потому Гончаров писал под его диктовку на старой бумаге пером (в двадцать первый-то век!) и чернилами письма. Что это были за письма — сказка! В полубреду, с температурой и мерзким нравом, который всегда портился во время болезни, Достоевский требовал записать настолько трогательные и чуткие мысли, что Гончаров после недоверчиво перечитывал слова, выведенные собственной рукой. Не мираж ли? Но письма были настоящими, и дама — тоже, а Достоевский, бесспорно, прекрасно разбирался в психологии и человеческих душах. О том, как приглушённо стонал и ругался он от боли, как проклинал и бога, и дьявола, как цеплялся негнущимися пальцами в плечи Гончарова и отказывался пить лекарства, говорить, разумеется, не следовало. Это — его маленькие сокровища. Кот, неблагодарная приблуда, сразу переменил симпатии. На коленях Анны он устроился со всем возможным комфортом, подставлял под хрупкую руку голову и косил на Гончарова слишком умным для кота жёлтым глазом. Чёрный, который Гончарова немного пугал, кот закрывал почти всегда. Вдруг поезд сильно дёрнулся, полетели с полок вещи, а с кресел — люди. Достоевский схватился за выдвижной столик, Гончаров поддержал Анну под локоть, не обращая внимания на её каменное лицо и пустой взгляд. Сидеть рядом с Достоевским ей всё равно не позволят, даже будь она писаной красавицей. Но что же стряслось? Несколько минут стояла оглушительная тишина, разрываемая лишь сбитым дыханием, а затем состав вновь начал набирать ход. — Авария? — хрипло спросила Анна. Достоевский покачал головой. — Не думаю. Что-то вязкое было в его голосе, отчего у Гончарова побежали мурашки по спине. Он выдавил из себя дежурную улыбку и налил всем чая в надежде, что это разрядит обстановку. Через станцию лицо Анны отмерло, стало нормальным человеческим лицом с глазами смертельно уставшей женщины. Достоевский протянул ей руку, и она вцелась в неё, как в спасательный круг. Гончаров отвернулся к окну. В дверь постучали. — Свободно? — вошедший выглядел хорошо: сытый, опрятный, с красиво подстриженной бородой и добрыми глазами. На его могучие плечи можно было легко взвалить небо, а кулаками он наверняка вышибал дух из любого, кто ему не угодит. — Проходите, — дружелюбно откликнулся Гончаров. — Чаю, водки? — Спасибо, с удовольствием, — прогудел незнакомец. Достоевский потёр висок. Спросил — будто бы невзначай: — Вы случайно не знаете, почему остановился поезд? — Знаю, — невозмутимо ответили ему. — Чтобы я мог зайти, конечно же. — И для этого кому-то пришлось упасть? Незнакомец помрачнел, но половину стакана водки в себя опрокинул. — Полагаю, это последствия вашей способности, Лев Николаевич, — мягко произнёс Достоевский. Его глаза лучились пониманием и сочувствием. — Ничего страшного. Теперь вы в кругу друзей. Вам не от кого бежать. — С чего вы взяли, что я бежал? — Все от чего-то бегут. Или от кого-то. Я, например, пытаюсь убежать от себя самого, но получается, как видите, не очень, — смех Достоевского не звучал натянуто или фальшиво. Для того, кто ненавидел людей, он слишком хорошо умел с ними обращаться. — Моя способность не создана для зла, — печально вздохнул Лев Николаевич. — Я всего лишь хотел сесть на какой-нибудь поезд и уехать наконец из Севастополя, но... Эта несчастная женщина сама бросилась на рельсы. Я её и пальцем не тронул. Кот, дремавший на коленях Анны, промурлыкал что-то похожее на «осторожнее надо быть с маслом». — Жаль её. Впрочем, для вас всё обернулось весьма удачно — вы встретили нас. Лев Николаевич, этот великан в человеческой шкуре, недоверчиво хмыкнул, однако уходить из купе не стал. Он сложил на коленях крепкие руки крестьянина, привыкшего работать с землёй, уронил голову на грудь и беззвучно заплакал. — Налей ему ещё водки, Ваня, — приказал Достоевский другим, стальным (нормальным) тоном. — Нам предстоит долгий путь, лучше ему спать, чем бередить свою и нашу совесть. У меня нет совести, думал Гончаров, разливая водку по стаканам (даме не наливать!). У меня нет ни сочувствия, ни жалости, ни доброты, но именно за это вы меня и цените, Фёдор Михайлович. Зачем вам этот чудак — не моё дело, надеюсь лишь, что он будет полезен. Плакать из-за мёртвой женщины, что за вздор! Анна до следующей станции не перекинулась с Гончаровым ни единым словом.