Я блевал цветами без тебя

      Мирон послушный, тихий, сидящий перед ним на коленях — достаточно только сибирь ему дать.       Если сильно постараться, думает он, то можно представить, что без этого всего Оксаночка все равно хотела бы его член в свой жадный ротик, скуля от радости. Впрочем, Славе плевать, он в любом случае трахнет жида, имеет полное на то право.       Карелин двигается ближе к краю кровати, расстегивает молнию на джинсах, другой хватая Мирона за шею и притягивая ближе, так, чтобы его блядский нос упирался прямо в волосы пониже пупка, чтобы унизительно и стыдно до дрожи. — Кончать запрещается, — хотя, честно, вряд ли даже обдолбаный жид найдет что-то возбуждающее в том, чтобы совать себе большой хер прямо в глотку, поэтому слова какие-то лишние сразу становятся, что злит его еще больше. Но ему нравится, он доволен. Славе нравится чувство власти, оно пьянит, а от мысли о том, что он может сделать с ебаным выродком, у него тяжелеет в паху.       В прошлый раз было иначе, Окси тогда не был под кайфом, зато слезы текли ручьем, а попытки остановить его были настоящими, не играл он тогда в недотрогу, он им реально был. Гнойный смеется над тем полумертвым под натиском своей биполярочки Мироном, вспоминая как драл его, не заботясь о криках жида и подозревающих неладное соседях.       В их первый раз/ Слава клянется, что никогда его не забудет/ приходилось давить пальцами на челюсть, да так, чтобы синяки расцвели на следующий день. Он помнит, что двигался грубо и часто, просунув заранее два-три пальца в рот, чтобы сука недоебанная ничего не учудила. Головка часто упиралась в самое небо, глотка Оксаны сокращалась часто/то ли от рыданий, то ли от спазмов, хуй разберешь/.       У Мирона, между прочим, мягкая глотка, /хотя у кого нет? /, глотательные мышцы сдавливают член все сильнее, и Слава вспоминает о своем страхе быть облеванным Мироном Яновичем прямо во время их «любви», к счастью этого не случилось. Возможно, этого не произошло благодаря тому, что он вовремя перешел от одной дырки к другой, кто знает?       В этот раз иначе. Девочка уже специально обучена под его желания и потребности, пальцы ласково обвивают ствол, берет в рот сначала головку, а щеки красные как в советском фильме про Морозко. Это смешно, рядом с карлицей все слишком яркое, в кровавых оттенках со всполохами оранжевого. Кажется, что еще чуть-чуть и обожжешься, и Слава проверяет — всего лишь ток, но и это прикольно.       Губы у Мирона Яновича мягкие и нежные, лучше, чем у многих девчонок, он даже хочет рассказать о новом факте, но в этот момент Оксаночка втягивает свои щечки и заглатывает глубоко, убирая руки ему на бедра. Видно, малышка хочет ему понравиться, умница, правильное решение. Мирончик смотрит снизу вверх, слез почти нет, стонет утробно, на самом деле старается доставить максимум удовольствия, хочет, наверное, обойтись сегодня только минетом. А может и правда втянулся, жид сраный.       Затылок уже не такой гладкий, волосы отросли, они приятно щекочут раскрытую ладонь, которая притягивает ближе к паху, заставляя коснуться губами нежной кожи бедер, работать только языком и сокращать глотку, не двигаясь. Слава безотрывно смотрит в глаза Мирона, и вспоминает все-все-все свои обиды, проводит большим пальцев по прикрытым глазам, а затем спускает прямо в рот этой шлюхе, заставляя проглотить все целиком. Сучки должны знать свое место.       Карелин чиркает зажигалкой, зажимая сигарету между губ, босиком идет на кухню заварить себе чай. Форточка открыта, воздух стылый и кутающий горло в шарф из проволоки, но на то это и декабрь.       Питер — город интеллигентных муйло, таких, как его девочка, поэтому ночью здесь и правда почти полная тишина, в отличие от вечно пульсирующей Москвы. Хочется звуков, но их нет, и вакуум в голове лупит по перепонкам, еще чуть-чуть и кровь пойдет из ушей от гребанной тишины.       Неожиданно вспоминается Мирон в неоновом свете, когда буква «О» как бы выходила из одного его плеча и входила в другое, отчего отец всея русского рэпа будто стоял тут с ссаным нимбом и слушал мольбы утопающего.       Блядь, вспомнится же такое.       После блядского жида всегда ощущение, что он еще живой и эмоции у него тоже есть невыгоревшие, чуть просроченные просто, но все же.       Приятная истома проходит, курить уже надоело, да и сэкономить надо, вряд ли он в ближайшее время найдет в себе силы выйти на улицу. — Ненавижу тебя, мразь.       Голос приглушенный, тихий и сиплый, Славе нравится такой Мирон даже больше того старого, которым он восхищался. Такого Федорова хочется любить до ярких пятен перед глазами, в такие моменты Мирон единственное, что держит его в Питере, в квартире, в этой сраной жизни.       Гнойный берет с собой пару таблеток от головы и стакан воды, возвращаясь в спальню. У карлицы изящные и холодные пальцы, Слава каждое такое мимолетное касание оставляет в своей памяти, чтобы было на что подрочить в отсутствие интернета.       Во рту сухо и чай с каркаде пленкой осел на языке. Сонечка устало ложится рядом с носатым и прикрывает глаза себе ладонью, потому что слезы норовят потечь от всей этой соулмейтовской хуйни. Вот честно, кому нахуй сдалась эта связь, если ты в придачу к ней не получаешь ебанную любовь к своему избранному? Правильно, нихуя такая связь никому не нужна.       Мирон кривится, порывается встать, но все равно продолжает лежать рядом с ним, потому что не выблевывать цветы в течение месяца предпочтительнее, чем в течение двух недель.       Вспоминается их первый раз, ну, когда они глаза в глаза и осознание прямо в голову пулей, что сверхновая за долю секунды. Соня любит этот момент, лелеет, Гнойный же усмехается иронично, говоря что-то про пиздец и конец света по вине жидов с классными формами.       Когда Мирон очухивается после прихода, его тянет либо петь свои песни, либо рассуждать о какой-то мега тупой фигне, о которой говорить совсем не хочется. Слава ждет бури три минуты и семнадцать секунд, а потом плотину у еврея знатно так прорывает. Поет, сбивается с ритма, но все равно продолжает, потому что тишина ебучая не одного его доконала.       Когда Оксаночка начинает петь Кукушку, на секунду его сердце делает кульбит, а затем улыбка расцветает на его губах. Он отнимает руку от лица, а дурацкое счастье струится по венам, будто в этом есть хоть что-то особенное. — Убаюкал на руках свою кукушку, — голос у его девочки такой приятный, хочется, чтобы только ему и принадлежал, чтобы больше никто не мог его слушать. В его крови сейчас гуляет пьяная радость, желание это скоро уйдет, но он уже сейчас знает — после этого раза ревность будет в нем просыпаться чаще, потому что Мирон не просто послушал, он, сука, выучил, а значит уже последние остановки, скоро конечная, а дальше прямиком в дурку.       Слава от такого будущего смеется отрывисто, почти лает, и Мирон останавливается, поворачивается к нему лицом и утыкается куда-то в изгиб шеи, а оттуда током удовольствие по всему телу.       Гнойный на такую нежность улыбается всегда одинаково, оставляя шрам-оскал криво висеть на лице, не предвещая ничего хорошего. Малышка эту улыбку знает, но отстраниться уже не пытается, прогресс на лицо, раньше бы обиделась и истерику закатить попыталась, а теперь нет, привыкла. — Хорошая девочка, — руки начинают мять бока и пробираться под футболку, — сегодня папочка выебет тебя как следует, обещаю. — Прошу… не порви только, пожалуйста, — Мирон почти умоляет лишь о сохранности тела на первый взгляд, но ему слышится четко: «Прошу, убирайся. Я не хочу, мне неприятно, хватит».       Гнойному срать на эти мольбы. Он придвигается ближе и начинает толкать шлюху к центру кровати. — Девочка, тут условия не ты ставишь, но я буду нежен, если хорошо будешь просить, обещаю, — заговорщицким шёпотом отвечает Слава, нависая над ним, и Оксаночка смотрит на него своими невъебенно большими глазами сквозь длиннющие ресницы и заранее на все соглашается, лишь бы только не как в первый раз.       Они кружат на кровати, когда неожиданно Слава пережимает своей горячей ладонью пальцы Мирона до боли. Первый ищет контакт глазами, второй старается этого избежать, смотрит на его неровно постриженную челку, на усмешку, исказившую губы, на красивый нос, но только не в глаза. Соня цокает языком, оставляя попытку трахнуть партнера еще и взглядом, вновь возобновляет попытки вытряхнуть эту прелестную задницу из по-блядски узких джинс, и где-то на третей попытке у них получается.       В глазах малышки до сих пор появляется страх перед болью каждый раз, когда ее оставляют без одежды, Гнойному это льстит, лучше любой похвалы. В такие моменты он становится маленьким еврейским мальчиком, вздрагивающим от каждого неосторожного движения или резкого звука. В такие моменты Соня чувствует себя немного педофилом, потому что не могут быть у тридцатилетних мужиков глаза лани испуганной, Слава склоняется ближе к его лицу, проводит языком по сомкнутым губам, совершенно не брезгуя тем, что недавно его хер чистил рот этой курве. Так даже приятней, будто специальное клеймо, говорящее о принадлежности человека, делающего его твоей собственностью.       Мирон уже не целка, поэтому вскоре открывает свой рот, поддается ему навстречу, кладя руки на плечи. Девочка он невинная, отчего отвечает всегда мягко и нежно, даже не пробуя соревноваться, знает, чем может кончиться.       Колено вклинивается между ног, малышка без слов раздвигает ножки свои в сторону, но взгляд так и не поднимает, стыдно и страшно. — Пожалуйста, трахни меня, папочка.       Шепот кажется запредельно громким, слова выучены уже давно, он хорошо умеет играть роль кроткой девочки, почти не шипит, когда шершавый язык проводит по щеке и тянется ниже, к яремной вене. — Сними долбанную футболку, наконец, — раздражённо бросает он, настойчиво дёргая за край тряпки, пытаясь добраться до большего, впиться зубами куда только можно, оставить свои метки на теле. Он гладит бока, спускаясь до бедер, сжимая их сильно, до синяков. Шалава под ним ерзает, дергает за волосы, это только раззадоривает его аппетит.       Слава может и хотел бы гладить чужое лицо, запоминать каждый изгиб тела/ как будто он еще его не выучил наизусть всего/, просто быть нежным. Только вот Мирон по-другому не понимает, поэтому приходится подчинять и в башку тупую вдалбливать о том, кто кому принадлежит и какие будут последствия, если ослушаться. На этой стадии малышка всегда начинает выпендриваться, сводить колени, но мешает нога. — Не рыпайся, больнее же будет, — говорит Соня, ища на тумбочке тюбик со смазкой, поспешно выдавливает себе на ладонь, растирает по члену, и приставляет головку к бледной заднице.       Хуй проникает в растянутое очко легко, не зря же Карелин старался несколько дней подряд, стеночки обволакивают приятно, засасывая, не желая отпускать. Трахает он малышку грубо и жестко, отчего тело дергается вперед, иногда даже бритая голова стукается о спинку кровати, из-за чего приходится подмять карлицу под себя еще больше и поправить подушку под его головой.       Мирон уже не пытается сдерживать слезы, дрожит весь под ним и скулит от боли, Гнойному это нравится, тело под ним податливое, выгибающееся до хруста в позвонках, только чтобы ему было удобно. Тягучее чувство скручивает его внутренности. Надо, наверное, дать карлице подарок, хорошо себя вела.       Рука ложится на внутреннюю сторону бедра, начинает гладить мягко, даря приятные ощущения, затем ложится на жидовский член и начинает ему дрочить. Мирон таких ласк боится больше огня, всегда каменным изваянием становится, правда и оттаивает быстро. Федоров разжимает свои кулаки, отпуская простыни, кладет руки ему на плечи, гладит осторожно, постепенно смелея, руками перебирает волосы на затылке, сам тянется за поцелуями.       Слава целует его куда только дотянется, между поцелуями шепча всякий непристойный бред своей девочке, отчего ее уши совсем красные и горят. Хочется запечатлеть этот момент в памяти с помощью фотки какой-нибудь, чтобы потом любоваться ей в одинокие вечера, но телефон проебан где-то в квартире, а у него уже финишная прямая, сил искать нет совершенно, остается надеяться на следующий раз.       Мирон на пределе, ему уже плевать на приличия и картонную неприязнь, он просто пытается притянуть его еще ближе, целует слащаво, как умеет только он, стонет громко, пошло, развязно, сам толкается навстречу, разрешая вбиваться в свое тело, лишь бы дали разрядку. Слава кончает первым, прямо в свою девочку, целуя ее куда-то в висок. Через пару движений рук малышка получает свой долгожданный экстаз, чувствуя чужую сперму в себе, ощущая себя заполненным до предела.       Это нечестно — первая здравая мысль в его сознании, когда Мирон вновь становится скованным и чужим, обнимает себя за плечи и хочет повернуться на другой от него бок. Смех вырывается сквозь ребра толчками, становится даже неловко от этого, но это лучше чем лить крокодильи слезы.       Нахуй этих ебанных соулмейтов и жизнь на двоих, и невзаимность тоже нахуй, вообще всех нахуй, оставьте его в покое. Жизнь, наверное, пробовала себя в черном юморе, когда в пару их ставила, потому что избранные они хуевые — один этой хуйни боится, другой просто долбоеб. И догадайся еще кто из них.       Из них пара нелепая, неправильная, но жить как-то надо, поэтому первый шаг приходится делать Славе, ведь высокомерный жид считает, что лучше сдохнуть. И сейчас, пересчитывая взглядом позвонки у его малышки, он думает, что Мирон и правда умнее, что нужно было вместе с высотки прыгать, дурью не маяться.       Мирон лежит к нему спиной еще какое-то время, а потом подрывается и убегает куда-то за дверь, будто Карелин его сейчас съест. Это немного обидно, но не смертельно, в этот раз они почти побили рекорд — пять минут вместе в приятной тишине.       Это ничего не значит — первое, что говорит ему карлица после секса, заходя в комнату с двумя чашками чая в руках. Слава охуевает тихо, про себя, даже не матерится, просто принимает кружку из рук жида и смотрит на него пристально. Мирон кривит губы в неправдоподобной улыбке, садится на свою половину кровати, делает пару глотков и отключается от реальности на минуты три минимум, пробуждается только от горячих прикосновений к своим рукам, смотрит на ускользающую кружку с остывающим чаем, а затем просто ложится вновь набок, в этот раз к нему лицом, и придвигается близко-близко, чтобы соприкасаться конечностями. — Мне хуево, я сейчас цветами блевал. Посиди со мной, Слав, только молча, я блядь цветочный магазин мог бы открыть, пока по турам ездил, так что… — Бля, а я типа цветами не блюю, карлица. Просто заткнись и натяни одеяло, у тебя ноги замерзли, придурок.