Сын

Лан Фан смотрела на него, но не видела. Не могла не видеть в сыне черты Грида, но увидеть Грида была не в состоянии. Не потому что… не потому что была недостаточно умна, потому что это было невозможно. Ещё более невозможно, чем философский камень, гомункулы, бессмертие, жертвоприношение целой страны и брак с принцем. То, что её сын – Грид, было даже не невозможным, невозможное она и видела, и делала, и останавливала, такая вот у Сины императрица, а посмотришь – хрупкая девочка с большими глазами. И металлической рукой, ну да, беззащитность так и бросается в глаза. Нет, она ни на секунду не увидела в сыне того, кем он и являлся потому, что знает – этого не может быть, потому что не может быть никогда. Мёртвые – не возвращаются. Невдомёк ей, что правило это для живых, или для рождённых, или для того, что в мире всегда было и будет. Хоть бы и для химер, изначально-то эти твари плоть от плоти этого мира. А что можно сказать про вытяжку эмоции из существа, которое сам непонятно что и появился непонятно откуда? Можно ли его вообще считать живым? Может ли он умереть? Один раз отец убил его. Вернул в себя – точнее. И снова возродил новой личностью, без воспоминаний о прошлом, ничего не должно было остаться, всё должен был вымарать дьявольский котёл. Однако ж не вышло. Почему должно было получиться во второй раз? Но Лан Фан не знала об этом, не задумывалась об этом, считала Грида монстром, но живым, ни на секунду не допускала мысли о том, что её сын – и есть тот самый монстр. Но боялась, что муж, любимый, император, господин, которого она обязана защищать, пытается воспитать из сына… монстра? Серьёзно? Она верила, что Линг на такое способен? Грид не знал, не понимал. То ли считает… мать, что её муж настолько эгоистичен, то ли уверена, что Грид был ему дорог настолько, что тот мог стать таким эгоистом. Он сам был уверен, что Лан Фан их переоценивает. Кого-то из них. Лингу бы ума не хватило жить только ради собственного удовольствия, а Грид, определённо, не мог быть чем-то настолько важным. Ну, и Грид просто знал, что Линг из него его же вырастить не пытается. Никогда не пытался, но сходству этому – сына и друга – радовался. Они сошлись, что тут удивительного? Они и в тот раз поладили, хотя ситуация не располагала, а уж со второй попытки, да когда ничего, кроме глупых подозрений умной женщины не мешало… Но Лан Фан нервничала и боялась, и это ему не нравилось. И потому что это угнетало Линга, и потому что женщину, ставшую ему матерью, он уважал. Восхищался. Ценил? Ему всегда нравились сильные женщины. Слабые тоже нравились, но слабые нравились в постели, а сильные – просто нравились. Как вообще сильные люди. Такие даже лучше денег или власти над миром. Ну ладно, именно обладание такими людьми и давало власть над миром. Но сильными женщинами не хотелось владеть, на них хотелось смотреть, желательно слегка со стороны, как на лесной пожар или шторм. Лан Фан была и сильной, и слабой, поэтому Грид не знал, чего хотел от неё (знал чего не хотел), но вот в том, что предпочёл бы видеть её спокойной был уверен. Пусть занимается старшим сыном, пусть увлекается оружием, пусть делает что угодно, но не лезет к нему и Лингу. Особенно к Лингу. И тем более не трогает их отношения. Она родила его, она получила собственного сына, который станет императором в будущем, и которому даже не потребуется для этого соперничать с детьми от других наложниц, потому что таких просто нет. Что ей ещё надо? Но вместо этого женщина смотрела на него и уговаривала не принимать рассказы отца близко к сердцу. Убеждала, что он не должен подражать кому-то. Грид улыбался и говорил, что он так и делает. И сбегал, сбегал как можно дальше от неё, сбегал до того, как его посещала мысль, что эта женщина пытается отобрать у него то, что принадлежит только ему. Его жадность, его личность. И Линга. До того, как эта мысль превращалась в желание избавиться от… врага? соперника? вора? Грид не давал себе над этим задумываться. С самого начала обозначил эти мысли как неправильные. Сразу сказал себе, что Лан Фан тоже его, а значит нельзя её трогать. Ломать собственные вещи – неинтересно. Линг бы никогда не простил этого. Вреда причинённого жене, сыну или Сине. Как можно такого подозревать в эгоизме, а? Ладно б в жадности, тут ставленник клана Яо самого Грида обскакал. Люди такие странные, право слово. И глупые. И так хочется быть на них похожими. Все они к этому стремились. Быть людьми, иметь всё, что имеют люди. Всё, что люди считают естественным. Смеялись над ними, презирали их. Завидовали. И Отец – тоже. Хотел так сильно, что даже вырвав из себя жадность, всё равно продолжал желать этого. Что уж говорить про Грида, который этим желанием и был. Не только этим, конечно, но этим – в первую очередь. -Привет, - Линг находится в библиотеке, на полу, в окружении стопок книг, и улыбается так, как улыбается ему всё время с тех пор, как узнал. Как поверил. Неопределённо улыбается. Не даёт уверенности, не даёт гарантии. Но всегда – радуется, и пока этого достаточно. Или было достаточно. Грид протягивает руки и обнимает крепко, до боли. Так, как хотел до смерти, так, как всё не подворачивался случай после рождения. И сейчас, конечно, момент не назвать подходящим, но терпение – добродетель, а их Отец создавал из них грехи. А вторым именем жадности всегда было нетерпенье. Хотелось не просто всего, хотелось всего и сейчас. Он и так ждал слишком долго. Нет, он всё ещё не торопит, всё ещё ждёт. Просто нет другого пути получить то, что он действительно хочет. В конце концов, Линг знает о жадности даже больше него, а ждал – дольше, и раз не торопится, раз всё ещё колеблется, значит надо ждать. Значит эти сомнения – они всерьёз, они по-настоящему. Значит, нельзя относиться к ним пренебрежительно, даже если не понимаешь, что именно пугает человека, рискнувшего однажды душой, не раз рисковавшего жизнью. И попытаться понять. Приблизиться к людям ещё на шаг. Но обнять может и сын, и друг, и тот, о ком Линг думать боится. Думай, Линг, кто обнимает тебя, кого обнимаешь ты. Гриду всё равно сейчас, он просто убеждается в том, что Линг – его. В куда большей степени его, чем чей либо ещё. И совершенно точно он не ожидал ладоней на своей спине, уверенных, горячих, прижимающих ближе — не отцовских — вплавливающих тело в тело, тепло к теплу. И горячего, не словом — дыханием: -Мой, - не ждал тоже. Больше ничего и не было, проклятье, на большее их бы и не хватило. Большего — чего-то кроме решения, кроме просьбы о решении, да, он просил, да, ему ответили, ему ответили согласием, да, да, да — было уже — сейчас — и не надо. Но, это даже не смешно уже, кто тут чей и кто тут жадный? Хотя, это они ещё в Аместрисе выяснили. А Грид, кажется, привыкал быть вторым. Но только, если первый — Линг.