Бесчестье: Затронутые Бездной

1834 год, г. Дануолл, Гристоль.

      Завершился месяц песен, и на следующий день жители Островной империи утонули в пучине праздника Фуги, наслаждаясь каждым моментом, каждой забавой и шалостью, пока Верховный Смотритель не перевел астрономические часы, дав начало новому году и вернув жизнь в привычное вязкое русло.       Мюринн Даффи любила этот день и с нетерпением ждала его каждый год. Только этот праздник позволял ей забыть о пасмурной серости неторопливо протекающих дней, недель, месяцев. Забыть о бедности, терзающей ее когда-то богатый род, о своем ныне низком статусе в гристольском обществе и втоптанной в грязь гордости истинной уроженки Морли.       Сегодня она могла быть той, кем хотела, и не бояться, что за неуважительное отношение к какому-нибудь местному богачу ее поймают и бросят за решетку или сильно изобьют и оставят умирать на грязной вымощенной камнем дороге. Она могла безнаказанно нарушать Запреты, чревоугодствовать и прелюбодействовать, не опасаясь косых взглядов и всеобщего осуждения. Сегодня жители империи купались в грехах, плескались в них, точно в теплых лазурных волнах у берегов Карнаки, и Мюринн могла бы даже плюнуть прямо в лицо кому-нибудь из смотрителей, если бы они осмелились показаться за пределами закрытого на время праздника Аббатства Обывателей. Пока народ праздновал, церковники в своей резиденции вели борьбу за их души в бесчисленных молитвах. А может, они просто прятались, опасаясь, что кто-нибудь из недовольных позволит себе разжечь посреди площади Холджера грандиозный костер? Даффи могла поклясться всеми звездами, что будь ворота открыты, она как раз бы была среди поджигателей.       Когда на рассвете солнце выглянуло из-за горизонта и золотыми лучами коснулось окон, мутных и покрытых разводами, прошлось по старым деревянным и треснутым рамам и с лаской дотронулось до бледного лица, Мюринн уже не спала. Она улыбнулась новому дню – впервые за долгое время. Потянулась в постели, поцеловала храпящего мужа и встала, сразу же начав подготовку к веселью. Она достала свой лучший и единственный праздничный брючный костюм, застегнула на кисти правой руки тонкую позолоченную цепочку из серебра и с тоской дотронулась до дырочек в ушах, которые ей нечем было украсить. Тяжело вздохнув, она прошмыгнула в детскую и взяла у своей дочери несколько маленьких баночек с засохшей краской, старую деревянную палитру и истрепанную кисточку. Добавив в сосуды с краской немного воды и размешав, женщина начала разукрашивать свое лицо, нанося на кожу причудливые яркие узоры. Когда с этим было покончено и краски были отложены в сторону, Даффи собрала тяжелые медные кудри в изящную высокую прическу, а открывшуюся длинную и тонкую шейку сбрызнула последними каплями дорогого парфюма.       Сегодня она будет сверкать и восхищать. Снова окунется в ту жизнь, для которой и появилась на этот свет – жизнь красивой женщины из богатой и уважаемой семьи. И ей плевать, есть ли между морлийцами и гристольцами разлад: Морлийский Мятеж уже давно позади, и праздник Фуги – далеко не тот день, когда былые обиды держат у самого сердца. Нет, их отпускают, запивают и закуривают, позволяя веселью сгладить острые углы между четырьмя народами. Это праздник единства.       Уходя из дома, Мюринн не попрощалась с мужем, который уже проснулся и, даже не посуетившись привести себя в порядок или хотя бы зачесать растрепанные волосы и стоячую челку, засел за старую печатную машинку и начал громко стучать пальцами по круглым клавишам, нанося на бумагу буквы, перерастающие в слова и предложения его новой книги. Его персонажи жили и умирали на этих страницах, однако мало кому была интересна их судьба, и в основном книги пылились на книжных полках в магазинах, а то и вовсе были запрятаны за произведениями, пользующимися большей популярностью среди требовательных и весьма придирчивых читателей.       Выйдя на улицу, женщина сразу же пустилась в задорную пляску с первым встреченным мужчиной. Они кружились и смеялись, держась за руки, наслаждались непривычно светлым днем и не обращали внимания на утренний морозец, который заставлял оголенные части рук покрываться гусиной кожицей, а по телу пускал легкую дрожь. Это было не важно.       Сегодня значение имело лишь веселье, любовь, всеобщее равенство и справедливость. Последней в повседневной жизни доставало далеко не многим, а потому они вершили ее на улицах города, прямо среди возбужденной толпы. Веселье смешивалось со страхом, аромат праздничных блюд оттенял запах пролитой в тесных переулках крови. Аристократы, на которых у многих горожан имелся зуб, еще до рассвета покинули город, и теперь под блекло-голубым безоблачным небом банды устраивали стычки за территории; кто-то в грубой форме спрашивал с соседа долги; бывшие друзья дрались друг с другом из-за женщины, что с улыбкой наблюдала за ними из окна своей квартиры, готовая отдаться победителю, – все это было лишь фоном. Белым шумом, который можно было и не заметить, если не вслушиваться и не вглядываться. Сегодня радость перевешивала горе.       Праздник Фуги – день возмездия и легкомыслия.       Поддаваясь всеобщему духу безмятежности, Мюринн Даффи уходила все дальше и дальше, пока ее не завели в переполненный народом паб и от души напоили дешевым и тошнотворно кислым вином.       И только тогда, когда выпитый алкоголь начал мешать в голове мысли, Мюринн поняла, как сильно скучает по своей настоящей родине. По гордому и свободолюбивому Морли с его величественной столицей, – городом Уиннидон, – и Альбой, встречающей каждое утро плотными молочно-белыми туманами и провожающей вечера частыми и сильными дождями. В памяти то и дело всплывал образ отца с его невозмутимым лицом и проседью на висках, а следом за ним вырисовывалось и семейное поместье, расположившееся неподалеку от океана, где темные волны с удивительным грохотом обрушивались на острые скалы и с шипением обращались в белую бурлящую пену.       Мюринн позабыла о муже, милом меланхолике, которого ночью обычно мучает бессонница, а днем – недосып, и уж тем более не помнила о своих детях. К ним она испытывала смешанные чувства. Их нельзя было назвать ни любовью, ни ненавистью. Скорее равнодушие, которое сменялось то симпатией, то неприязнью – в зависимости от того, сколько средств требовало их содержание и обучение.       Порой, когда семья страдала от безденежья и Мюринн была вынуждена, перешагивая через саму себя, искать работу, сын поддерживал ее удивительно мудрыми для его возраста советами. А ночами, когда для освещения всей квартиры не хватало свеч, ее дочь приходила к ней, обернутая пледом, устраивалась под боком матери и рассказывала сказки, которые сама же сочинила. Глупые, но яркие. Полные радостей и приключений, которых девочке не хватало в обычной жизни, и со старшим братом в роли главного героя, побеждающего страшных, таящихся в ночи монстров. Однако пересчитывая дешевые консервы, хранившиеся в настенных шкафчиках на кухне, и взвешивая в руках легкий кошелек, Мюринн ненавидела их. Они были лишними ртами, балластом, который необходимо сбросить, чтобы подняться выше. Мюринн ничего не могла поделать с этими чувствами, но не озвучивала их даже мужу, так как тот слишком пекся о продолжении своего проклятого рода, пусть и обращал на них внимания не больше, чем она сама. Да и отец женщины вряд ли бы обрадовался, узнав, что внуки, о которых она ему так часто писала раньше, выпрашивая прислать деньги, были сданы в сиротский приют. Точнее, была бы отдана только девочка. Сын Мюринн был уже подростком и избавиться от него пришлось бы иначе… Вывезти за город и поселить в одной из маленьких деревушек. Или отдать на испытание для принятия в Орден Смотрителей, так, иронии ради?       Встряхнув головой, Мюринн растянула губы в широкой улыбке. Нет, сегодня она не позволит унынию себя одолеть и будет веселиться, позабыв все печали, пока ноги не станут ватными от усталости, а голова не закружится и затрещит от похмелья.       Вволю напившись, Даффи покинула тесное и душное помещение и вернулась на улицы Дануолла, по которым молодежь гоняла кошек и собак, лакомясь при этом пирожными, украшенными белыми завитками нежнейшего крема. Взрослые же сплетничали и флиртовали, выискивая себе партнера на одну ночь. И среди них Мюринн затерялась до самого вечера, не отказывая себе даже в самых низменных удовольствиях.       С наступлением ночи все жители Дануолла собрались на главной городской площади, чтобы полюбоваться буйством разноцветных салютов, что с шипением и треском разрывались на синем небесном полотне. Это зрелище завораживало людей своей красочностью и великолепием настолько, что они охали и ахали, тыча пальцами в яркие снопы, что быстро зажигались и столь же мгновенно меркли, оставляя на небе лишь серые сгустки дыма.       Когда последний фейерверк взорвался мерцающими фиолетовыми искрами и угас, улицы столицы вновь погрузились в приятный мрак ночи. Высокие белокаменные дома напоминали призраков в тусклом свете бледной луны, а дороги извилистыми изгибами каменных рек вели к морскому побережью, которое, после пляски и пьянящего веселья, разгорячившего кровь, так и манило Мюринн в свои холодные объятья. В шелесте волн она слышала обещания покоя, а в свете взошедшего над темными водами серебристого блюдца луны – надежду на то, что с наступлением нового года все изменится и, может быть, ее жизнь станет хоть чуточку лучше.       Мюринн Даффи любила море, шум прибоя, солоноватые брызги на своей коже, легкий бриз и запах водорослей, прибитых к берегу. Все это напоминало ей о таком далеком, но таком родном отцовском поместье и о счастливом детстве, когда она целыми днями могла бродить по побережью и собирать ракушки и прочие небольшие вещицы, принесенные морем с разных концов королевства. Она радовалась жизни и ни в чем себе не отказывала, пока другие умирали от голода в своих домах. Отец всегда заботился о ее благополучии, всегда находил средства на выполнение ее желаний. Рядом с ним Мюринн чувствовала себя принцессой и скучала по тем дням даже спустя семнадцать лет своего добровольного изгнания. И потому, заслышав таинственный зов, который тянулся к ее сердцу и тихо звучал в голове, обещая отмотать время назад и не позволить совершить роковой ошибки, Мюринн пошла на него, ни секунды не задумываясь.       Присев на каменистом берегу, женщина поежилась. Ей было плевать на здоровье, которое такое безответственное поведение могло подорвать. Плевать на то, как быстро таяли минуты, приближая тот ужасный миг, когда стрелки астрономических часов переступят заветную черту и империя начнет новый год, а гражданам Дануолла придется прочесть гимн искупления, чтобы очистить свою совесть от всех совершенных провинностей. Мюринн растягивала последние минуты праздника, вспоминая дни, давно ушедшие в прошлое.       Когда она начала не без нежности представлять доброе лицо давно усопшей матери, которую Мюринн знала только по портрету, висевшему в кабинете отца, к ней подошел молодой мужчина и встал рядом, положив руку обнищавшей леди на плечо.       Утерев выступившие в приступе ностальгии и тоски слезы, женщина поднялась на ноги и отряхнула одежду, думая о том, что, обернувшись, увидит мужа, который предложит ей свою руку и проводит до дома, где их ждут общие дети. Однако, повернув голову, она увидела того, кого совершенно не ожидала здесь встретить. Того, от кого надеялась навсегда скрыться, когда соглашалась на предложение своего мужа перебраться в Дануолл и начать жизнь с чистого листа. Его лицо внушало ей страх, однако глаза завораживали, лишали чувств и желания сопротивляться. От своих долгов Мюринн не могла сбежать, как бы не пыталась. И вот перед ней стоял тот, кто был готов взять с нее все, что было клятвенно обещано молодой и глупой девочкой десятки лет назад.       Он протянул к ней руку, тыльная сторона которой сверкала красными молниями, дымясь и шипя, точно маленький костер, и коснулся лба, отдавая немой приказ. Мюринн не слышала его голоса, но ее тело действовало, точно было обвязано ниточками, за которые мужчина дергал силой мысли.       Повинуясь чужой воле, подавившей ее собственную, Даффи открыла рот и громко запела, выкрикивая в ночь слова, которые уже очень давно старалась забыть. А пока она шла к воде, попутно стягивая с себя одежду, мужчина снял с пояса сверкающий нож из черного стекла и любовно погладил неровное лезвие.       Фуги – праздник жизни и смерти.