Был момент, когда мы могли сказать нет

Розенкранц. Значит, все, видимо. Солнце опускается. Или земля поднимается. Как утверждает модная теория. Что одно и то же. К чему было все это? И когда началось? Чего нам тут торчать, а? Я имею в виду, никто не придет и силком не потащит… Обождать придется… Мы еще молоды… в соку… у нас еще годы. (Кричит.) Мы же ничего дурного не сделали! Никому! Правда? Гильденстерн. Я не помню. Розенкранц берет себя в руки. Розенкранц. Ну что ж. Мне все равно. С меня хватит. Говоря откровенно, так даже легче. И он исчезает из виду. Гильденстерн не замечает этого. Гильденстерн. Наши имена, выкрикнутые на каком-то рассвете… распоряжения… приказы… должно быть, был момент, тогда, в самом начале, когда мы могли сказать — нет. Но мы как-то его упустили. Том Стоппард, «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» Что составляет суть жизни — события или воспоминания о событиях? Многое ли в этих воспоминаниях выдумано? И кем? Джанет Уинтерсон, «Искусство и ложь» Найти тайный вход удается далеко не сразу. (Тайный вход. Боже, до чего абсурдно. Конечно, на своей работе Стив сталкивается с абсурдом каждый день… Но эта тщательно спрятанная дверь, и самый натуральный аварийный люк, и то, как тут все до крайности экономично обустроено… Хочется смеяться и смеяться без остановки. Как Гидре без тайного входа? Не вводить же Зимнего Солдата через фойе банка. Интересно, пользовалось ли черным ходом руководство? Стив представляет себе, как старички в безупречных костюмах, отбросив достоинство, карабкаются по металлической лестнице...) Он пришел сюда, потому что сработала беззвучная сигнализация. Не банковская, а та, что у черного хода. Сигнал поступил на один из множества хостингов Гидры, коды для которых Наташа раздобыла за последние восемь месяцев. Подвал сам по себе ничем не примечателен: за исключением мелких деталей архитектура Гидры довольно предсказуема. Это не первая база Гидры для Стива — он к ним уже привык. Чаще всего они не оправдывали ожиданий: пусто, все вынесено, пусто, один растерянный секретарь, снова пусто. Порой странные, порой зловещие, в целом они не столько пугали, сколько наводили тоску своей заброшенностью. Стойка с пробирками, содержимое одной пролилось на пипетку, как будто лаборант в панике уронил и то, и другое. Перекрученные тела, может, собачьи: у одних слишком много кожи на костях, у других слишком много костей для их кожи. Комната, вся в пулевых отверстиях, но без признаков того, что выстрелы попадали в людей. Долгие ряды клеток, в них двадцать две мертвых мыши, девять мертвых обезьян и один живой барсук. Стена в фотографиях детей, в профиль и в фас, как на полицейских снимках, у каждого — голубые глаза. Стив думал, больше его в этих бункерах ничто не удивит. И все же к этому он оказался не готов. Само помещение ничем не примечательно: на многих крупных базах есть мастерские с электроинструментами на стенах, со сварочными аппаратами. Кровь внезапна, но лишь потому, что она совсем свежая; медный запах он почувствовал еще от входа. Видимо, то, что привело в действие и сигнализацию, стало и причиной кровопролития так или иначе. На циркулярную пилу в центре комнаты как будто вылили ведро красной краски. Она растеклась на половину пути до лестницы, и на ней остался с десяток следов. Один из них — след голой ступни, каждый палец отчетливо отпечатался. Главным же сюрпризом становятся гидровцы: пять громил в белых защитных костюмах толпятся вокруг остатков чего-то, что могло быть человеком еще с утра. Они делают фотографии на смартфоны. Стив скептически хмыкает, увидев у одного из них блестящий розовый чехол для телефона и брелок с котенком. Гидровцы вскидывают головы. — Вот дерьмо, — говорит один из них. Дальнейшее больше похоже на боулинг, чем на бой. Сложив бессознательных гидровцев в чулан с принадлежностями для уборки, Стив осматривает помещение. Через минуту все кусочки мозаики складываются воедино, и ему приходится ненадолго присесть в дверном проеме, спрятав лицо в ладонях. Когда к нему возвращается дар речи, он набирает номер Сэма. ________________________________________ 19? «Давай, Джо ди Маджо, отвечай за свои слова!» 1990 Мюррей клюет носом над завалом на рабочем столе. Время от времени он подскакивает, ворча о бюрократии и превратностях оформления документов. Солдат в сотый раз просматривает свою папку. Ему больше нечем заняться и нечего больше читать. Нет, он мог бы перечитать садоводческие журналы Мюррея или откопать отупляющее руководство к новому огнемету, функционально неотличимому от предыдущей модели, но уж лучше выстрелить себе в ногу. Они ждут, пока наверху утвердят миссию, проваленную ими несколько недель назад, для которой кто-то очень удобно для себя забыл выдать протоколы авторизации. Дальше по коридору буянят ребята из «Удара». Если штаб продолжит тянуть кота за яйца, рано или поздно они дождутся неприятностей. Собственное личное дело, в отличие от инструкций и документов, неизменно развеивает его скуку, поскольку состоит наполовину из воспоминаний, а наполовину — из белых пятнен, которые никогда не остаются на одном месте. Иногда он вообще не узнает какую-нибудь миссию, а в следующий раз видит цветное слайд-шоу с объемным звуком. Открывая папку, он никогда не знает, что вспомнит и насколько хорошо. Он пытался провести ленивое исследование: ставил отметки карандашом на полях, если помнил больше 50% рапорта. Максимальное число отметок красуется возле недавних миссий, но некоторые из беспорядочных записей Золы, дешифрованных лишь частично, тоже собрали у себя немало галочек. Солдат старается не задерживаться на них слишком долго, и нет, не из-за трусости: просто из старого доброго чувства самосохранения. «Сначала наденьте кислородную маску на себя», только в отношении собственного мозга. Ни для кого не секрет, что он не функционален, когда злится. Если не считать Золы, папка его успокаивает. Она ему говорит: это настоящее, это ты, это все, что с тобой когда-либо случалось, помнишь ты это или нет. А то, чего нет в папке, можно игнорировать, как сбой в программе. Свободные ассоциации. От безделья мозг создает что-то из ничего. А еще есть ущелье. Ущелье порядком сбивает его с толку: в папке о нем ни слова, а в воспоминаниях столько всего неправильного, что он постоянно сомневается в тех или иных подробностях, а то и вообще в реальности всей этой истории. Тем не менее в ней хватает элементов из жизни, так что, видимо, нечто подобное с ним действительно произошло. Но, опять же, мозг заполняет пробелы фантазиями. Он исходит из того, что по большей части это все же правда, иначе его сведут с ума детали, которые некому подтвердить, кроме него самого из прошлого. Вот что Солдат помнит: он просыпается в снегу. Он не знает, какой это год и куда его отправили. Он подозревает, что в Россию: позже, когда он лежал лицом вниз у замерзшей реки, пришли русские и забрали его. Но это его самое раннее воспоминание. Оно легко располагается в мешанине его памяти хронологически: только здесь у него есть левая рука, настоящая, а не чудо техники, которое ему дали позже. И вот здесь, в воспоминании, как раз с левой рукой-то и беда: она застряла под каменной глыбой величиной с небольшой автомобиль. Мозг не умеет точно воспроизводить боль в воспоминаниях, но в тот момент Солдат ее вообще не ощущает. Из-за холода или из-за шока он смотрит на свою руку, зажатую между камнем и вечной мерзлотой, и не испытывает ничего. Он беспокоится, но не о себе… — вот, этот кусок его всегда смущал. И еще он не может понять, где же остальные оперативники, участвовавшие в той операции. Они провалили задание, потому что он упал в ущелье и застрял, как лиса в капкане, с одеждой, примерзшей к земле? Первый день Солдат проводит, пытаясь растопить лед. Надеется согреть землю, вырыть ямку и высвободить руку. Она, наверное, сломана. Черт, да кости могут быть раздроблены в пыль! Но в любом случае ее нужно вытащить из-под камня. Не добившись особых успехов, на рассвете он делает перерыв и съедает три дольки шоколадки, которые нашел в кармане. Там же он натыкается на клочок бумаги, сложенный в четыре раза. Положив в рот кусочек шоколада, он неловко разворачивает ее, цепляясь за край грубой кожей большого пальца. Внутри рисунок. Улыбающийся молодой человек: лицо и плечи, на глаза падают спутанные темные волосы, похоже, мокрые. Красивый... какой-то грубоватой красотой. Он не представляет, кем ему приходится молодой человек и как портрет попал к нему в карман, но на это радостное лицо приятно смотреть. В унылой белой яме, в которой застрял Солдат, рисунок — как искра жизни, как цветок в пустыне. Ночью резко падает температура, и все его старания идут насмарку. До рассвета он не раз успевает подумать, что вот-вот умрет. От шока и мороза кровь становится вялой, не говоря уже о том, что сломанные кости медленно срастаются под кожей. Должно быть, он упал с очень большой высоты. И устроил камнепад, пока падал. Может, он свалился прямо с неба. Спрыгнул с самолета. Он мог что-нибудь такое учудить до того, как в середине семидесятых его голова встала на место. Он помнит, что было страшно. На второй день он попеременно то зовет на помощь, то пытается сдвинуть глыбу (к версии о том, что он был молодой и глупый). «Здесь никого нет, тупица», — хотел бы он сказать самому себе. Но тупица кричит, пока есть силы, пока горло не перехватывает от холодного воздуха. И уже даже рисунок не спасает от отчаяния. Вторая ночь ужасна. На третий день он ждет смерти, то теряя сознание, то приходя в себя. Вокруг кружится снег, но он не пытается ни отряхиваться, ни пить. Он уже давно перестал дрожать. Он едва замечает, как приходит ночь. Час за часом его тело отказывается сдаваться. На закате он понимает, что нужно сделать. Он достает оба ножа из сапогов. Они хорошо заточены — это плюс, но далеко не стерильны — это может стать проблемой. Вот было бы смешно: пережить три дня в снегу, а затем погибнуть от банального заражения крови. Первым ножом он разрезает куртку и две кофты как можно ближе к камню, а затем закатывает ткань наверх, чтобы она не мешала. Кожа у камня черно-красная, пятнистая и опухшая. Пахнет чем-то сладковатым, а не гниением, как можно было ожидать. Не ярко-сладким сахаром и не темно-сладким медом, а чем-то удушливо-цветочным, как раздавленные розы. Он думает про нетленных святых: считается, что их поры источают аромат цветов. Он точно не святой, так что, может быть, при определенных обстоятельствах подобное происходит с любым телом. Оценив угол, он начинает резать вторым ножом. Боль сильная, но терпимая. Холод и изнеможение смягчают острые, вызывающие тошноту приступы. Он как будто плавает в каком-то странном месте, где почти красиво: кровь на снегу и на темно-синей куртке, разрез мышечных волокон, под ними медленно появляется белая кость. Он чуть не умер, перерезая нервы: одно прикосновение к ним заставляет его скулить сквозь стиснутые зубы. Он перерезает их один за другим и тяжело дышит в плечо, пока внутри утихают волны огня. После этого уже не так уж сложно рывками и вращением сломать плечевую кость о камень. Раздробленная кость выскальзывает из мертвой части руки, и все, он свободен. Идет кровь, но он не истечет ей до смерти. Он чудовищно голоден, но держится на ногах. Могло быть хуже. Он не пытается перевязать культю, просто прислоняет ее к сугробу, пока кровотечение не замедляется до густой струйки. А затем он выдвигается в путь. Быстро становится ясно, что застрявшая рука была меньшей из его бед. Он один в расщелине посреди отвесных скал. До краев пропасти над ним, наверное, целая миля, и ему ни за что не взобраться по ее стенам в таком состоянии, тем более с одной рукой. К тому времени, когда солнце скрывается из вида, — может быть, в районе трех, — его отчаянно трясет: организм вспоминает, как функционировать. Он часто падает, один раз прямо на культю, после чего кричит в снегу, как ребенок. Он идет всю ночь, спотыкаясь вслепую. Острая боль в ногах сильнее, чем в руке. К рассвету ущелье начинает расширяться, и он выходит на открытое место. С гиканьем, за которое ему позже становится стыдно, он пьяно выбегает туда на полуобмороженных ногах, спугнув рыжую олениху с парой оленят. Они отскакивают и исчезают без следа. На месте, где они стояли, он находит реку, застывшую буграми со странными бороздами. Олениха пыталась пробить лед копытом, чтобы найти воду. Он пытается сделать то же самое каблуком и падает на задницу. Он пробует еще раз, сидя. Ничего не выходит. Лед слишком толстый. Он смеется без причины. Остальные воспоминания рассеяны, как поврежденная кинопленка: вибрирующая темнота вперемешку со смутными картинками. Он ложится на землю — на мгновенье, всего лишь на мгновенье. Он так устал. Мужчина в меховой шапке смотрит сверху. Бессильные ноги Солдата цепляются за камни, обрубок руки оставляет за собой кровавый след, Кто-то тащит его по снегу. Тепло. Крыша над головой. Кто-то с руганью отламывает кусок кости, торчащий из руки, как наконечник стрелы. Пахнет вареным мясом, а затем — его собственной горелой плотью. Он кричит, когда они прижигают культю. И затем: ничего. В памяти сохранились некоторые вещи, пусть и мутные от времени и усиленных размышлений. На человеке в меховой шапке — советская форма, сейчас такая уже не используется. Значит, Солдату много лет, больше, чем можно дать на вид. Память — хитрая штука. Что-то подсказывает ему, что тогда он не был агентом. Но в свете всего случившегося позже что-то тут не вяжется. Его тело уже было улучшенным — это ясно по тому, как упрямо он цеплялся за выживание, по тому, как кости срастались под кожей. Однажды его отправили… куда? В Украину, в Россию, в Польшу? — и там его ждал феноменальный провал. У него в карманах нашлись какие-то неважные письма (когда их читали русские, страшно не было, зато было стыдно — поэтому он и догадался, что они неважные). Его совершенно устраивает то, что он не знает, кем тогда был. Он не может вспомнить никаких значимых людей: родителей, любимых, детей — и это на самом деле к лучшему. Так он защищен от сентиментальности, от колебаний при виде цели, у которой глаза его матери. С учетом сферы его применения воспоминания о прошлой жизни в лучшем случае создавали бы неудобства, а в худшем могли привести к катастрофе. Но кое-что все же порой беспокоит его в промежутках между сном и явью, в темноте криокамеры, когда лед вот-вот прокрадется в кости, беспокоит как неутолимый зуд в глубине мозга. Как же вышло, что все полетело к чертям так быстро? 19? Вот что еще Солдат помнит: прежде чем он стал Солдатом, он был ничем. ☙ Его захватил враг. Что за враг? Неизвестно. Но на своей стороне его не допрашивали бы на языках, которых он не понимает, не направляли бы свет в глаза и не выдергивали бы оставшиеся ногти. Так что, очевидно, они с чужой стороны. Он отвечает снова и снова, что ничего не знает. Он правда ничего не знает. Даже не знает, кто он такой. Он знает только то, что ранен. Он ранен. Они уходят. Они возвращаются Они говорят: это рапорт. Ты должен сотрудничать. Почему ты предал своих союзников? Может быть, все кругом враги. ☙ У него забирают одежду. Русские сложили его вещи обратно в карманы, и теперь эти люди вытаскивают письма и читают вслух. Они смеются. Разворачивают рисунок, подносят ему к лицу. — Ах, — говорят они. — Hübscher Junge. Ist dein Freundin ein Künstler? [Красивый мальчик. Твоя подружка художница? — нем.] Они сжигают письма одно за другим. Они сжигают рисунок перед его лицом, так близко, что подгорают брови. От горя он пытается укусить их за пальцы. И только ночью, когда остается один на мокрой соломе, на мокрых камнях, он осознает правду. Он ощупывает свое лицо. Глазные впадины, изгиб рта. Оттягивает прядь волос и рассматривает ее в лунном свете. Он рыдает там же, на соломе. Кто-то любил его. Кто-то нарисовал его. Кто-то видел в нем особую искру. ☙ Они сбривают его волосы. Они моют его из шланга. После попытки убить человека со шлангом его приковывают к стене. Это не так-то просто: им приходится просверлить новые отверстия, и они дважды оборачивают цепь вокруг его плеча. Она врезается ему под мышку. На край культи накладывают толстые черные швы. Она дважды воспаляется. Его лихорадит, он корчится в судорогах, а затем ему становится лучше. Он думает, что все это повторится еще раз. Здешнюю воду трудно назвать чистой. Когда он говорит им об этом, они поливают культю струей воды из шланга, пока он не теряет сознание. ☙ Он читает по-немецки. Он понимает немного по-русски. Он не говорит ни по-русски, ни по-немецки. Охрану это очень веселит. Они задают ему вопросы и, когда он не отвечает, бьют его ремнями, хлыстами, всем, что могут найти в ближайших помещениях. Им становится скучно, когда они понимают, что не дождутся криков. Один из них уходит и возвращается с длинной цепью. Цепь, неумело накинутая на шею, на целую минуту отсекает его от воздуха. Он закашливается на полу, давя рвотный рефлекс. Вот, теперь он не скучный. Они говорят: — Sprich mir nach [Повторяй за мной — нем.]. Он пытается, с трудом, в горле будто застряли камни. Они смеются. Его бьют по плечам тонкой палкой. Он говорит: — Hör. Pazhalsta. Bitte. — Bitte, — очень отчетливо произносит самый высокий из них. — Bitte, — повторяет он. — Ja, — говорит высокий. — Ja, gut, gut [Да, хорошо, хорошо — нем.]. Палка поднимается. Конфета растворяется на прокушенном языке. ☙ Он пытается сбежать. Босые ступни скользят по мокрым камням. Он порезал пятку о подоконник, когда спрыгивал. Здесь нет решеток на окнах. И когда от ветра перехватывает дыхание, когда хватает времени закричать, когда кости раскалываются о скалы внизу, он понимает почему. Какой смысл ставить решетки, если к окнам все равно не подобраться. Он переводит взгляд с каменных стен и опор на долины вдали, укутанные облаками. Он ждет смерти. Он не знает, где он, и от этого даже хуже, чем от того, что он не знает своего имени. Он не умирает. Он кричит, когда они забирают его. От злости, не от боли. ☙ Его бьют. Ему говорят: не убегай. Вот что будет, если попытаешься. Когда он перерезает себе горло осколком льда с карниза над камерой, они зашивают его и дожидаются, пока он сможет стоять. Тогда к нему приводят грязного ребенка, обритого налысо, с болячками вокруг рта, с глазами, как прозрачная вода. Они привязывают ему пистолет к руке. Приматывают проволокой палец к курку. Его рукой они пускают ребенку пулю между глаз. Они говорят: не убегай. Вот что будет, если попытаешься. Он пытается сбежать. Его избивают, пока изо рта и из носа не идет розовая пена. Его избивают, пока не вмешивается комендант: — Золе он нужен живым. Он смеется, пока его не рвет кровью прямо им на ботинки. ☙ Он пытается сбежать. ☙ Его отводят в комнату с несколькими людьми. Все узники выглядят одинаково: в грязной одежде, с бритыми головами и пустыми омутами в глазах. Их не отличить одного от другого. Ему говорят: может, это научит тебя быть покладистей. Когда он не слушается приказа, охранники избивают его и другого пленника. Тому достается гораздо сильнее. Некоторое время даже кажется, что он умрет. Он понимает: так ломают людей. Он пытается убить охранника, который бил другого арестанта сильнее всех. Его валят на пол, избивают его и еще одного пленника. Второй пленник умирает на следующую ночь. Он понимает: это как с ребенком. Его сокамерники не приближаются к нему и не говорят с ним. Они наблюдают за ним, не глядя на него. Он отодвигается как можно дальше ото всех, насколько позволяют размеры комнаты. Свернувшись в клубок, он не двигается, пока не возвращается охрана. Он не сопротивлялся, когда его поднимают и двигают конечности. Его одевают, как куклу. Левый рукав болтается пустым. На кофте вышито маленькими черными стежками: Subjekt Eins [подопытный 1 — нем.]. У остальных нет номеров. Это привилегия. И, очевидно, ответственность. ☙ Подопытному говорят: подчинись и будешь вознагражден. Он не сопротивляется. Он не пытается убить охранников. Он не пытается убить себя. Ему интересно, каким оно будет, вознаграждение? Оно поможет ему понять? Его удастся обменять на что-нибудь хорошее? Оно сделает его сильнее? Прямо сейчас он слишком слаб. Его укладывают спать. Просыпается он с конечностью из блестящего металла на своей культе. Локоть стал сталью. Запястье — ртутью. Болят кости, в которых просверлили отверстия, чтобы прикрепить протез. Он скалит зубы, как собака, как бешеное животное, как летучая мышь, которую он видел в комнате, где его держали с другими пленниками. Она билась в углу, умирая. Сейчас здесь нет людей без номеров. Их не смогут использовать против него. Он скалит зубы. К тому времени, как он отключается от обезболивающих, вокруг него — восемь трупов. ☙ Они ставят новую руку. Организм отвергает ее. Заражение — естественный процесс. Его лихорадит все сильнее. У его бывшей руки мстительный дух. Стоит кому-то тронуть ее останки, и кровь вскипает у него в голове. Его бьют, как будто он в этом виноват. Он смеется, стискивая серебряный кулак. Ему говорят: почему ты нам не помогаешь? Подчинись и будешь вознагражден — Кто я? — спрашивает он. — Пошли вы на хер. Они переглядываются. — Пожалуй, пора, — говорит один из них. — Может быть, — отвечает другой. — Он спрашивал, — говорит один из них. — Америка, — говорит один из них. — Зола, — говорит один из них. Он не знает такого имени, но от чего-то перехватывает в груди, как при сердечном приступе. ☙ Серебряный гроб. Как пуля или гильза от… как… Как что-то, что он забыл. Его кладут внутрь и запирают дверь. Он думает, что его хотят похоронить заживо, а затем приходит лед. Конечности превращаются в камень. Пульс замедляется до тяжелых, болезненных толчков в горле. Мозг отключается в последнюю очередь. Они знали, что так будет. Они должны были знать. Наверняка они так все и задумали. Ему оставляют окошко, через которое можно смотреть в процессе. Он замерзает до смерти. Он просыпается в каком-то другом месте. 19? Комната крошечная. Они теснятся все вместе: подопытный и люди, которых привели сюда вместе с ним. От них пахнет потом, и страхом, и болезнью. Здесь слишком жарко и душно. Никто не пытается снять униформу. Маленькие черные стежки на левой стороне груди. Некоторые из людей без номеров все же получили номера. — Мы редкие везунчики, — говорит один из них. Теснота делает их смелее. Больше никто не сторонится подопытного. А может, они просто не хотят тратить силы попусту. Им не давали воды с тех пор, как за ними закрылась дверь. Subjekt Drei спрашивает еле слышным, как сыплющийся песок, шепотом: — D’où êtes— vous? [Откуда вы? — фр.] — Айдахо, — говорит Subjekt Vier. — Бристоль, — говорит Subjekt Acht. — Штутгарт, — говорит Subjekt Zwei. — Чтоб я знал, — говорит подопытный. — Да уж, кто из нас на самом деле знает, откуда он? — У Subject Neun самый сильный акцент. Некоторые из остальных кивают. — Война, границы — дерьмо все это. Линии на картах. Он сплевывает под босые ноги. «Какая война?» — думает подопытный. — Это точно, — соглашается Subjekt Acht. — Слышали анекдот про старушку из Варшавы? — спрашивает Subject Vier. — Прибегает ее сын и говорит: «Мама, мама, поляки отвоевали город!» — «Слава богу, — отвечает старушка. — Я бы не пережила еще одной русской зимы». Кто-то смеется. Кто-то улыбается. Кто-то начинает смеяться и закашливается. Подопытный не смеется. Он не понял шутки. ☙ Маленькое круглое лицо. Две маленькие круглые линзы, отражающие свет. Беспричинный ужас. Он дерется, пока из него не выбивают боевой дух, а затем снова дерется. Его связывают и втыкают иголки в сгиб локтя. Что-то темное жжет руку, заполняет грудь, как смола, и на глаза опускаются черные занавески. Он… Пустота. Когда темнота развеивается, свет кажется вязким, слишком ярким. Он что-то потерял. Он потерял время. Он не может вспомнить комнату, в которой находился до этого, но готов поклясться, что что-то изменилось. Он нутром чует что-то зловещее. Доктор наклоняется над ним, сверкнув очками. Доктор улыбается. Подопытный чувствует себя так, как будто должен бояться. Несколько дней он не может вспомнить почему. ☙ — Америка, — произносит доктор. Он наклоняет голову на бок, как воробей, а затем трясет ей. — Нет, думаю, ты об этом ничего не знаешь. Подопытному все равно, он истекает кровью на столе. Когда боль усиливается, он начинает умолять. Это ничего не меняет. Его возвращают в комнату, и он забивается в самый темный угол. Нащупав под собой камень с острыми углами, он думает о том, что им можно разрезать кожу. Это может разозлить доктора. Он смотрит на разрезы, которые сделал доктор: они почти исчезли. Еле заметные розовые линии. Он пишет камнем на стене: «На мне все быстро заживает». ☙ Им всем делают инъекции шприцами со здоровенными иголками, и у всех, кроме подопытного, уколы заживают через день. Его организм выталкивает через воспаленную кожу угловатый кусок металла, и они могут посмотреть, что же в них вживили. Никто не знает, что это такое. — Как будто кукольные электронные лампы, — удивляется Subjekt Vier. Subjekt Zwei рассказывает: — У меня был знакомый, как это сказать? Physiker. Он работал над интегрированными электронными схемами. Они были похожи на эту штуку, только… крупнее. — Эта хрень совсем крошечная, — говорит Subjekt Vier. — Может, они пытаются управлять нами? — предполагает Subjekt Acht. — Превратить нас в… о, черт возьми, я даже не знаю. Не смейтесь. В роботов? Никто не смотрит на подопытного. Никто не упоминает его руку. — Тогда им надо было втыкать иголки нам в мозги, — говорит Subjekt Vier. — Не подавай им идей, — говорит Subjekt Fünf. Организм подопытного отвергает еще три схемы. Его пристегивают ремнями к столу и просверливают отверстия в костях. Скрипят механизмы. Пахнет горящим углеродом. Позже остальные рассказывают, что инфекция мучила его двое суток, суставы распухли и покраснели, а от пота пахло то сладким, то кислым, как от гниющего мяса. Никто из них и не знал, что так бывает. Он не может ходить, пока опухоль не спадает. Subjekt Fünf уводят и возвращают избитым. Его лицо, руки и живот все в синяках, а вокруг ноздрей засохла корка крови. Он прокусил щеку и теперь говорит невнятно. — Я вырвался и попытался сбежать. Спрятался в баке в одном из чуланов. Меня нашли через пару минут — тот высокий охранник со штукой вроде радио. Она пикала все громче, чем ближе он подходил. Сплюнув кровь, он прижимает руку к ребрам. — Это трекеры, ребята. Похоже, мы испускаем радиосигналы. — Ебаный карась, — говорит Subjekt Acht. Подопытный царапает на своей коже, а затем на стене: «Они найдут нас, если попытаемся убежать». Надпись на коже исчезает. На стене остается. ☙ Им выдают бумагу и карандаши. Охранники на нескольких языках говорят написать письма семьям. Подопытный не знает, что писать. И где его семья, если она у него есть. Ему некому отправить письмо. Так что он делает набросок одного из охранников, того, у которого самые интересные черты лица: высокие острые скулы и крупная челюсть. — Ничего себе, а неплохой рисунок, — говорит Subject Acht, наклонившись над его плечом. — Ты был художником? — Не знаю, — отвечает подопытный. Нет, он не был художником, хотя может быть… Но… Кто-то другой им был. Кто-то любил его. Кто-то видел в нем… — Ты вообще хоть что-нибудь знаешь, приятель? — спрашивает Subjekt Fünf. Подопытный пожимает плечами. — Эй, не цепляйся к нему — вмешивается Subjekt Vier. — У него, может быть, дома осталась маленькая дочка, как и у тебя. И ты сможешь снова ее увидеть, только если мы все будем держаться вместе, сечешь? — Вроде бы у меня была сестра, — говорит подопытный, пока Subjekt Fünf не разозлился. Он не думал об этом до того, как открыл рот, словно выдумал эту сестру. Но слова вышли изо рта легко, не как ложь. Может, она и правда у него была. У многих есть сестры. — Видишь, — говорит Subjekt Vier. Он хлопает подопытного по правому плечу. — Мы отправим тебя домой к сестренке. Вот увидишь. Слушай, а мою рожу сможешь накорябать? ☙ Они уводят Subjekt Vier. Он возвращается на следующий день с толстым слоем бинтов на лице. Входит в комнату вслепую с таким видом, как будто ничего не боится. Когда дверь захлопывается за ним, он падает на колени. Остальные собираются вокруг и похлопывают его по плечам, бормочут что-то успокаивающее. Subjekt Sieben распутывает бинты своей твердой рукой. Subjekt Vier щурится, моргает и трясет головой. Его глаза раньше были карими, а теперь стали желтыми, как у кошки, с кровавой сеткой лопнувших сосудов, со странными зрачками. Он больше не похож на рисунок. — Сдается мне, ребята, это не обычный лагерь для военнопленных, — говорит он совсем слабым голосом. Подопытный снова забивается в свой угол, грызя ноготь большого пальца. Если бы кто-нибудь поинтересовался его мнением, он бы им и раньше об этом сказал. ☙ Subjekt Acht возвращается со швами на шее и уродливыми выступами под кожей. Он не может говорить. Позаимствовав острый камень подопытного, он пишет на стене: «Мне в горло вставили железо». Subjekt Drei возвращается, завернутый в шесть толстых одеял, весь красный. Его трясет несколько часов. Он рассказывает, что его положили в бак со льдом, затем под горячую лампу, затем снова в лед, и так раз за разом. Он так стучал зубами, что три из них треснули. Subjekt Neun возвращается с чьей-то чужой ладонью на правом запястье. Кожа на ней не того цвета, что на его руке. Он ее не контролирует, она дергается сама по себе. Если он не прижимает ее к животу, она безвольно свисает. Иногда, когда она шевелится, он давит рвотные позывы. Подопытный видит его не сразу. Когда вернулся Subjekt Neun, сам он был в маленькой темной комнате: брал шарики железной рукой и бросал их в чашки. Если он промахивался, его слегка било электрическим током. Если он ронял шарик, его слегка било электрическим током. Если он пытался напасть на наблюдателя, его сильно било электрическим током. Когда его накачали успокоительным и вернули в камеру, участок кожи, к которому крепились электроды, почернел и обгорел. Он считает, сколько минут потребуется, чтобы ожоги зажили и исчезли. Кто сказал, что он тоже не может заниматься наукой? ☙ Иногда ему кажется, что людей вокруг слишком много. Иногда — что их слишком мало. Иногда он один. Иногда он просыпается и с удивлением обнаруживает, что рядом кто-то есть. Иногда он боится, иногда он агрессивен. Остальные научились успокаивать его словами. Он понял это, потому что они говорят с ним очень спокойно и терпеливо. Они его не боятся. Они придумывают добрые истории про его сестру. У него нет сестры. Ведь нет же? Subjekt Acht совсем плох. Он не издает никаких звуков, только штуковина у него в горле то и дело дребезжит. Той же ночью его рвет кровью и он умирает. Прежде чем тело уносят, подопытный держит ладонь над его носом. Он не чувствует движения воздуха. На следующий день Subjekt Acht возвращается в камеру живым. Он молчит и улыбается. Охранники дают ему горсть конфет, по одной на каждого в комнате. Он раздает их, держа в безволосых, слишком чистых ладонях. Подопытный берет одну черными от грязи пальцами. Он не знает, что с тобой станет, если откажешься от угощения мертвеца. Он записывает все на своей коже. Он записывает все на стене. Subjekt Sieben уходит на забор крови. На рассвете он душит Subjekt Fünf, не переставая кричать. Они пытаются оттащить его, но Subjekt Sieben стискивает пальцы крепко-накрепко. Белые костяшки, лопнувшие сосуды. У него всегда была твердая рука. Он затихает, когда все заканчивается, но так и остается сидеть над телом Subject Fünf. Он молчит, когда его забирает охрана. Он молчит, когда его приводят обратно. Через три дня у него случается приступ, розовая пена покрывает все лицо, как шлем, а позвоночник выгибается так сильно, что в конце концов ломается. У Subjekt Zehn распухает мозг в черепе. Это происходит медленно. Охранники расстреливают его, потому что он чудовищно кричит. Subjekt Drei чернеет от подкожного кровотечения. У него начинается гангрена. Его кожа трескается, и трещины сочатся отвратительной жидкостью. Subjekt Zwei внезапно становится очень прожорливым. Они отдают ему половину своих порций, но этого мало. Он иссыхает до костей и умирает от голода. С Subjekt Acht полосами сходит кожа. У него выпадают зубы, весь рот идет язвами. Он просит их не приближаться к себе. Subjekt Vier не выздоравливает после пневмонии. У Subjekt Neun не прекращается лихорадка. Subjekt Sechs бьется о стену, пока не умирает. Подопытный записывает все это на стене в углу, в тени, своим острым темным камнем. ☙ Подопытный пытается убить себя. Он просыпается. ☙ Подопытный пытается убить себя. Он просыпается. ☙ Подопытный пытается убить себя. Он просыпается. ☙ Он лежит на столе. Его тело на столе, но не он сам. Он лежит на столе. Он лежит на крыше. Небо такое чистое и голубое, что кажется почти прозрачным, боже, только посмотри, приятель, оно голубое совсем как… совсем как… Небо где-то еще. Небо у него в голове. Он шипит, уронив сигарету на свою обнаженную грудь, перекатывается, смахивая с себя пепел, и с затейливой руганью проводит ладонями по рубероиду, который отливает на солнце голубым, как… Кто-то смеется. Мужчина. Не он. И затем он смеется тоже. Глаза. Чей-то шершавый локоть в синяках, солнце на спине, песок под пальцами. Тепло. Никаких звуков, кроме их смеха. Где-то вдалеке — боль. Когда его возвращают в комнату, все стены закрашены свежей краской. 19? — Я терпеть не мог анатомию в университете, — говорит доктор. Подопытный не оборачивается, даже когда металл угрожающе звякает у правого уха. Он как-то пытался проявить интерес, и доктор отреагировал не особо благодушно. Ему положено слышать, но не слушать. Он чувствует холодное прикосновение инструмента к мочке уха, затем тот врезается в кожу под челюстью. Он стискивает зубы и сглатывает раз за разом, чтобы не издавать звуков. — Даже в Medizinische Universität Wien ее преподавали без достоинства, — продолжает доктор. Он говорит с сильным акцентом. Если закрыть глаза, притворяясь, что этот голос, низкий и музыкальный, не принадлежит доктору, он звучит даже успокаивающе. — Вся эта вялая серая плоть, все эти поводы для грубых шуток в исполнении молодых людей, которые слишком высокого мнения о своем чувстве юмора. Кровь, жидкости, душные крошечные комнатушки. Можешь себе представить, приятного было мало. Я чувствовал себя… как это сказать? Тошнотворно. Нет, меня тошнило. Английский — странный язык. Столько особенностей. Меня вечно тошнило. Но тогда в Европе отчаянно нужны были врачи. Прошло десять лет после Erster Weltkrieg [первой мировой войны — нем.], и все равно люди часто умирали. Гниющие легкие, гниющие ноги… истерия… венерические заболевания. Некоторые падали с гриппом и больше не вставали. Для многих из них смерть становилась переменой к лучшему. До чего же бессмысленно сражаться за землю, а не за идею… До чего бесполезно. Не было Zeitgeist [Духа времени — нем.]. Маленькие дети нахватали себе больше конфет, чем могли съесть. Такая напрасная трата ресурсов. Подопытный прикусывает язык до мяса от внезапной острой боли, которая следует за чавкающим звуком. По шее и спине на стол течет теплая жидкость. Когда она остывает, кожа начинает зудеть. Соленая водица, чтобы омыть холст. Доктор фыркает и возвращается к своей работе. — Глядя на сломленных людей, я открыл в себе способность, к, хм, беспристрастности. Сначала я учился на инженера. Еще тогда, когда был полным эгоистом. Я превосходно разбирался в механизмах, но в той среде мне не удавалось раскрыть свое предназначение. Эта сфера казалась мне недостаточно академической. Пустая трата моего таланта. Как мало я тогда понимал. Думаю, именно благодаря этим сломленным людям я впервые осознал, насколько человек похож на машину. Его можно открыть и увидеть, как движутся детали. Его можно сломать и собрать снова, сделав сильнее, чем прежде. Ему даже можно помочь обмануть смерть. Это было, — шепчет доктор, — откровением. — Да ты просто красавчик, — удается выговорить подопытному. Из угла рта течет то ли кровь, то ли слюна, а может, и то и другое. Он усмехается для большего эффекта. Доктор пялится на него, сжав в тонкую линию широкие, как у лягушки, губы. — Возможно, я недостаточно ясно донес свою позицию. Ты будешь молчать. — Заставь меня, — говорит подопытный. ☙ Подопытный кричит. Он не издает ни звука. Доктор сделал что-то с его позвоночником, там, где тот прикрепляется к черепу, и теперь он не может двигаться. Но он может видеть, может думать, может чувствовать. Доктор вскрыл его, раскинул его торс, как крылья бабочки, сняв кожу с ребер. Подопытный — труп на столе для аутопсии. Правой рукой он чувствует тепло откинутой кожи, и знает, что с другой стороны должно быть такое же ощущение. Его наказывают. Чем еще это может быть, как не наказанием? Он не знает, за что. Он не знает, почему он не мертв. Доктор показывает скальпелем на что-то внутри него. С правой стороны на него смотрят двое: один относительно молодой человек, другой — средних лет. Слева стоят доктор и очень молодая женщина, почти девочка, с узкими плечами под белым халатом. Ее темные волосы гладко зачесаны назад. Молодой человек выглядит так, как будто ему неприятно. Тот, что постарше, смотрит зачарованно. Девушка скучает. — И посмотрите сюда, — говорит доктор по-английски. В груди у подопытного глухо скребет. Судя по звуку, доктор что-то вырезал. — Приглядитесь. Видите? — Поразительно, — говорит мужчина постарше. Молодой выглядит больным. Девушка наклоняется поближе. — Это могло бы многое изменить в лечении некоторых видов рака, — говорит доктор. — Так почему же не изменило? — спрашивает старший. — Увы, я не смог успешно воссоздать эффект своей сыворотки на другом носителе. Но нет смысла скорбеть о неслучившемся. Возможно, ответы еще найдутся. Искусство, когда оно в крови, и так далее. — Принимает самые удивительные формы [1], — с облегчением подхватывает молодой человек. — Вот уж не принял бы вас, доктор, за любителя детективов. Доктор вздыхает, и, когда подопытный открывает глаза, девушка смотрит на него. — Он очнулся. — Голос у нее ровный, как лист бумаги. — Да, он только парализован, — поясняет доктор. — Я обнаружил, что полная анестезия блокирует многие функции, которые лучше всего наблюдать на живом организме. Видите? Он испытывает дискомфорт. Посмотрите на верхнюю брыжеечную артерию. — Могу я поговорить с ним? — спрашивает девушка. Не дожидаясь разрешения доктора, она произносит: — Ты меня слышишь? Подопытный дважды моргает. — Можешь пошевелить хоть чем-нибудь ниже шеи? Он смотрит, пока глаза не начинают слезиться. — Тебе больно? Он моргает так быстро, как может, в вялой надежде, что она поймет, придет в ужас, объяснит ему, почему его вскрыли, вытащит его из этого дерьма… — Интересно, — говорит девушка и опускает свою маленькую ладонь ему в живот. ☙ Подопытный пристегнут ремнями к столу. Белые стены, яркий свет и ничего больше. На другой стороне комнаты шепчутся люди в белых халатах. Врачи. Он заболел? Молодой человек вставляет иголку в его правую руку. Процедура гораздо болезненней, чем он ожидал от такой маленькой иглы. Но ему приходилось терпеть боль и посильнее… ведь так? Нет, не приходилось. Ему снится сон. Белые стены. Яркий свет. Один из врачей подводит к нему остальных. Когда подопытный видит белый халат и маленькие круглые очки, глубоко внутри него все трепещет и замерзает. Его затопляет волной идущих из груди ощущений. Он боится. Почему? Человек маленький, мягкий. Его руки кажутся добрыми. Остальные, как теперь понял подопытный, не врачи. Под их белыми халатами виднеются военные формы. Он чувствует себя растерянным, а затем злится, а затем еще больше теряется из-за своей злости. — Можно отстегнуть ремни, — говорит доктор. Молодой человек обходит вокруг стола, и доктор обращается к своим спутникам: — Поскольку мы имеем дело с усовершенствованной физиологией, особую трудность представлял синтез эффективного парализующего средства, на которое не влиял бы электрошок. Потребовалось немало проб и ошибок. Но, как видите, нам удалось получить сдерживающую инъекцию без седативного действия. Доказано, что низкой дозировки достаточно для общего применения. Весьма экономичное средство. — Вашим приятелям из правительства это не понравится, — говорит один из военных. — Бр. — У доктора такой вид, будто он сейчас сплюнет. Он рубит перед собой воздух рукой. — Политики… По их просьбам мне доводилось делать и не такое. Подопытный поворачивает голову, чтобы разглядеть остальных. Один из них вздрагивает. — Ох, вы уверены… — Да, да, — говорит доктор. — Как мы выяснили, если паралич распространяется сильно выше шеи, наблюдаются, эм… пагубные последствия для центральной нервной системы. Чего вы, джентльмены, несомненно, не хотели бы допустить. Подопытному кажется, что доктор лжет. Он чувствует простыню на нижней части своего тела. Может осторожно сгибать пальцы на ногах под ней, может незаметно для всех напрягать мышцы икр. Доктор пытается надуть этих людей. Рука болит. Стоит ли ему что-нибудь сказать? Умолять о помощи? Он ждет. — Позвольте мне провести демонстрацию. Доктор обходит стол и встает по другую сторону от подопытного. Звякает металл, что-то катится по полу. Подопытный поворачивает голову и смотрит на потолок, так, чтобы в периферийное зрение попадала большая часть комнаты. Краем глаза он видит ряд хирургических инструментов на белой салфетке. Доктор тянется к ним своими мягкими руками. — Ну и урод же он, согласны? — говорит один из военных. Кто-то смеется. — Мы сталкиваемся с административными трудностями, — говорит доктор с грустью. — В минуты растерянности он агрессивен и опасен. А охранники не умеют держать кулаки при себе. Лучше бы были осторожнее при уборке камеры. Разве медведь не нападает, когда охотник входит в его логово? — Да даже белки нападают, если загнать их в угол. Снова смех. — Эй, док, у него шишка на руке. Ваш мальчик не попал в вену. — Хотите услышать, как взрослый мужчина кричит? Подождите, и вы увидите… Подопытный бросается к ближайшему горлу. Его левая рука — серебряная и красивая. И сильная, как он обнаруживает, когда чье-то лицо сминается под ней, и в нем остаются дыры, как от пуль. Его обжигает, когда иголка выдергивается из кожи, но он уже в движении. Железная рука может погружаться и в животы, железный локоть может ломать ребра, а железные пальцы могут отрывать уши. Он понимает, что рычит, только остановившись. Кто-то кричит, а потом замолкает. Дико завывают несколько несинхронных сигнализаций. Он знает, что где-то можно спрятаться. Кто-то когда-то рассказывал ему, что наверху есть места, где может поместиться человек. И еще ему говорили: если спрячешься, тебя найдут. Или, может, он сам это говорил. Он слышит, как камень скребет по камню, и кричит, чтобы заглушить этот звук: он ненастоящий, на самом деле до него доносятся сигналы тревоги. Он бежит. В коридорах никого нет. Он был готов прорываться с боем, но не пришлось. Вой сигнализации становится громче, затем тише. Он пробегает мимо одной сирены за другой. Услышав позади топот сапог, он бежит быстрее: он их обгонит, он сделан из железа, и его не поймают, он сам себе вырвет горло, прежде чем они снова коснутся его стальных костей. Он бежит, пока между ним и светом не остается только одна дверь. А потом нет даже двери, и свет ослепляет; он прижимает руки к глазам и бежит дальше. Под ногами мокро, на лице мокро, мир состоит из света. Из-под ладоней он видит край и едва успевает остановиться. Ноги скользят на мокрой траве. Он взмахивает руками, удерживая равновесие. Смотрит вверх. Он видит… свет. И затем воду. Воду. Воду. Пошатнувшись еще сильнее, он отставляет в сторону левую ногу, чтобы не упасть. Голубое сверху. Голубое снизу. Голубое до самого горизонта во все стороны. У него перехватывает дыхание, как от удара. Он не помнит, а затем слово всплывает в голове. Океан — настолько далеко, насколько он может видеть. Он слышит, как к нему подходят сзади. Раздается лязг, и доктор выкрикивает: — Nien! Стойте! Он знает, даже не глядя, что ему в затылок смотрят восемь стволов. Он ждет, что его застрелят, но никто не спускает курок. Подопытный смотрит на голубое и пытается дышать. Он думает: если он спрыгнет, его поймают. Если уплывет, его выследят. Если спрячется, его найдут. Если утонет, его вернут к жизни. Он понимает, что обнажен. Покрыт потом, грязен, в крови с головы до ног, к подошвам прилипло что-то, о чем он не хочет думать. Ветер с воды такой свежий, а он такой грязный, и ему становится стыдно. Стыд — новое чувство. Он позволяет ему вырасти в себе. Делает три глубоких вдоха соленого, острого воздуха. — Вернешься внутрь? — мягко спрашивает доктор. — Да, — отвечает подопытный. Он идет обратно в здание с четырьмя охранниками по сторонам и доктором позади. Перед самой дверью он оглядывается, чтобы в последний раз посмотреть на океан и небо. Они напоминают ему о чем-то. ☙ Дверь открывается. Закрывается. Подопытный лежит, свернувшись в клубок на бетонном полу, между ним и холодом — только железная рука. Не поднимая головы, чтобы посмотреть, кто пришел, он выковыривает царапины в своем запястье и смотрит, как они заживают. — Вот это? — спрашивает кто-то. — Это уложило шесть офицеров и техника? — Я знаю, что с виду он не очень впечатляет, — говорит доктор. — Но в нем течет моя сыворотка. Он обладает, скажем так, силой идиота, и в качестве побочного действия, похоже, не понимает свое тело. Он может пережить ранения, которые убили бы вас или меня. — Ха. Полезно. Слушается приказов? Доктор вздыхает, и его собеседник хмыкает. — Ну да, еще бы. — Щелчок пальцев. — Эй, ты. Какое, говорите, у него наименование? Eins. Подопытный. Эй, малый, покачай ногой. Сделаешь как я скажу, получишь награду. Подопытный распрямляется. С ним говорят простыми словами, как с умственно отсталым, но он понимает так: у офицера есть полномочия. Он может приказать доктору снять с подопытного руку и прикрепить ее обратно. Может приказать парализовать его, а может вернуть ему способность двигаться. Может попросить, чтобы у него отобрали зрение или снова восстановили. Если подопытный будет подчиняться, ему оставят его тело. Если он будет подчиняться, охранникам не позволят трогать его, передвигать его, бить его. Подопытный предпочитает слушаться приказов. Это, вроде бы, нетрудно. В комнату вводят мужчину с завязанными глазами, а подопытному дают пистолет. Он хочет быть послушным, но не хочет стрелять в этого человека. В мыслях он видит перед собой ребенка, проволоку и пулю между чистыми серыми глазами. Он стоит, как статуя, посреди комнаты. Он не хочет опускать руку — тогда его накажут. Он не хочет нажимать на курок. Когда он разворачивает пистолет к своей голове, его бьют шокерами. Он валится на пол, и офицер стреляет в приведенного человека. Громкий хлопок в крошечной комнате. В ушах звенит. — Почему тебе непременно нужно все усложнять, — говорит доктор. Серебристый цилиндр. ☙ Он открывает глаза. Голова отчаянно болит, между ушами и под челюстью болезненно стучит быстрая барабанная дробь. Он сглатывает — сглатывает кровь — и давится. Над ним открытый шлем, изнутри утыканный синими лампочками. Их свет постепенно затухает. Краем глаза он видит, как по комнате целеустремленно расхаживают люди, занятые какой-то работой. Никто не говорит. Стены белые. Он что, в больнице? — Где я? — спрашивает он. К столу подходит мужчина в накрахмаленной униформе. Он выглядит очень строгим, но улыбка смягчает его лицо. — Ты в безопасности, — говорит он. — Что ты помнишь? Подопытный моргает. Закрывает глаза. Открывает их. — Ничего, — говорит он. ☙ Мальчишки в грязной заношенной форме, некоторые счастливчики сохранили сапоги — последнюю крупицу достоинства. Скелеты в темном рванье. Их морят голодом, а потом удивляются, что они мрут пачками. В клетке по соседству с ним — один живой и семеро мертвецов. Трупы не забирали уже несколько дней. Пахнет как в склепе, этим запахом пропиталась даже грязь. Мухи жужжат оглушительно, на полу — шевелящийся белый слой. Охранники убьют выживших, чтобы поскорее закончить. Выжившие быстро это поняли. Лежат на шевелящемся полу, притянув к себе колени, вцепившись в собственные кости. Черные конечности, белые… Он чует дым. Он сваливается со стола с криком, в судорогах, цепляясь за воздух, цепляясь за пустоту, и люди в белом расступаются в стороны. Он скатывается на пол и отползает в самый темный угол комнаты, сбивая технику и тележки на пути. У него за спиной стена, а в руке шприц. Он неуверенно замахивается им на невысокого человека, который подходит к нему с поднятыми руками. Мужчина в униформе скрещивает руки и хмурится. — Зола, — подопытный давится рвотным позывом. Доктор вздыхает. — Понизить пороговые значения и увеличить напряжение, — говорит он. ☙ Он открывает глаза. Болит голова, в висках стучит так, что даже тошнит. Рядом стоит человек. Еще один склонился над ним и поправляет что-то над его головой. Белый свет отражается от очков. Белый халат, белая комната. — Ты был очень болен, — говорит стоящий рядом мужчина. — Ты помнишь? — Нет, — отвечает подопытный. Он помнит дым, и… что-то, о чем он не хочет думать. Что-то плохое. Должно быть, с ним произошло что-то плохое. — Со мной все будет хорошо? — спрашивает он. Когда человек в очках прикасается к нему рукой, его тело дергается. Он перестает дышать. — Да, уже скоро. Он закрывает глаза. ☙ Он открывает глаза. У него болит голова. — Что ты помнишь? Дым. ☙ Клетка. Он кричит от страха, а затем от боли. ☙ Клетка. Он вздрагивает. Кто-то вздыхает. ☙ Клетка. Девушка втыкает иглу в мышцу его правой руки. Ее темные волосы гладко зачесаны назад и собраны в пучок. Ему не удается найти ни одной выбивающейся волосинки. Откуда-то издалека доносится гомон. Рука горит, затем мерзнет, затем он ощущает холод всем телом. Он смотрит, как девушка быстро и уверенно разбирает шприц и снимает перчатки. Постепенно до него доходит, что мир освобождается от тумана. Очертания предметов вокруг становятся четче… и он может думать законченными мыслями. Его держали на каких-то лекарствах, с удивлением понимает он. Он уже давно не спал, но не понимал, что происходит. Он садится прямее. На другой стороне комнаты стоит большая металлическая конструкция — в таких иногда держат скот. В этой люди. С четыре десятка человек толпятся вокруг: они кричат, подбадривают, стучат по решеткам. А в клетке еще двое замахиваются друг на друга и уклоняются от ударов. Их кожа блестит под ярким электрическим светом. Драка. Похоже, цель в ней — повалить противника на землю и удержать. Тот из бойцов, который выиграл, поднимает руки вверх, широко открывает рот и кричит в потолок. Из-за рева толпы слов не разобрать. Победитель пожимает руку побежденному, и в клетку заходит другой боец. Все начинается заново. Подопытный зачарованно наблюдает. Что-то чужеродное зудит под кожей, как электричество. Хочется двигаться. — Он готов? Голоса слишком громкие, слишком близкие. Подопытный не вздрагивает благодаря чистой удаче; кожа кажется натянутой до предела и чересчур чувствительной. Слева к нему подходят двое, разные, как день и ночь. Один в форме, высокий, темноволосый, весь из острых углов. Другой в очках, низенький, бесцветный, мягкий. Девушка берет подопытного за запястье, ждет несколько секунд и говорит: — Да. — Отлично. Ну, поехали, задай жару в этом цирке. Офицер берет его за металлический локоть и направляет к толпе. Подопытный не сопротивляется. Крики становятся насмешливыми, но перед ними расступаются, и офицер подводит подопытного к двери клетки. Внутри один из борцов держит другого в медвежьей хватке, не обращая внимания на удары по голове и плечам. Он перекатывается, обхватив соперника ногой, но тот выворачивается, как краб. — Все понятно? — спрашивает офицер. — Удержать противника на полу. — Умница. Не убивай никого. И не ломай кости, если получится. — Так точно, сэр, — отзывается подопытный, и офицер хлопает его по плечу. Кольцо на пальце звякает о металл. Когда борец-здоровяк наконец-то справляется со своим изворотливым оппонентом, подопытного вталкивают в клетку. Он спотыкается, когда приходится идти самому, и толпа по ту сторону решетки взрывается хохотом. Борец сплевывает кровь под ноги подопытному — проигравший сумел рассечь ему губу — а затем безо всякого сигнала бросается на него с кулаками. Он держится подальше от железной руки, метит в правую сторону. «Умно», — успевает подумать подопытный и падает на землю. Он ждет, что его уведут с ринга, но соперник сменяется другим бойцом. Второму тоже удается его повалить: руки ощущаются слабыми, ноги не держат, как будто он долго болел и все еще учится пользоваться конечностями. К четвертому бою он начинает соображать. Он быстрее, чем они. Гибче. Он замечает ошибки противников, а свои исправляет еще до того, как успевает допустить. Их удары не причиняют ему боли, а когда бьет он, они заваливаются назад. Они потеют, пока он прогоняет холод из костей, они задыхаются от боли, когда он выбивает воздух из их легких. Когда становится ясно, что в одиночку с ним не справиться, против него выходят двое. Он оглушает одного локтем и вжимает второго в грязь и пот. Он не просто тело на столе. Он сильный. Он скалит зубы, глядя на решетку, когда никто больше не выходит драться с ним. Он рычит и бросается к орущей толпе. Они отступают от клетки. У него что-то болит глубоко в груди, выворачивает до ломоты в костях, но звук, который вылетает из его рта — это смех: полуистерический, трескучий, даже для него самого звучащий чудовищно, как смех душевнобольного. Хочется разрыдаться. Хочется разорвать их на части. Хочется обхватить голову и спрятаться в самом темном углу. Он не может перестать смеяться. — Что ж, — говорит офицер человеку в очках. — Похоже, у нас есть ответ. 19? Бег. Стена. Подъем, рука за рукой. Переворот в прыжке. Приземление с ножом в руке. — Еще раз, — говорит офицер. Бег. Стена. Подъем, рука за рукой. Переворот в прыжке. Приземление с ножом в руке. — Еще раз. — Это трата времени, — говорит доктор. — Он все равно ничего не запомнит. — Вы, док, не читаете профессиональную литературу, — говорит офицер. — Какой-то умник из Флориды изучает кратковременную амнезию. Даже если человек ничего не помнит, все равно со временем лучше выполняет повторяющиеся задачи. Мышечная память… или какая-то часть мозга, черт, я не медик, это нужно объяснять на каком-то заковыристом жаргоне. Но, в общем, суть примерно такая. Эй, Чарльз Атлас! Еще раз. Ты что, без моей подсказки ничего не можешь? Бег. Стена. Подъем, рука за рукой. Переворот в прыжке. Приземление с ножом в руке. ☙ — Убей его, — говорит офицер. Подопытный спрашивает: — Зачем? ☙ — Убей его, — говорит офицер. Остается много грязи. ☙ — Убей его чисто, — говорит офицер. — Хорошо! Молодец. ☙ Его отвозят на материк на вертолете. Он и не знал, что здание стоит на острове. Он помнит: голубое. Он перестает вспоминать. Охрана целится ему в голову. На материке его отправляют за целью одного. Он не помнит, чтобы когда-нибудь был один. Он не помнит и того, чтобы был с другими людьми, но, оставшись в одиночестве, он нервничает. Он трогает все ножи и пистолет, который ему выдали. Касается горла, челюсти. Трет кожу у носа так, что появляются ссадины. Они заживают. Он делает это снова. Перед посадкой в вертолет офицер сказал: «Чисто». Кровь выглядит неряшливо в щелках его железных пальцев, и он чуть не упускает цель, пока пытается оттереть ее. Офицер сказал: «Чисто». Подопытный не использует пистолет. ☙ После лоботомии подопытный становится тихим и уступчивым, даже жизнерадостным, примерно на трое суток. Доктор в восторге. Так гораздо меньше возни, говорит он технику, да и расходов меньше. Девушка в белом халате стягивает волосы назад и выполняет процедуру раз в три дня, штырь постук-тук-тукивает по его черепу. У него вырабатывается интуитивное, детское понимание времени: часы идут по порядку, числа имеют значение, и некоторые дни отличаются от других. Он перестает уворачиваться от пальцев доктора. Он с любопытством смотрит, как тот систематически ломает и вправляет все маленькие косточки на его правой руке. Он повторяет за доктором, когда тот уходит. Но, как они обнаруживают, он не может зарядить пистолет. Ножи выпадают из его правой руки, а левая странно дергается или висит безжизненно. Он с трудом запоминает даже те указания, которые получил минуту назад. Он не может выполнить задачу, если ему не помогать, подсказывая следующую цель. Он не проявляет инициативы. Его нельзя отправить на задание в одиночку. Он не может убить даже мышь. Штырь исчезает, возвращается шлем. ☙ Подопытный убивает семью из пяти человек. У них во дворе растут ивы, а на стенах дома — деревянные уточки. Когда он уходит, собака чавкает чем-то в животе отца семейства. ☙ Над его головой устанавливают широкое металлическое кольцо. Оно шипит и искрится. Они поздравляют друг друга с большим шагом вперед. По их словам, это гораздо более совершенная конструкция, чем шлем. «Сегодня мы изменим историю». Подопытный не помнит шлем, но из-за тарелки у него течет кровь из ушей, из носа… изо рта, там, где он откусил кусочек языка. Они загоняют иголки ему под кожу и повторяют попытку. Подопытный убивает женщину, которая молит о пощаде на музыкальном языке. Он его не понимает, но может на нем говорить. Он просит женщину замолчать. У него все еще кровь на скулах. Медь на языке. В ушах продолжает звенеть уже двенадцать часов. В следующий раз они все делают правильно. ☙ Подопытный обгорает в чудовищном взрыве. Его отражение в оконном стекле больше похоже на поджаристую свинину, а не на человека. Рука расплавилась и застыла, как сталактит. Он держится на ногах, поэтому его заставляют дойти до медицинского крыла. В трех коридорах за ним остаются следы из расплавленной резины. За десять дней, которые уходят на его выздоровление, доктор делает множество записей. Подопытный никогда не видел его таким счастливым. Особенно когда новая розовая кожа нарастает на металлическое плечо, и требуется серьезная операция. Подопытный тоже счастлив по-своему. Для этой процедуры доктор применяет анестезию. Новая рука серебристая, красивая, сильная. ☙ Мужчина умоляет о снисхождении. Стоя на коленях с мокрым лицом и ободранными руками, он предлагает деньги, женщин, машину, силу, престиж. Подопытный злится из-за крови. Он не хотел, чтобы этот человек упал. Неряшливая работа. Пальцы цепляются за его брюки, размазывая красное, разрывая швы. — Я дам тебе что угодно, — всхлипывает мужчина. — Скажи только, чего ты хочешь? — Не понимаю вопрос, — говорит подопытный. ☙ Его сажают в танк с четырьмя солдатами. Никто не сказал ему, где они и куда едут. Солдаты перешучиваются на языке, который он почти узнает. В танке все потеют, кроме подопытного. Запах бензина впитывается в одежду, волосы, въедается под ногти. У одного из солдат в кармане крошечная ящерица, которую он приучил там спать. Время от времени она высовывает свою плоскую голову и оглядывается. Когда подопытный выбирается из танка, все горит. Пепел в воздухе, пепел на языке. Небо напоминает ему цвет, которого он точно никогда не видел: черный, как гангрена, и пестрящий красным. Безо всякой причины он думает про руку, раздавленную камнем. Подопытный и солдаты разбирают оружие и идут через город. Они стреляют по всем, кого видят, оставляя трупы воронам. Когда все заканчивается, подопытный ползает по обгоревшей лужайке, как крадущаяся кошка, и возвращается к солдатам с целой горстью сверчков. Солдат с ящерицей смеется и достает ее из кармана. Они все слушают, как она хрустит. Ящерица вытягивает голову и облизывается до самых глаз, довольная. Она хочет еще. Солдаты смеются. Подопытный не помнит, как смеяться, но может улыбнуться. ☙ Его будят, и он не понимает, почему от волос пахнет бензином. Он думает, что где-то была ящерица. ☙ — Подними над головой, — говорит офицер, и доктор кричит: — Стоп! Подопытный замирает — приказы противоречат друг другу. Он не знает, что делать. Сердце стучит быстро-быстро. Металлическая рука прижимается к животу. — Он же сможет? — спрашивает офицер. — Не имеет значения, — говорит доктор. — Останутся внутренние повреждения. Микротрещины, внутримышечные разрывы, внутреннее кровотечение… — Но разве с этим не справится ваше чудо-лекарство? — Я начинаю сомневаться в пределах его возможностей. Он пробная модель. Я его создавал не для демонстрации силы. Он предназначен не для того, чтобы быть… оружием! Вы не должны использовать его слишком вольно. — Я просто исполняю приказы, док, — говорит офицер. Подопытный поднимает бетонный блок. Ему больно. Он опускает блок вниз. Офицер хлопает его по спине перед уходом. — Просто исполняю приказы, — повторяет доктор, когда они остаются одни. Он берет кровь из руки подопытного. — Ради этого мы хоть весь мир перевернем. Есть люди, которые готовы на все, что им скажет сделать большая шишка с медалями. И этого все равно мало, гидра все равно голодна. Можно было бы обойтись и без насилия, если бы они только умели думать! Но разве они думают, эти американцы? Нет. Слишком просто: пиф-паф. Видишь проблему — стреляй. Доктор снимает очки и протирает их рукавом. — Надо было попытать счастья со Шмидтом. ☙ Его накачивают наркотиками, от которых он становится растерянным и агрессивным. Они говорят: это тест. Его сбрасывают с самолета без парашюта. Где-то в России, как он думает. Пилот был русским. Он приземляется в лесу на склоне горы и где-то час идет на сломанной ноге. Он находит палатку, наполовину под снегом, темную, пустую, и заползает внутрь. Она не пуста. Его находят на следующее утро. Он обгорел на солнце и ничего не соображает. Он далеко отполз от тел. Разжав его замерзшие пальцы, они находят человеческий язык. ☙ — Кажется, именно это называется иронией судьбы, — говорит доктор. Офицер кричит не переставая. Подопытный затыкает уши. ☙ — Насколько я понимаю, оно убило моего предшественника, — говорит офицер. Доктор пожимает плечами. — Боюсь, ваш предшественник не обращал внимания на предостережения. Hör damit auf! [Прекратить! — нем.] Подопытный вскидывает голову. Его рот в крови, в зубах зажата половина собственного ногтя. — С виду оно не очень опасно, — говорит офицер. Он выглядит неправильно. С ним что-то не так. Это другой человек, понимает подопытный. Был еще один. — Внешность обманчива, — говорит доктор ☙ Должен был быть офицер. 19? Подопытный смотрит вправо и думает: «Зола потерял вес». Он замирает. В нем поднимается безымянный страх, выраженный скорее чувствами, чем словами. Он уверен: он не должен это помнить. Он не должен помнить. Техник, работающий с рукой, тоже замирает, подняв руки над металлом, как дикий олень, готовый рвануть с места. Подопытный думает, что сейчас ему на голову обрушится гнев божий, но никто ничего не замечает. Доктор — Зола? — разглядывает рентгеновские снимки на стене, а женщина рядом с ним показывает на что-то двумя пальцами. Белый халат кажется слишком большим для ее крошечных костей. Темные волосы туго стянуты на затылке. — Эй, — тихо говорит техник. Он нервничает. — Все в порядке. Ты в безопасности. — Да, — говорит подопытный и заставляет мышцы расслабиться. 196? Подопытный проверяет теорию. Зола парализовал его правое предплечье. Маленькие мягкие руки делают надрезы: совсем крошечные и глубокие по три дюйма. Зола отпускает подопытного и берет секундомер. Переводя взгляд с руки на стрелки, он делает пометки в папке, которую держит на колене. — Ты уже делал так раньше, — говорит подопытный, и Зола роняет секундомер. Он с удовольствием замечает полсекунды страха в глазах Золы и повторяет: — Ты уже делал так раньше. — Я проверяю изменения эффективности своей сыворотки со временем, — Зола, взяв себя в руки, поправляет очки и подбирает секундомер с пола. Медленно, словно он добирается до этой мысли, проползая через слякоть, подопытный понимает, что Зола всегда так говорит. Не просто сыворотка. «Моя сыворотка». Как будто она не единственная. — Ты хочешь знать, так же ли она сильна, как прежде. — Слова выходят невнятно, он не привык разговаривать. — Так же ли я силен, как прежде. — Верно, — говорит Зола. Он машет рукой в сторону кого-то. — У меня есть причины для беспокойства. — Я знаю, что ты можешь протестировать, — говорит подопытный. — Да? — Попытайся убить меня. Его оттаскивают к креслу прямо с места. Позже он замечает неуверенность в морщинах вокруг глаз Золы и понимает, к своему потрясению и радости, что причина этой неуверенности — он сам. 196? — Это абсурд! — кричит Зола. Его акцент стал менее выраженным с годами, но он усиливается, когда Зола повышает голос. — Zees ees obsurd! Подопытный расчесывает щеку до крови. Он смотрит, как Зола расхаживает туда-сюда. — Поднимите его наверх, — говорит новый офицер. — Штаб не в восторге от того, как много времени уходит на восстановление после ваших процедур. Он нужен им активным и готовым к исполнению задачи в течение двенадцати часов после получения приказов. — Это невозможно! Двое техников появляются у двери, понимают, что лучше сюда не соваться, и исчезают. — Мой эксперименты жизненно необходимы. Вы не понимаете. Он создан для другого. — Я достаточно многое понимаю, — говорит офицер. Он открывает папку. Из кресла подопытному не видно, что в ней. Под ногтями скользко. — Вы разогнали или запугали всех, кто пытался подорвать ваш авторитет. Всех, кого штаб присылал сюда за последние… семь лет? Агент Ардент, капитан Вейстерс… не говоря уже о генерале Дункане. — Они были некомпетенты и мешали моей работе. — Ваша работа, доктор Зола, — служить правительству Соединенных Штатов Америки. — Моя работа — служить Гидре. — Да, разумеется. Но Гидра ли подписывает ваши чеки? Или ваши скальпели и ваш шнапс оплачивают честные американские налогоплательщики? — Офицер позволяет Золе спустить пар злым бормотанием. — Так я и думал. Нравится вам это или нет, я здесь для того, чтобы вы об этом не забывали. Зола ворчит себе под нос еще немного, а затем сдержанно цедит: — Уверен, наши отношения будут продуктивными. — Надеюсь, — устало отвечает офицер. — Итак, полагаю, это он? — Да, — говорит Зола. Его голос теплеет. Хромая (из-за артрита у него болит правое бедро, особенно зимой), он подходит к подопытному и отводит его пальцы от лица, а затем отечески кладет руку на металлическое плечо. — Мой hauptwerk [шедевр — нем.]. Мне так и не удалось воспроизвести процесс изготовления. Он — единственный в своем роде. — Как тебя зовут? — спрашивает офицер. Подопытный моргает. — У него нет имени, — говорит Зола. — Это как-то нерационально. — Офицер присаживается на одно колено возле кресла, и теперь подопытный смотрит слегка вниз, а не задирает голову. — Эй, солдат? Готов убить президента? — Так точно, сэр, — отвечает он. 1963 Но он не убивает президента. Потому что едва он подносит прицел к лицу, цель вскидывает руки и падает. Женщина в розовом тянется к цели. Солдат чуть не опускает винтовку в удивлении. И стоит ему подумать: «Это был выстрел, это был выстрел из огнестрельного оружия», — голова цели дергается вперед в брызгах крови. Попадание очевидно смертельно: сносит полчерепа. Женщина в розовом бросается к чему-то в багажнике автомобиля. Солдат опускает винтовку. Он смеется и смеется. Это задание посчитают провалом или успехом? 1965 Солдат бросается на техника: от страха, или от боли, или от всего вместе, ощущения сливаются в диком крике нервов. Техник растягивается на полу, сжимая запястье, и скулит. — Нет, — кричит офицер. Солдат замирает и тихо сидит в кресле. Он ждет наказания. Офицер подходит и садится на стул техника, который поспешил убраться подальше. — Нельзя вредить своим, — говорит офицер. Голос у него жесткий, но тихий. Терпеливый. — Каждого в этой ячейке нелегко заменить. Все они ценны. Срывай злость на врагах. Понял? Солдат понимает только то, что его не усадят под светящийся круг. Ему не причинят боли. Он сделает что угодно для этого человека. — Да, — отвечает он. 1966 Капитан Таунсенд — солдат помнит имя офицера уже после трех циклов обнуления, чем невероятно гордится, — его самый любимый человек на земле. Таунсенд не запрещает эксперименты Золы полностью, и он часто поручает солдату слишком простые для его уровня задания. Он грубый, брюзгливый и терпеть не может тех, кто медленно учится. Но Таунсенду не нравится Зола, и за это солдат готов простить многие недостатки. Когда никого нет рядом, Таунсенд говорит с солдатом. Он никогда не ждет ответа, так что солдат молчит, даже когда Таунсенд задает наводящие вопросы. Если подождать, он всегда отвечает на них сам. Солдата, оказывается, порядком раздражает, когда с ним разговаривают, как с собакой, но лучше уж так, чем лежать привязанным к столу. К тому же он получает информацию, которую ему больше взять неоткуда. Как люди живут, что их заботит. Что происходит в мире кроме тех событий, на которые влияют его пули. Едва понятные ему политические перипетии. Новости спорта. Успехи внедрения Гидры в Щ.И.Т. То, как сильно Таунсенд ненавидит Золу. Иногда, когда миссия проходит особенно гладко, Таунсенд хвалит солдата. В этих случаях от него ожидается ответ: «так точно, сэр», «спасибо, сэр». Таунсенд объясняет солдату его роль в системе. Он рассказывает, в чем его работа изменила мир к лучшему, а в чем — еще нет, но обязательно изменит. Он показывает солдату, что тот ценен. Он показывает солдату, что тот многого стоит. Зола тоже говорит, как важен солдат, но только другим людям, не ему самому напрямую, не в лицо. Таунсенду солдат важен совсем иначе. Зола ценит то, что сделал сам. Таунсенд ценит то, на что способен солдат. Солдат взрывает архив, подставляет религиозного лидера, стреляет в четырех человек и предотвращает одно убийство. Таунсенда раздражают его ограничения в области социальных взаимодействий, и он учит его, как быть чем-то другим. Когда ты стоишь вот так, ты кажешься агрессивным, а когда вот так — вызываешь доверие. Наклони голову и улыбнись. Хорошо. Теперь усмехнись. Блестяще. Отбрось волосы от лица. Взгляд добрее, ты смотришь, как снайпер. Перестань смотреть, как снайпер. Теперь изобрази сумасшедшего. Нет, тихого сумасшедшего. Ты бездомный ветеран, ты нервный, боишься громких звуков. Тебе ничего не нужно, лишь бы тебя не трогали. Теперь ты бизнесмен. Плечи назад. Нет, не настолько далеко. Вот, идеально. Он притворяется, что забывает уроки после обнулений. Они ни о чем не подозревают, и он эффективен, как никогда. 1968 Его будят. Его снова укладывают спать. — Если бы со всеми было так же просто, — говорит Таунсенд, и лед утягивает солдата вниз, вниз, вниз. 1969 — В прошлый раз кто-то сделал твою работу за тебя, — говорит Таунсенд, пока солдат еще стряхивает паутину в своей голове. В комнате кроме них — только пара техников в углу. Они слушают какое-то аудио через наушники, делая записи. — Всего за несколько часов до того, как мы собирались тебя выпустить. В мире иногда случаются такие забавные совпадения. — Как в Далласе, — заплетающимся языком произносит солдат, и скорее чувствует, чем видит, как Таунсенд замирает на месте. Но не от паники: он задумался, и так даже страшнее. Солдата же за это не убьют? От них не дождешься такого милосердия. Его будут наказывать, пока он не захочет умереть, а затем обнулят начисто. Его разъест, как щелочным раствором, прямо до костей. Он забудет, как зовут Таунсенда, и как зовут английского премьер-министра, и как стоять так, будто тебе принадлежит весь мир. Таунсенд смотрит на солдата. Видно, что глаза у него карие, приятного, глубокого оттенка красного дерева. Сейчас солдат про это знает, и будет знать еще десять минут, а затем из него выжгут это знание, как инфекцию. Наконец Таунсенд заговаривает. — Знаешь, пару недель назад мы высадились на Луне. Космонавты вышли из корабля и прогулялись по поверхности. Жаль, что ты не видел. Ужасно смешно — взрослые люди прыгают, как мячики, в костюмах зефира. Нелепость полная. Но на наших глазах творится история. Нельзя смеяться над историей. Особенно если ты из тех, кто ее творит. Солдат молчит. Он замечает, что правая рука дрожит. — Хочешь творить историю, солдат? — Так точно, сэр, — отвечает он. — Вот и славно, — произносит Таунсенд, вставая. Он взмахивает рукой, чтобы солдат тоже встал, и тот неуверенно поднимается на ноги. Таунсенд не помогает, просто ждет, пока солдат выпрямится. — Наша работа будет невидимой. Есть много способов сделать так, чтобы люди тебя не замечали… Вскоре в комнату входит Зола, и с ним — женщина в белом халате. Теперь он постоянно хромает, даже летом. Солдат понимает, что Зола… старый. Он сам, похоже, не стареет, а вот Зола — еще как. Он однажды умрет, может даже очень скоро, и, может быть, что-нибудь изменится к лучшему. Зола видит Таунсенда и солдата, хмурится и проходит дальше. Темноволосая женщина в белом халате (сестра, как ее все называют, словно никто не помнит ее имени) даже не смотрит на них. Солдат со временем выяснил, что ее вообще ничего не интересует, если дело не касается крови. Может, как-нибудь он вскроет себе вены на запястье, чтобы проверить, загорится ли ее скучающий, ровный взгляд. — Глаза на меня, — требует Таунсенд, и они продолжают. Полтора часа спустя вмешивается Зола: — Если театральный кружок закончен, могу ли я забрать своего пациента? И все, конец передышке. Но пока сестра прикладывает электроды к его черепу, общий секрет с Таунсендом, единственное, что Зола не сможет найти в каком-нибудь закоулке его тела, помогает ему оставаться покорным и бесстрашным в их руках. 1971 Солдат никогда не думал, что у него особо чувствительный нос. Но когда Зола наклоняется над ним, проверяя капельницу, он чует смерть под его кожей и едва сдерживает улыбку. Несколько месяцев, несколько лет — не имеет значения. Его согревает одно только это знание. С Сестрой не будет сложностей; он видел, как она кривит лицо за спиной Золы, когда тот размахивает руками и кричит про свою сыворотку, своего пациента, про то, как он изменит мир, изменит все на свете. Да, она выглядит очень сосредоточенной, когда тонкими пальцами выковыривает осколок из его уже заживающей ноги. Но она никогда не тянет время. Не скребет по его костям для забавы, как Зола, который делает записи и притворяется, что все ради науки. Оказавшись наедине с Таунсендом, Солдат спрашивает: — Ковбои выиграли Суперкубок? Таунсенд сокрушенно качает головой. — Хотите, я убью тренера? — Солдат шутит, осторожно, на пробу. Таунсенд заливается хохотом. Зарезав двух подопечных федеральной программы по защите свидетелей, солдат обставляет все так, словно их убили при попытке ограбления. За это время по радио играет две песни об убийствах. Он разбрасывает стопку бумаг в художественном беспорядке и напевает, зажав в зубах сигарету мертвеца. У песни простой, четкий ритм. Он не помнит, чтобы когда-нибудь раньше так делал, но его тело знает, как производить звуки, и ему приятна вибрация под челюстью. И обжигающий дым во рту. По невероятному совпадению перед самым его уходом начинается еще одна песня про какого-то парня, готового убивать всех подряд [2]. Такие времена, думает Солдат, чувствуя легкость, чувствуя себя сильным. Мир знает, что ему предстоит. 1972 Король умер. Да здравствует король. — Здесь кое-что поменяется, — сообщает майор Таунсенд с места во главе стола всем собравшимся. Солдат жует капу, примостившись на краешке кресла для обнуления. — Эта ячейка отстает от остальных в вопросах безопасности, научной деятельности и технологического обеспечения. Я не буду никого увольнять, но и сачковать никому не позволю. Мне нужен аналитический центр, и я рассчитываю, что все наши научные работники будут посещать конференции в своих областях знаний. Вам возместят расходы, обращайтесь в бухгалтерию. Я также собираюсь сформировать ударную группу, это давно пора сделать. И, народ. Мы торчим в этой богом забытой заднице только ради обслуживания солдата. Ставить на нем опыты, когда у нас внизу есть превосходно оборудованная биоинженерная лаборатория — трата времени и ресурсов. — Таунсенд смотрит на команду медиков. — Возражения? Сестра медленно закрывает и открывает глаза. — Замечательно, — говорит Таунсенд. — Если вам понадобятся теплые тела, я их для вас добуду. Внешние ресурсы не привлекаем. Нам с вами по силам вытащить эту ячейку в двадцатый век, ведь так? Все свободны. Да, совсем все. Скампер, у тебя есть работа. Эй, а ты подожди. Да, ты. Инженеренок. У тебя в последней статье были интересные идеи насчет маскировки, давай-ка поговорим о доработке оружия. Солдат наблюдает за тем, как Таунсенд командует своим «двором». Техники улыбаются и хлопают друг друга по плечам, когда думают, что Таунсенд или Сестра их не видят. Не он один рад тому, что Золы больше нет. Ему приходит в голову (осадок из потока наблюдений, мысль странно отдаленная, как будто ее думает кто-то другой), что у этой ячейки хорошая, может, даже великолепная команда, которая под дальновидным руководством сможет многого добиться в один прекрасный день. Когда Сестра разрешает Солдату летать, его отправляют в Теннесси. Это родина блюза, чоко-паев и, пожалуй, больше ничего, если верить Таунсенду. Ну, еще отсюда родом цель, которую на удивление сложно выследить, хотя это простой финансист. Тело нужно спрятать, так что он осторожно закапывает его на стройке за городом, в котловане, который наутро зальют бетоном. Он спит в поезде до Кентукки, а на рассвете поднимается на борт самолета, заменив свою металлическую ладонь на обычный протез с неудобными крюками. Здесь же в туалете эконом-класса он отковыривает пластину на руке. Если сдвинуть один из двигателей, под ним откроется небольшое отделение, в котором раньше, когда они еще думали, что могут его убить, держали цианид. Он достает оттуда листок бумаги, пожелтевший от старости и измятый. Скоро его придется заменить. Под последней записью он старательно выводит печатными буквами: 17 ДЕК 72 — НОКСВИЛЛ, ТЕННЕССИ — Г. АТКИНСОН При виде списка дат на листочке пружина тревоги у него в груди слегка разжимается. Список обрывочный, и он знает, что некоторые даты пропущены. Были миссии, сразу после которых его клали в камеру. Были годы, когда на него еще действовали обнуления, и тогда он не помнил про бумажку в сгибе локтя. Годы, которые к нему никак не возвращаются, как бы он ни злился. Но, тем не менее, эта бумажка для него — островок уверенности в непредсказуемом мире. Внезапно ему вспоминается другой листок бумаги, из другого времени. Рисунок у него в кармане, тот, который забрали и сожгли немцы. Какое-то время он растерянно пытается вспомнить, кого же он должен был убить, а затем понимает. Это был рисунок с ним, с его лицом. Hübscher Junge. Улыбающийся мальчик с мокрыми темными волосами. Он смотрит в зеркало, но детали ускользают от него. Если он считает правильно — а он считает неправильно, это точно, потому что не хватает данных — тогда, если ему было двадцать в 1950 году, то сейчас ему за сорок. Он не выглядит на этот возраст. Под беспощадным электрическим светом он выглядит где-то на двадцать три. Как ребенок, если бы не выступающие мышцы шеи. Но щеки у него вваливаются, и он слишком худой. Надо будет сказать Таунсенду, чтобы дал втык диетологам. Он понимает, почему кто-то когда-то захотел нарисовать его портрет. Он выглядит великолепно, целеустремленно, как охотничья собака. Яркие глаза. Небольшой старый шрам под правым ухом. Чей-то сын ушел на войну и вернулся… став сильнее. Он скалит зубы, глядя в зеркало. 1974 Чтобы пробраться на позицию, ему приходится провести три дня под прикрытием в полицейском участке в Небраске. Они могли бы отправить агента-шпиона или подкупить кого-нибудь из копов, но послали его, потому что Таунсенд захотел его испытать. И он справляется безупречно, просто идеально. Он наблюдает за мужчинами и заигрывает с женщинами. Он быстро начинает жаловаться на жизнь, как младший инспектор, которого перевели в эту дыру против воли, но что уж тут поделаешь. Он пьет ужасный кофе, как воду. В подвале он отправляет документы в шредер и заменяет их практически идентичными подделками. Они рискуют раскрыть свой секрет. Солдат не должен уметь всего этого. Он должен быть чистым листом. Таунсенд поручил инженерам внести изменения в шлем, убедив их, что они устанавливают модули для обучения на подсознательном уровне. Сестра все знает, в этом он не сомневается. Но ей не интересны их уловки, пока из-за них не течет кровь. Теперь после обнулений он чувствует себя чистым, а не пустым, он ясно соображает, а не путается во всем. Это как порция электрического кофеина прямо в мозг. Время от времени у него выпадают минуты из восприятия, но такую цену ему не жалко заплатить. Это цена деятельности. Цена бодрствования. Он бы заплатил и больше, лишь бы продолжать думать. 1975 Сезон муссонов и беспорядки в Индии. Дожди такие сильные, что руку начинает коротить. Не худшая в его жизни, но все же паршивая неделя. И словно в компенсацию за это — декабрь в Нью-Йорке. Взрыв в терминале аэропорта, дым, хаос, но Солдат к этому времени уже в городе, зачищает метеорологическую станцию, которую штаб потребовал устранить по причинам, непонятным даже Таунсенду. Солдат считает патроны и собирает каждую гильзу: они звенят у него в карманах, как мелочь, пока он едет в Манхэттен на метро. Город кажется знакомым, сильнее, чем обычно, сильнее, чем любой другой город. Его ноги знают, как ходить по этим улицам. На бумажке в его руке записано, что он кого-то убил здесь в семидесятые. Во времена Золы его часто перевозили с места на место, может быть, держали и здесь какое-то время. Он смотрит, как на Таймс-сквер спускают новогодний шар, и только после этого отправляется на точку сбора. Почему-то это не воспринимается как нарушение приказа. 1978 Бангкок, Арлингтон, Детройт, Сеул, Нью-Йорк, Лима, о боже, какой суетливый год. Им уже пора сдавать его криокамеру в аренду, чтобы она зря не простаивала. Он знает, как дорого обходится цикл вывода из заморозки, но, видимо, на кого-то его работа производит сильное впечатление: за два года ячейка получает две благодарности, а Таунсенда повышают до подполковника. Хотя по нему и не скажешь — он не из тех, кому чины ударяют в голову. Солдат подозревает, что Таунсенд с не меньшим удовлетворением заведовал бы хоть детским садом — впрочем, дебоширят ребята из «Удара» или химики случайно сливают галлюциногены в систему водоснабжения, разницы и не заметишь. Солдат наблюдает, как они ссорятся и веселятся, из безопасного убежища своего кресла: пока он в нем, все боятся его, здесь ему легко изображать безразличие, беспамятность, едва сдерживаемую жестокость. И так, сидя в кресле, он понимает, что они — не чужие ему люди, а он — не чужой им. И он ими чертовски гордится. Они меняют мир. 1981 Рука начинает барахлить, и даже биоинженеры не могут понять, в чем дело. Тогда для него нанимают эксперта: персонального механика. Это высокая, неловкая девушка, юное дарование только что из Вашингтона, с двумя диссертациями по робототехнике и еще одной по нейроанатомии на подходе. Когда Таунсенд знакомит ее с рукой, Солдат усмехается, как психопат, просто чтобы посмотреть на ее реакцию. Она резко бледнеет, а затем вскидывает подбородок, придвигает к себе стул на колесиках, сжимает в руке отвертку и открывает целую секцию, еще не успев присесть. Когда он сдвигает пару пластин, чуть не прищемив ей руку, она отбрасывает одну из них так, что чуть не попадает ему в челюсть. Он смотрит на нее в упор. — О-ой, — протягивает она. Он улыбается ей, в этот раз как обычный человек, тепло, легко, тайком от остальных. И делает вид, что не заметил, как дрогнули ее пальцы от собственной наглости. Храбрая как лев девочка с гривой сливово-красных волос. К концу года ее отправят в Силиконовую долину собирать бронированные экзоскелеты и роботизированные снаряды. Меньше, чем через десять лет, у нее под началом будет своя собственная команда. Она хмурится в ответ на его усмешку. Ему будет жаль, когда она уйдет. 1982 — Доктор Харрисон, — говорит она, принимая его удивление за растерянность. Она трясет его безжизненную руку — у него на бицепсе электромагнитный диск, который замыкает всю электронику, чтобы Харрисон могла работать глубоко внутри. — Я уже чинила твою руку, но ты вряд ли помнишь. — Ты слишком молода для доктора, — говорит Солдат, не рискуя откровеннее играть с огнем. — Три докторских степени, — беззаботно отвечает она. Выходит, она защитилась по нейроанатомии, пока он спал. — Я гораздо лучший спец, чем те обезьяны, которые тут страдали ерундой последние несколько лет. Бо-оже, да я вообще не понимаю, как у тебя осталась хоть какая-то мелкая моторика. Это просто слезы. Я им скормлю их собственные яйца. Охранники у дверей беспокойно переминаются на месте. Таунсенд горд собой, как собака с двумя хвостами. Лахор, Нью-Йорк, Санкт-Петербург, все точно, как по часам, как новые приводы в его пальцах, которыми он душит цели без приказа, просто чтобы испытать их силу. — Все хорошо? — спрашивает она, когда он выходит из вертолета. — Хорошо, — отвечает он, но она не позволяет им сразу убрать его в камеру. Она ковыряется в его руке часов пять, пока у него наконец не получается сложить карточный домик высотой со стул. 1983 Харрисон находит тайник. Она смотрит на бумажку, которая в нем лежит: обтрепанные края, 63 65 69, отчетливые большие буквы детским почерком, имена, почти стершиеся на сгибах. Она смотрит на бумажку. Она смотрит на Солдата. Она закрывает тайник. Солдат не знает, испытывал ли он когда-нибудь раньше такую смесь паники и отчаянной благодарности. Позже, склонившись над его рукой вся перепачканная маслом, она шепчет: — Ты помнишь их всех? Он шепчет в ответ: — Откуда мне знать, если не помню? 1984 Мехико. Хьюстон. Нью-Йорк. Шанхай. Нью-Йорк. Чесапик. Нью-Йорк. Почему так много целей в чертовом Нью-Йорке, там что, воронка какая-то… 1986 Стандартная позиция Харрисон — склониться над рукой Солдата и ворчать. Это почти успокаивает. Он, конечно, не нарочно сорвал с руки половину пластин и кувыркался по песчаному пляжу, но не особенно сожалеет о случившемся. Харрисон чистит внутренние механизмы воздушным компрессором и зубной щеткой, вполголоса ругаясь на испанском с кубинским акцентом. Таунсенд и половина техников смотрят телевизор, который кто-то — Солдат подозревает, что сам Таунсенд, — тайком пронес на базу. Насколько может сказать Солдат, изображение на экране никак не изменилось за последние пять минут. — Дай мне зубную щетку, — просит он. Она дает ему одну с мрачным видом. Сиреневенькую, прости господи. — Раз я все равно просиживаю задницу, я могу заняться делом. — О, вот теперь тебе стало стыдно, — говорит Харрисон. В телевизоре что-то происходит, и собравшаяся толпа взрывается радостными возгласами, удивив их обоих. Харрисон бормочет что-то очень непристойное. Он двигает крошечными пластинами на пальцах, выковыривая песчинки из соединений. — Это был несчастный случай. Я не катаюсь по песку для удовольствия. — После Люксембурга я не сомневаюсь, что тебе и в кровище кататься по приколу, так что я… о боже мой. Солдат поднимает взгляд на этих словах, собираясь возразить, но она смотрит не на него. Она смотрит в телевизор с открытым ртом. Солдат видит только облако дыма и двух техников, зажимающих рты руками. На экране какой-то человек произносит: — …по данным от системы управления запуском, шаттл взорвался… — Это мы сделали? — спрашивает Солдат. — Нет, — пустым голосом отвечает Таунсенд. Солдата нельзя винить за то, что он так подумал. Для него смерть всегда была формой прогресса. 1988 Париж. Чикаго. Нью-Йорк, Нью-Йорк. Кажется, была такая песня. (Вряд ли она была о смерти, но ему вспоминаются семидесятые). Вернувшись с Манхэттена, Солдат переживает момент леденящего душу ужаса. Он видит, как Таунсенд и Сестра стоят рядом с Харрисон, Таунсенд говорит и улыбается, а Сестра, как всегда, выглядит скучающе. Харрисон чуть ниже Таунсенда и гораздо выше Сестры, и рядом с ними она выглядит очень молодо. Волосы Таунсенда уже скорее седые, чем рыжие, и в гладком темном пучке Сестры тоже появились светлые полоски: сталь, не серебро. Они стареют, как постарел Зола, и однажды, когда Солдат все еще будет выглядеть как мальчик, только что вернувшийся из армии, они умрут. Вместо них обоих придет кто-то другой. Другой Таунсенд… или другой Зола. Причем это может случиться довольно скоро — лидеры ячейки обычно умирают не своей смертью. Он говорит себе, что Таунсенд ненавидел Золу, что он не из тех, кто полагается на случайности, он выберет себе преемника, который будет уважать ячейку, сохранит ее успехи... сохранит ее лучшее оружие. Что бы ни случилось, о Солдате позаботятся, как обо всех остальных боеприпасах в арсенале. Это все его мало успокаивает. Во время подготовки к камере Сестра хмурит брови при виде его кардиограммы. Она вкалывает ему что-то, от чего мир становится легким, а он сам — глупым и счастливым. Он улыбается ей, а она стучит пальцем по его лбу и говорит без выражения: — Спать нужно ложиться в хорошем настроении. Он должен злиться, но он благодарен. 1989 Солдат убирает журналиста в Греции, поддерживает диктатора в Аргентине, подстраивает чудовищный несчастный случай с группой бизнесменов, развлекающихся альпинизмом на Аляске. Большую часть подъема его будоражат воспоминания об ущелье, о булыжнике — их будит что-то в пробирающем до костей морозе. Или, может, дело в кислородном голодании. Он пробует отвлечь себя мыслями о том, как долго продержался бы на Эвересте безо всякого снаряжения. Наверное, в какой-то момент он замерз бы или задохнулся. А может, это было бы скорее похоже на сон. Он лежал бы в спячке, пока кто-нибудь не нашел его и не разморозил. Каким-то таким он может представить себе свое будущее. Когда настанет новый мировой порядок и его отпустят на покой. (Если его отпустят на покой.) Идеей о выходе в отставку он развлекает себя по пути вниз, когда бизнесмены уже лежат на дне ледяного каньона. Он думает про деревню, которую видел где-то... в Испании? В Италии? Там были сады вокруг каждого домика, цветы, названий которых он не знал: цветы на карнизах, цветы во дворах, цветы вокруг дорожек, пчелы и маленькие птички, которые создавали просто невероятное количество шума. Соcеди сплетничают через оградки, женщины в белых фартуках и мужчины с расстегнутыми воротничками. Смеющиеся дети в высокой траве. Мягкий хаос, мир и покой, в котором никто не остается один, никто не боится. Он включал бы кресло каждое утро и спал в ледяной ванне по ночам. Никогда еще он не хотел ничего больше, чем получить следующую миссию. Новизна этого ощущения согревает его до приземления вертолета. ☙ Холодно. Холодогоньбольболь? Пол. Холодно. ____