Был момент, когда мы могли сказать нет

Наверное, это прощальное письмо. Не знаю, застанет оно тебя врасплох или нет. Я-то давно знал, к чему все идет. Я смотрел на горизонт и видел океан боли. Они не отступятся. Они не забудут. Как ни осторожничай, однажды нас настигнет пуля с моим именем на ней. Учитывая твою склонность влипать в неприятности и мою — навлекать их на других, ударит она по тебе. Мне не по душе такой расклад. Я как-то слышал от одной мудрой женщины: дело не в том, за кого ты умрешь, а в том, ради кого будешь жить. Я собираюсь жить ради нас обоих. Ложная надежда — яд, и я не буду тебе ее давать. Твои друзья-агенты помогут мне исчезнуть (не злись на них слишком сильно), но о том, что будет дальше, им известно не больше моего. Я не знаю, куда отправлюсь. Не знаю, что буду делать с собой. Не знаю, что мне уготовано в будущем. И когда я говорю, что не знаю, увидимся ли мы снова, я именно это и имею в виду. Я не терзаюсь сомнениями и не надеюсь на лучшее. Я просто ни хрена не знаю. Возможно, в этом мире никогда нельзя будет без опаски сказать «мы» о нас с тобой. Время так много украло у тебя, Стив. Ты этого ничем не заслужил, но оно лишь отбирало, отбирало, отбирало. Я молю бога, чтобы в мое отсутствие оно хоть что-нибудь вернуло тебе. _____________________ Стив, конечно же, переезжает в Башню. Причин покинуть Вашингтон немало. Во-первых, после «гибели» Зимнего Солдата журналисты кружили над его домом, как ястребы, и никто не мог туда спокойно войти. Местные жители не заслуживали таких страданий. Во-вторых, он родился в Нью-Йорке и, если быть честным с собой, скучал по нему. Тем сложнее было противостоять давлению коллектива в лице Тони, который забрасывал его фотографиями видов из окон «Совершенно! Бесплатных! Апартаментов!» — похоже, Тони навечно останется большим ребенком с кучей комплексов. Последней каплей стало появление мисс Поттс с элегантным планом автоматических пожертвований на благотворительность из средств, сэкономленных на арендной плате. Она подготовила презентацию в PowerPoint, очень убедительную. Но главным образом он просто не хочет жить там, где раньше был Джеймс, а теперь его нет. В некотором смысле Стив почти… благодарен. За то, что им пришлось расстаться. Он не смог бы это никому объяснить, даже для него самого это звучит бредово, но все же. Они с Джеймсом словно танцевали безумный танец в трижды ускоренном ритме. Запертые в маленькой квартире, в вынужденной близости, на пике эмоций... Возможно, будь у них время и место разобраться в себе, они пришли бы к тому же самому, но им пришлось втиснуться в пару отчаянных недель, когда оба нуждались в поводе отвлечься и искали тепла, но не знали, как о нем попросить. Он подозревает, что Джеймс чувствовал ту же самую чрезмерную остроту всего. Стив не смог отказать себе в прощальном жесте — вдруг они никогда больше не встретятся? («Вечно ты драматизируешь», сказала как-то Пегги, и, пожалуй, она была права). Но он видел… Джеймс весь был как открытая рана, ему было больно. Возможно, у Стива просто бурная фантазия, но он поневоле задается вопросом: не испытал ли Джеймс в тот момент то же, что и Стив, когда слетела маска? Как будто по каждому нерву ударили одновременно. Как будто человеческий организм не приспособлен для чувств такой силы. Если им выдастся… когда им выдастся другой шанс, он будет действовать медленнее. Он попробует все сделать правильно. Он пока не знает как, но… он научится. И Тони. Ох уж этот Тони. Стива раз за разом озадачивает то, с какой легкостью тот воспринял всю историю с Джеймсом. В своем раздражении он постоянно забывает, насколько Тони проницателен и на удивление деликатен в определенных вещах, даже когда кажется, что он топчется по ним с осторожностью носорога в супермаркете. Понятно, что это прикрытие для его неврозов, и Стиву хочется вернуться назад во времени, хорошенько потрясти Говарда и заорать: «Да что с тобой случилось?». Но в мгновения честности перед собой он подозревает, что не так уж и хочет знать ответ. — В общем, твой приятель вернулся из мертвых, только не вернулся, — говорит Тони. Он допытался до большей части истории прошлой ночью в лаборатории, где-то спустя месяц с начала того, что Стив безуспешно пытается считать своим «творческим отпуском». Стив удерживает ДАМ-И под определенным углом, пока Тони устраняет какую-то незначительную поломку. Робот цепляется за Стива, как ребенок на приеме у врача. — Ну и ну, вот подстава. Эх, личность, личность... Мы считаем себя этаким монолитом, а зря. Ладно еще мозг. Мозг это просто. Мозг можно сделать. Мы могли бы вырастить мозг прямо сейчас. Верно, Беннер? — Не втягивай меня в это, — дружелюбно отвечает Брюс, склонившись над своим оборудованием. — Но вот личность, — продолжает Тони, как будто ничего не слышал, — с ней все гораздо сложнее, прям пиздец котяткам. Да, мы можем вырастить человеку новый мозг, и готов поспорить, что есть шесть… нет, я бы сказал, даже восемь хирургов, способных на успешную пересадку, но получится новая личность. А старая исчезнет, финита, пока-пока. Мы — это наши нейроны и все такое. О, ты знал, что в некоторых культурах считалось, что сознание живет в печени? Люди правда в это верили. То есть, не пойми меня неправильно, печень важна, далеко без печени не уедешь, но… Стив пытается вернуть болтовню Тони к теме разговора: — Все в порядке, мы с этим разобрались. Да, технически он другой человек, но в то же время и нет. Тебе когда-нибудь казалось при встрече, что новый знакомый кого-то напоминает, но трудно понять, чем именно? — Ты, конечно, не про ситуацию, когда близнец твоего лучшего друга с промытыми мозгами пытался тебя убить, а теперь живет в твоем доме. Да, я понял. Значит, вы… стали друзьями? Товарищами? Приятелями? — Как угодно, лишь бы я мог сказать, что чертовски по нему скучаю, и надо мной никто за это не глумился. — Знаешь, не люблю указывать на очевидное, но эта проблема легко решается. Стив качает головой. — Мы… Я не могу. Даже если ситуация устаканится, все равно выбор за ним. Тони косится на него из-за шасси ДАМ-И, и секунды через три его взгляд становится неприятно понимающим. — Зараза, Роджерс, что ж ты мне не рассказал? Не дав Стиву открыть рот, он добавляет: — Неудивительно, что ты не захотел оставаться в том домишке без лифта. Я когда-нибудь упоминал об имении в Калифорнии, где я никогда не бываю? Технически оно мое, но только в самом неопределенном… Но тут ДАМ-И, рассерженный какой-то из манипуляций, дергается с неожиданной силой, съездив Тони по лицу и положив конец этой серии вопросов. По крайней мере, на пару дней. При следующем появлении Стива в лаборатории Тони делает очередной заход. — Так что, вы с Люком Скайукером... У вас все началось до его насильственного перехода на темную сторону, или?.. — Ты пытаешься меня подловить на незнании отсылок, — говорит Стив с предостережением, но Тони лишь беззаботно пожимает плечами. — Мы, э-э… Не совсем, то есть… — Думаю, ты пытаешься сказать: «Нет, Тони, мы не трахались в тридцатых». — О, так без ебли не считается? — Капитан Америка. — Я просто хочу сказать, что никто бы не удивился. Ты же знаешь, что мы жили в самом гейском районе Бруклина? — добавляет Стив. Тони приподнимает брови. — Нашу последнюю квартиру мы снимали у пары лесбиянок, державших бар в Гарлеме. Да, мы не болтали об этом за ужином с соседями, но это не значит, что мы не… Мы не были викторианцами, представь себе. — О, викторианцы были те еще затейники. Отвлекающая тактика срабатывает на ура: разговоры с Тони всегда непредсказуемы, и Стив каждый раз узнает много нового, но ему нечасто выпадает случай послушать про долгую и грязную историю порножурналов*. Впрочем, привычка Тони уходить от темы с помощью юмора начинает немного утомлять. Стив... не то чтобы обеспокоен — точнее будет сказать, растерян. Тони, очевидно, просмотрел всю базу данных Гидры за почти бессонную пару наполненных хлорофиллом недель, но ни разу даже намеком не упомянул при Стиве ту самую миссию. Джеймс ее не помнит: он однозначно дал понять, что девяностые — закрытая зона для его воспоминаний, по крайней мере, хоть сколько-то связных. Да и если бы помнил, это конкретное задание ничем не отличалось бы для него от других. В общем, всё это сидит занозой в голове у Стива, и к своему удручению он не знает, куда можно, а куда нельзя ступить в разговорах с Тони. Наконец он набирается храбрости и задает вопрос. — О, я был в бешенстве, — говорит Тони. — Я был так зол, что в глазах темнело. Хорошо, что вас обоих здесь не было, а то я мог бы сотворить что-нибудь, о чем бы очень пожалел, когда страсти улеглись, — он прокашливается. — В общем, когда я немного остыл, я прочитал еще кое-что, и… Ну, буду честен перед потомками: я подумал о том, как меня пытали в пещере. Неожиданно, да? И как я там провел три месяца. Около того. ДЖАРВИС? — Три месяца и шесть дней, сэр, — подсказывает Джарвис. — Да, точно, спасибо, — Тони крутит в руке тонкий гаечный ключ, как барабанную палочку. — И затем — ты еще здесь, Кэп? — затем, ну, откровенно говоря, я отвлекся, бывает со мной такое, а затем заявился ты со своим… со всем вот этим, и дополнил историю, скажем так, и я задумался о другом. О том, что эти ублюдки взяли ребенка, самого настоящего, по факту совершенно новое человеческое существо, и вместо того, чтобы научить его тому, что коровка говорит «му», а урановый стержень вставляется в графитовый канал… — Вряд ли кто-то, кроме Говарда, учит этому малышей. — ...вместо того, чтобы делать то, что положено делать с детьми, они научили его убивать. Убивать осознанно, расчетливо, вот в чем сложность. Не просто механически прицелиться и выстрелить. Это был процесс близкий, личный, один на один, они смотрели ему в глаза, Стив, это полный пиздец, и я, может быть, расхерачил прототип или два, пока меня из-за этого колбасило, так что нет, ответ на вопрос, который ты так хочешь задать, — я не затаил зло на твоего кто он там тебе за то, что его наставили на моих родителей как чертов пистолет, — заканчивает он, и Стив не знает, что делать с таким количеством эмоций Старка в три семнадцать ночи, хотя вряд ли в другое время суток было бы проще. К счастью, ничего делать и не приходится, потому что Тони тут же меняет тему, как будто пытается сделать вид, что ничего не произошло: — И эта рука. Красивущая гребанная рука. Слушай, я знаю кое-что о насильственных модификациях тела, так что я говорю о красоте в научном смысле. Она красива, как принцип неопределенности, как эффект Вавилова — Черенкова, как те вещи, которые лучше не трогать — эта рука прекрасна, и она никогда не должна была быть установлена на человеческое тело. — Ты знаешь, что он ее отрезал? Циркулярной пилой. Там был механизм, который высвобождал яд при пропуске регулярного техобслуживания. — Что? Нет! И ты об этом только сейчас говоришь, Кэп? Божечки. Тони отпинывает стул на колесиках к противоположной стене. ДАМ-И и ДАМ-У бегут следом. — И именно это многое говорит о людях, которые ставили эксперименты на мальчишке. — Твой отец участвовал в эксперименте на таком же мальчишке. Стив дает Тони повод сменить тему, если тот захочет. Кажется, только одно он любит больше, чем собирать технику: жаловаться на отца. — Да, но еще он помогал в разработке атомной бомбы, и, готов поспорить, от обоих этих проектов крыша у него и поплыла, — Тони возводит взгляд к потолку. — Оружие, о котором я пожалел: биография Старков. Затем его глаза загораются. — Эй, а твой приятель часом не присматривает себе новую руку? Модульную, с тактильной обратной связью, гарантированно безо всякой отравы, если, конечно, мне не разрешат сравнить вашу с ним устойчивость к алкоголю. — Я спрашивал его в прошлом году. Он отказался. — Вот слабак, — беззлобно говорит Тони. ☙ Мама Стива частенько говорила: если жизнь сбивает тебя с ног, всегда вставай. К ее с Баки отчаянию, Стив воспринимал этот общий принцип как руководство к действию в драках. Он поднимался на ноги, пока мог, пока не отрубался начисто. В последнее время ему приходится сражаться разве что с заурядными злодеями, с которыми Тони, Клинт или Наташа справились бы и сами. Но больше всего на свете Стив хочет, чтобы мама могла им гордиться, поэтому, что бы ни творилось у него на душе, он двигается дальше — настолько мирно, насколько может. Не драться, как выясняется, гораздо сложнее, чем наоборот. И Стив, как бы там Тони ни говорил, не мается от тоски в Башне, как девица в беде. Он занят разными делами; он живет. Вечера он, как правило, проводит в лаборатории, где Тони раздает ему указания; по утрам регулярно занимается тайцзи с Брюсом и не реже раза в неделю выбирается на обед с кем-нибудь, кто оказывается рядом: обычно это мисс Поттс; изредка внезапно появляются Нат, Мария или Клинт, а Джейн и Дарси перетягивают его между собой каждый раз, когда они в городе. Пару раз под предлогом регулировки крыльев заглядывал Сэм — он вечно зазывает Стива в Джерси навестить Дебору и близняшек. И еще он помог Стиву связаться с организацией ветеранов, когда тот попросил замолвить за него словечко. По выходным он занимается волонтерством: разрисовывает стены в новых гендерно-нейтральных туалетах, после чего начинает заниматься графическим дизайном и в итоге проводит неформальные художественные мастер-классы для пожилых ветеранов. (Он боялся, что это обернется нашествием прессы, но Нью-Йорку нет дела до знаменитостей, которые больше недели не творили ничего сумасбродного). В общем, он живет. Он не умер. Но иногда ему как будто не хватает части тела. Приходит зима. Нью-Йорк не видел такой с 2006, а Стив — со своих девятнадцати лет. В день выпадает больше двух футов снега, и город практически встает. Стив о многом размышляет, пока смотрит на вьюгу с уютного девятнадцатого этажа. В его времена такая зима убила бы многих, включая, возможно, его самого. Интересно, как выглядел бы Бруклин? Удалось бы поставить Рокфеллеровскую елку на Манхэттене? Он представляет, как ма поглядывала бы в окно и бормотала на гэльском: «…как мне вообще пришло в голову остаться на восточном побережье, боже, почему мы не поехали дальше, Стивен, твой отец иногда был полным глупцом». Но главным образом Стив думает о Джеймсе. Когда под конец первых ужасных недель тот наконец сумел вытащить себя из постели, он порой смотрел на снег, пока не засыпал на подоконнике в гостиной или в кресле у себя в комнате. Стиву каждый раз ужасно не хотелось его будить. Казалось, Джеймс крепче спал вот так, вполглаза наблюдая за миром, чем в своей кровати. Пока он болел, только снег его искренне интересовал и радовал; Стив молился, чтобы снегопады продлились дольше, чем обычно. Вот бы Джеймс сейчас был здесь. Он был бы в восторге. Он так думает уже не в первый раз. Вот бы Джеймс был здесь. Когда только очнулся в XXI веке, он также думал о Баки. Каждый рекламный щит, каждое телешоу, каждая странная причуда моды — все вызывало желание повернуться к Баки и сказать: эй, ты только посмотри! Думать про Джеймса не так больно, это не выворачивает наизнанку, не приходится перезагружать мозг, настраиваясь на реальность, где вместо человека — дыра. Не «вот бы он был жив», «а вот бы он это увидел». Стив думает про Джеймса, когда Наташа пытается учить его ивриту после Хануки. Когда Сэм в канун Нового года снимает на видео Хилл, спящую мертвым сном на диване в общей комнате, всю в конфетти и в обнимку с Лаки, как со старым супругом. Когда Тор заглядывает в гости с подарками из Асгарда, которые Тони разбирает на запчасти. В некотором смысле ему приходится об этом думать, чтобы не думать о будущем. Не то чтобы он не знал правды. Он не дурак. В письме, написанном за несколько часов до того, как Стив отдал ему ключи, Джеймс написал «никогда», но… Стив не может заставить себя до конца в это поверить. Скорее всего, ему не стоит раздувать этот огонь, чтобы согреться, но ему лучше спится по ночам, когда он представляет себе Джеймса в том коттедже, в полной безопасности. Счастливым. Среди цветов. Стив не знает, как выглядит этот дом, и понятия не имеет, что растет в английских садах, так что он погуглил, чтобы лучше представлять себе обстановку, и теперь воображает Джеймса на фоне белых стен: босые ноги на отполированном временем полу, руки в земле, цветы алтея у лица. Это бальзам на душу после жутких снов об испуганном, одиноком, окровавленном Джеймсе с пистолетом в руке. Стив не знает, какие кошмары хуже: те, где Джеймс прицеливается во врага, или те, где он приставляет пистолет к своей голове. Он не питает иллюзий насчет того, что Джеймс скорее умрет, чем позволит себя схватить. В общем, глициния. Коттеджи. Серые клены. Что угодно, кроме неизвестности. Но декабрь сменяется январем, январь — февралем, новости возвращаются к своему обычному ритму, то есть перескакивают на новую тему каждые пять минут, и становится все сложнее поддерживать эту фантазию. В июне будет год. Двенадцать месяцев пролетели напролет, как двенадцать камней, упавших в колодец. А из Сассекса лишь молчание. — Выше нос, Капитан Уныние, — говорит ему Тони. — Он, возможно, улетел на Таити, подальше от британской зимы. Готов поспорить на Фантом, что вернется он с загаром на все тело. — Ты просто хочешь посмотреть, как я проплываю на этом корабле через Манхэттен, — по инерции откликается Стив. Он бы все отдал, лишь бы Тони был прав. Лишь бы Джеймс зашел в Башню прогулочным шагом, как будто он здесь хозяин. И в этот самый момент Стив понимает. На костер выливается ведро воды. Что-то глубоко внутри не дает ему цепляться за ложь. ☙ До сыворотки Стив особо не задумывался про свою память, наверняка совершенно заурядную. Он не обращал на нее внимания — никто не удивляется обыденным вещам. Но когда он проснулся в одиночестве посреди ночи через шестнадцать часов после процедуры и каждое мгновение прошедшего дня пронеслось перед глазами в дистиллированной чистоте, с лихорадочной живостью, почти как галлюцинация, ему стало страшно. Это было страшнее, чем клаустрофобия в камере, чем неоново-алая кровь Эрскина на руках — красная, отвлеченно думает он, она была красной — страшнее, чем сюрреалистическое, широкообъективное видение мира, которое ему подарили десять дюймов роста. Один раз посмотреть на карту и суметь воспроизвести ее без ошибок было… странно в неприятном смысле. Как будто в его тело вселился инопланетный паразит, как в тех фильмах, которые нравились Баки. В общем, он помнит войну гораздо лучше, чем хотелось бы. Ни разу за все то время он не мечтал вернуться домой; наоборот, он был именно там, где нужно, и они делали хорошее дело, обезвредили несколько очагов зла в мире. Но он думал (глупо, глупо; надо было слушать отцовских друзей, когда те рассказывали о кошмарах спустя годы после своей чуть менее жестокой войны), что, когда всё закончится, он сможет забыть. Перестанет цепляться за каждый кусочек информации, чтобы сохранить в памяти на будущее, и ужас соскользнет с него. Он думал, что война останется позади. Но, как оказалось, его мозг высекал все в камне. Почему-то широкоформатный монитор воспоминаний, которые никак не стереть, часто запускало не что иное, как запахи. Во время войны Стив подозревал, что его можно использовать в качестве ищейки, но никогда этого не предлагал. Сама мысль вызывала у него отвращение, а запасным оправданием стало то, что вряд ли этой способности нашлось бы боевое применение. И теперь стоит ему пройти по улице мимо облака неудачных запахов, как он уносится прямиком в убойные цеха или лаборатории. Дуновение парфюма или чьей-то еды, и он погружается в мускус немытых тел или уксусный запах разложения, а от рвотных позывов удерживает только то, что организм, кажется, позабыл механику процесса. Как ни странно, его сильнее всего пробирает именно от таких вещей. И еще иногда от вида обнаженного тела. Все эти подопытные, которых они находили привязанными к столам, набитыми в клетки, сложенными в настолько высокие кучи, что у нижних трупов ломались кости. Порой на них оставались обрывки ткани, набедренные повязки, держащиеся на честном слове, скорее гнездо для вшей, чем защита достоинства. Но в основном они были в чем мать родила. Кроме Баки. Иногда Стива грызут мысли о том, чем руководствовался Зола. Почему он позволил Баки сохранить одежду. Стив нашел Баки под жуткой машиной, которая возвышалась над ним, как гигантское насекомое со множеством сочленений. Может, в тот конкретный день Зола работал над разумом Баки? Значило ли это, что Баки был особенным? В некотором роде избранным? Стив не может понять логику. Когда он наконец уговорил Баки переодеться в чистую форму, им пришлось срезать с него старые вещи. Ткань затвердела и прилипла к коже, в каждой ссадине застряли волокна, и Стив больше часа выдергивал их щипчиками, а Баки ругался, как матрос, пытаясь спрятать нестерпимую боль. Но обошлось без инфекции, даже легкой лихорадки не было. Они никогда об этом не говорили, но у Стива должны бы появиться подозрения. Хотя бы из-за этого. Мгновения, которые Стив помнит наиболее четко, которые прокручивает в голове раз за разом, — то, как Баки смотрел на него на фабрике. Три или четыре секунды, а по ощущениям целый год, Баки смотрел на него, как… смотрел сквозь него, на самом деле. До того, как мама Стива умерла, до того, как он переехал к Арни и Скипу в квартиру по соседству с семьей Баки, этажом ниже жили брат и сестра средних лет, Фло и Дин. Стив заглядывал к ним вместе с матерью, потому что ему нравилась Фло. Она продавала маленькие акварели, чтобы свести концы с концами, когда зарплаты машинистки не хватало. А вот Дин его всегда немного пугал. Он когда-то работал на стройке, и, по рассказам, был чертовски хорошим строителем: карабкался по балкам, как настоящая обезьянка, и сил у него хватало на троих. А потом ему ужасно не повезло. Кто-то уронил болт с верхних этажей, и Дин выжил, но так и не оправился. Он вставал по команде, даже мог ходить по прямой; пользовался уборной и механически клал пищу в рот. Но он не разговаривал, его взгляд никогда не сосредотачивался на чем-то одном, и Стиву казалось, что внутри никого нет, он просто пустая оболочка, тело, продолжающее двигаться, хотя душа покинула его. В тот бесконечный миг Баки смотрел на Стива такими же стеклянными глазами, какие были у Дина. В них отражался свет, как в глазах мертвого животного. В следующую секунду Баки настроился на него, как будто кто-то этажом выше повернул антенну, и от облегчения у Стива чуть не подкосились колени. И вот неделю за неделей Стив смотрел на Джеймса и видел только этот момент. Раз за разом, как заевашая пластинка. Тот миг, когда у Баки «щелкнуло». Он всё ждал, когда же это случится снова: чудесное пробуждение, узнавание, наконец найденная радиостанция после бесконечного треска статического напряжения. Глаза Баки загорятся, как тогда, лучший друг Стива снова влезет в собственную шкуру, как в костюм, и они выйдут на солнечный свет, в будущее, и всё будет хорошо. Другим словами, он был идиотом. Он извинился, и Джеймс простил его, но Стиву до сих пор хочется взять его за руку и сказать: прости меня. Прости, что так долго был слепым. Прости, что ждал, пока ты вспомнишь. Прости, что хотел, чтобы ты был им. Я хотел этого для себя. Я говорил себе, что ради тебя, но на самом деле нет. Я был эгоистом. Мне так жаль. Но уже слишком поздно, да и бесполезно. Его стремление сродни суеверию, профилактической мере: если извиниться достаточно раз, правильным образом, это каким-то образом убережет Джеймса от боли, от молчаливых страданий, не даст ему уйти. Стив не думал в такой манере с тех пор, как был ребенком, когда торговался с богом за жизнь матери. Он перерос представления о боге, который исполняет желания, как джин. А может и в целом идею о боге как сущности. Вместо всемогущего самостоятельного существа он предпочитает представлять бога силой, подобной гравитации или магнетизму. Субатомным полем, в котором люди проявляют героизм или доброту в сложных обстоятельствах, привносят в мир свет. Тони, возможно, назвал бы это издевательством над квантовой механикой. Но, несмотря ни на что, Стиву неудержимо хочется молить о прощении. Он жалеет, что не сказал этих слов в нужный момент. Чтобы эти извинения ожили, их нужно проговорить вслух. И он больше не уверен, что ему когда-либо представится такая возможность. ☙ Девятого марта приходит посылка. Небольшая картонная коробка размером с книжку в мягкой обложке. На отметках названия, которых Стив не видел с войны. Отправлена Королевской почтой из какого-то захолустного отделения, возможно, даже без платежного терминала; Стиву иногда нравится представлять себе, что в мире остались такие места. Внутри — оберточная бумага, почему-то мятно-зеленая. Стив долго разглядывает ее, пытаясь отыскать потаенный смысл. Под бумагой — связка ключей. Ключей, которые он дал Джеймсу. Весь набор на металлическом кольце: два от входной двери, по одному от задней и от сарая. Вместо прежнего брелока, эмалированной пчелы, возможно, означавшей что-то для Сьюзен, с кольца свисает круглая металлическая подвеска с именем, из тех, что покупают в аэропорту по дешевке, чтобы порадовать детей. На ней лишь одна буква, черная на синем фоне: J, «Джей». Стив надеется, что не зря фантазировал насчет белых коридоров и алтея. Что еще ему остается, кроме надежды? Он надеется, что Джеймс был счастлив, пока ему не пришлось уехать. Или пока он не решил уехать. Ведь лучше думать, что он уехал по собственному выбору, а не был вынужден бежать, разве нет? Интересно, как много работы Джеймс проделал с домом, с садом? Цветут ли цветы пышнее в этом году его заботами? Будут ли по нему скучать соседи или даже не заметят, что он уехал? Они оба, и Джеймс, и Баки, обладали талантом заводить друзей, едва войдя в комнату, но только Джеймс умел становиться невидимкой. Пустым местом. Историей про призрака. «Что ж, вот и всё», — думает Стив и осторожно опускается на пол. Съежившись, он сжимает руки за головой, чтобы не сорваться и ничего не повредить. Пережидает шторм. Закрывает собой гранату, и эта граната — он сам. В нем кипит ярость, неистовая, как взрыв. Он годами сдерживал ее под кожей. Ячейки Гидры и окровавленные костяшки, Потомак, человек на мосту… и еще раньше: лед, комната, инопланетяне сыплются с неба, чтобы уничтожить город, который он едва узнает, Пегги с седыми волосами. Жизнь от потери к потере. Ему иррационально кажется, что разбитый самолет был чем-то вроде сингулярности, точкой перехода туда, куда он не должен был попасть. Он ударил вселенную кулаком и пробил дыру. Разорвал ткань собственной жизни. Он, тот, кто в ответе за двух мертворожденных братьев, свои болезни, смерти родителей и саму войну, пусть все, кого он знал, так или иначе попали под удар тех же бедствий, пусть это было обычной жизнью в те времена. Он в ответе за Баки и Джеймса и всё, что с ними произошло. Он знает, что это не правда, знает, что время шло своим чередом, пока он спал подо льдом, люди рождались, жили и умирали, его семидесятилетнее отсутствие в мире ни на что не повлияло, но всё же остается ощущение неправильности. Баки назвал бы его мучеником. Джеймс назвал бы его идиотом. «А теперь послушай внимательно, Стивен, — сказала бы его мама: — Всегда вставай на ноги». И он встанет. Обязательно. Только не сейчас. ☙ В итоге он никому ничего не говорит. Наташа, может, и догадалась, на то она и Наташа, но не стала загонять его в угол. Он даже не знает, что об этом думать. Она считает, что так оно и к лучшему? Вряд ли, ей нравился Джеймс. Ждет, пока он сам начнет разговор? Может быть, но откуда такая тактичность? Она обожает ставить его в неудобное положение. Может, это слишком личное. Иногда ему кажется, что они так и не помирились, так и не научились заново доверять друг другу после того, как она увезла Джеймса. Он хочет всё исправить и не знает как. В конце концов правду вынюхивает Тони. Он неделями ходит вокруг него кругами и наконец выпаливает: — Ладно, выкладывай, кто-то умер? Стив не знает, что происходит с его лицом, когда он вытаскивает ключи из кармана и кладет на скамейку между ними, но, должно быть, видок у него ужасный — Тони выглядит потрясенным. — Ни хрена себе. Хуже способа порвать с кем-то и не придумаешь, — говорит Тони. — Это не разрыв, ему пришлось бежать, — поправляет его Стив. — Да, но, так или иначе, это же насовсем, да? С этим не поспоришь. До спора доходит в последнюю неделю августа, когда Тони полчаса нудит про конференцию, присутствие на которой, можно сказать, обязательно для всех, кто хоть как-то относится к разработке искусственного интеллекта, и не попробовать тамошние закуски со шведского стола будет настоящим преступлением, если ты понимаешь, о чем я, там будут тусоваться все со всеми, и, кстати, это в Лондоне, поэтому… — Что? — переспрашивает Стив, который на самом деле толком не слушал. — Лондон. Столица Великобритании, сердце нации, Большой город, «У вольной издавна реки»**... — Да нет, это я понял… — И по счастливому стечению обстоятельств оттуда можно доехать до Сассекса по железной дороге, любуясь чудными пейзажами. Стив почти минуту трет глаза кончиками пальцев, и лишь затем находит в себе силы отреагировать как ответственный взрослый. — Тони, — медленно произносит он, — ты же знаешь, что его там нет, верно? — Знаю, — говорит Тони. — Я догадался, я видел все это ваше недопрощание через связку ключей, но… послушай. Стив поднимает взгляд. — Знаешь, мозг отвратительно сконструирован, серьезно, будь я главным разработчиком, я бы внес уйму изменений, к примеру, как вообще можно было придумать две зрительные и слуховые системы, это же с ума сойти, в буквальном смысле, а емкость префронтальной коры — это вообще… — К делу, Тони. — Прости. О чем я говорил? А, точно, я говорил, Кэп, что иногда нашему глупому рептильному мозгу требуется физическое подкрепление. Тони беспорядочно жестикулирует; Стив лениво задается вопросом, сможет ли тот облекать мысли в слова, если обездвижить ему руки. — Иногда нужно заглянуть под кровать, открыть шкаф и все такое. И я не с потолка это взял. Поставить точку действительно может быть полезно. Особенно с учетом того, что твоя думалка чрезмерно развита, эх, жаль, что ты не дал Брюсу себя просканировать, твои кортикальные слои … ладно. В общем, я собираюсь в Лондон, ты еще никогда не летал на моем частном самолете, будет повод потаскать тебя по туристическим местам, которые ты в последний раз видел в руинах в сорок четвертом, ну и, возможно, ты заглянешь в тот пустой коттедж, чтобы отпустить прошлое. Ну как, ты едешь? Стив смотрит на Тони. Тот поднимает большие пальцы вверх. — Нет. ☙ Сказать нет Старку, размышляет Стив позже, пока за окном разворачиваются английские пейзажи, это как сказать нет жаждущему похвалы лабрадору: он будет заискивать и смотреть на тебя тоскливыми глазами, пока ты не убедишь его в том, что нет, он не позор всего собачьего племени, — предпочтительно разрешив ему то, чего он изначально добивался. Впрочем, может быть, не все лабрадоры ведут себя как Лаки. Тони желает ему добра, это точно и, пожалуй, в его идее что-то есть: в поезде Стив впервые за долгое время чувствует целеустремленность, как будто наконец-то перед ним стоит задача с четкими параметрами. Первое: не быть узнанным. Перед отъездом Дарси помогла ему покрасить волосы в темный цвет, а также поделилась советами о том, как изменить походку (ему особенно запомнилось «ходи так, будто яйца в трусах не помещаются») и вещами своего брата-бодибилдера; вещи он принял. Они болтаются на нем, и он кажется меньше и мягче, чем есть на самом деле. Второе, более важное: добраться до Сассекса, найти коттедж, пройти через сад по следам Джеймса, а затем вернуться в Лондон, где Тони познакомит его с Научным музеем, Лондонским глазом и меню пабов не по карточкам. Ему нужно отпустить Джеймса. Стив как будто держится за невообразимо длинный поводок, такой длинный, что конца не видно, но на конце Джеймс, и он тянет, пытается освободиться, чтобы спокойно скрыться от чужих глаз. Иногда, если любишь, нужно отпустить. Вроде бы, это сказал кто-то известный? «Бритни Спирс, Стив», — сообщает Тони, когда Стив пишет ему смс. Что ж, он почти угадал. В итоге все оказывается не так просто. Он опоздал на первый поезд, на путях случилась какая-то серьезная авария, и до Сассекса он добирается уже под вечер. Еще час уходит на легкий ужин и поиск дороги. Пешком идти дольше, чем казалось по карте. Он пишет Тони, что заночует в коттедже и вернется на первом поезде с утра, и в ответ ожидаемо получает жалобы на то, что не обновил телефон перед отъездом. С 4G Старка у него были бы Гугл-карты, и они уже сидели бы вместе в этом чудесном пабе… Стив кладет телефон в карман и сворачивает в сумрачный переулок. Коттедж совершенно не такой, каким он его себе представлял, но все же есть в нем что-то знакомое. Ну, Стив перебрал в воображении столько вариантов, что, разумеется, какие-то элементы совпали. Узкая улочка, обрамленная рододендронами и незнакомыми деревьями, которые склоняются над дорогой, как будто ветер обдувает их только сверху. Сам дом — небольшая прямоугольная коробка, выбеленная, слуховое окно ловит последние лучи заходящего солнца, а других окон не так уж много. Из крыши бойко торчит труба, как перо. Он прищуривается, разглядывая пропорции дома, пока не понимает, что под крышей, должно быть, втиснут второй этаж: крошечная комнатка или две. Он и не знал, что в таких домиках может быть больше одного этажа. Во дворе друг на друга смотрят две деревянные скамейки. Ключ Стива — ключ Джеймса — легко и бесшумно поворачивается в замке; кто-то обработал его графитовым порошком. Дверные петли тоже не скрипят. Здесь все тихое, особенно после Нью-Йорка, лондонского безумия, стука поезда. В полумиле от дома ухает сова, перепугав его чуть ли не до смерти. В последний раз он бывал на природе во время войны, и тогда местная фауна либо разбегалась от их отряда, либо не издавала ни звука. В доме тихо и не видно ни зги: прощай, последняя надежда все же застать здесь Джеймса, увидеть только что вскипевший чайник или грязную мокрую обувь, услышать дыхание из коридора, найти хоть какие-то признаки жизни. Следов пребывания людей здесь полно — коттеджу, должно быть, лет сто, и, наверное, мебель за всё это время ни разу не меняли. Ковры истерты бесчисленными шагами. Тот, кто владел этим местом до Пегги, фанатично любил книги: все стены в книжных полках. По большей части они пусты, только в комнате, в которой Стив предполагает гостиную, хотя там нет ничего, кроме мягкого кресла и огромного камина, как попало расставлено несколько рядов книг. Возле кресла и каминной решетки лежит еще несколько книжек в мягких обложках, а у окна стопка за стопкой сложены тома покрупнее с потрескавшимися корешками. Похоже, перед отъездом Джеймс опустошил магазин местного букиниста. Стив присел, чтобы посмотреть на названия. «Постоянное настоящее время», «Чистый лист», «Антрополог на Марсе», «Нейропсихология памяти»… он изучал амнезию, понимает Стив, вздрагивая. Структуры мозга и их возможные нарушения. Тот, кто построил дом, любил не только читать, но и мыться: ванная комната не уступает размером (пусть и вполне скромным, но все же почти в четверть нижнего этажа) кухне, а половину ее занимает самая огромная ванна на львиных лапах, какую когда-либо видел Стив. Унитаз втиснут в угол, как будто о нем вспомнили в последний момент. На другой стороне дома спальня: матрас на деревянной платформе и камин поменьше, снова книжные полки вдоль стен. На удивление многие из них не пустуют. Стив ставит мысленную пометку посмотреть на них завтра, может быть, с утра. В коридоре перед кухней к стене прислонен мольберт, а с крючка рядом с ним свисает сумка, полная тюбиков с краской. Что-то в груди Стива болезненно сжимается, а затем он видит их как будто второй раз — брошенными. На кухне есть выход в сад. Закрыв глаза, Стив делает глубокий вдох, затем еще один… и просто дышит некоторое время. Здесь так красиво, что смотреть больно, даже сейчас, в сумерках. Стив знает, не спрашивая, что Джеймс обожал это место. Даже не обязательно смотреть на сад при свете дня, и так понятно, что он прекрасен. Знания Стива о цветах почерпнуты из гугл-картинок, но хаос, начинающийся от задней двери — это именно то, что он себе представлял. Он дышит. Вечер теплый, но не душный, от легкого ветерка приподнимаются волоски на руках. Он слышит крики какой-то ночной птицы или летучую мышь над деревьями. Неразборчивые голоса из соседнего дома: возможно, пожилая пара, помахавшая ему руками со двора, когда он проходил мимо. Вдалеке лает собака. Он уже готов вернуться под крышу, когда видит огоньки: чуть дальше, над мостиком в дальней части сада, где земля идет под уклон к сараю, парят светлячки. «Какого черта, — думает он, — зачем мне в дом?». Он же хотел пройти по стопам Джеймса. И когда, как не сейчас, пока темно и никто его не видит, пока в саду танцуют светлячки? Он сам слегка пританцовывает, переходя мостик, готовый не то плакать, не то смеяться. У него истерика, но не буйная: просто покалывает под кожей, как будто он пытается двигаться сразу в двух направлениях. Он бесшумно шагает по дереву, по мягкой земле. Кружится, раскинув руки, как ребенок (это нелепо, ну и плевать), — раз, два, три оборота, пока не цепляется рукавом за розовый куст, поцарапав локоть. Высвобождаясь, он оглядывает овал нижней части сада, сарай с завалившейся крышей, светлячков, что кружатся, как на ветру. Только еще через несколько шагов он понимает, что это не светлячки. Двое людей лежат на одеяле, поставив между собой походный фонарь. Один из них указывает в небо. Они тихо переговариваются, наклонив головы друг к другу; выходит, это их он слышал, а не соседей. Стив, должно быть, издает какой-то звук горлом, потому что один из них перекатывается на бок и выгибает шею. Это Джеймс. Джеймс на одеяле, Джеймс в саду, Джеймс… здесь, живой, показывает на звезды, на лице — жутковатые отблески от фонаря, и такого выражения Стив на нем еще не видел, или не видел много лет, как правильнее сказать, боже, он не знает, но Джеймс широко усмехается, удивленно распахнув глаза, и громким хриплым голосом зовет: «Стив!». Тот так ошеломлен, что не может двинуть ни одной гребанной мышцей. Только когда Джеймс нетерпеливо кричит «Эй, деточка, шевелись», Стив срывается с места, как под ударом кнута, и почти бежит по склону к Джеймсу и его компаньонке на одеяле. Это женщина, как Стив теперь видит, старше их с Джеймсом. Она встает при его приближении, отряхивая брюки: крошечная, футов в пять ростом, худая, как доска. У нее седые волосы и глубокие морщины, но возраст сложно определить: ей может быть хоть сорок, хоть шестьдесят. Она наклоняется к Джеймсу, шепчет что-то на ухо и целует в щеку. Джеймс, кажется, не замечает. Он глаз не сводит со Стива, который вполне может его понять — ему и самому не оторвать от Джеймса взгляда. — Вы, должно быть, капитан Роджерс, — женщина протягивает руку. У нее на удивление сильная хватка. — Рада наконец-то встретиться. Ее акцент не похож на британский, да и на любой другой знакомый Стиву. Она говорит ровно, без повышения и понижения голоса, почти как робот. — Взаимно, мэм, — отвечает он машинально. Она улыбается ему страннейшим образом: резко дергает губами вверх; движение такое быстрое, как будто оно лишь померещилось Стиву. Уходит она широкими шагами вразвалочку, неожиданными для такой хрупкой на вид женщины, сунув руки глубоко в карманы. Стив безотчетно смотрит ей вслед, пока Джеймс не говорит: — Долго ты. Что ты сотворил с волосами? Стив оборачивается к нему. — Это для маскировки. И ты, знаешь ли, не потрудился прислать мне телеграмму с разъяснениями. Я предполагал худшее. — Ладно, ладно, в следующий раз, когда буду тайно приглашать тебя в коттедж в Сассексе, дам подробные указания, — Джеймс смотрит искоса, откинувшись назад и опираясь на руку. — Садись, у меня уже шея болит. Стив осторожно присаживается по другую сторону от фонаря, на половину одеяла, которую занимала женщина. Его распирает по всем швам от радости, когда он смотрит на Джеймса. Тот выглядит вызывающе живым, как человек, который не просто существует, а живет в полную силу. Он набрал вес, отъел запавшие щеки. Волосы отросли и лезут в глаза, в ушах две пары сережек, отросшая борода с проблесками седины по обе стороны рта аккуратно подстрижена. Стив потянулся бы к нему, да боится испортить момент, сладкий и легкий, как сахарная вата. Они прикасаются друг к другу только глазами, и Стив видит удовлетворенность в положении плеч Джеймса, а что видит Джеймс, он не знает, но надеется, что безграничную радость, исходящую из каждой поры. Больше не в силах выдерживать молчание, Стив кивает на тропу. — Соседка? Вопрос кажется глупым; такую женщину трудно представить себе владелицей сельского домика. — Старая подруга, — отвечает Джеймс, сдерживая улыбку. — Сколько ей лет? — Родилась в двадцать шестом. Сам посчитай. — Не может быть, — говорит Стив. — Как… ей должно быть… — Я сказал, что они все умерли? Кажется, я был не вполне честен. Он откидывается на одеяле и вздыхает, когда Стив пялится на него с открытым ртом. — Ее называли Сестрой. Я не знал, что она такая же, как я, до… наверное, до 1990. Ранняя проба сыворотки. Технически неудачная: регенерации добиться не получилось, получилось только… ну, ты ее видел. Зола, наверное, начал с ней работать, когда она была подростком. — Боже. — Она его дочь. Стив закрывает руками лицо и издает звук, похожий на рычание. В нем злость, усталость и печаль. Раньше он такого от себя не слышал. Он насмотрелся на плохих людей за свою жизнь. На войне и не только. В мире много суперзлодеев и еще больше просто злодеев. Как-то раз его вызвали на спасательные работы — рухнуло здание. Катастрофы не случилось бы, не согласись подрядчик на хитроумные махинации заказчика для снижения расходов. Двадцать один погибший, две сотни раненых. Ему порой бывает трудно с себя стряхнуть отвлеченное, словно запись с камеры наблюдения, воспоминание о том, как он выносит тело девочки-подростка из развалин. Те части тела, которые смог найти. Мир полон ужасных людей, которые пользуются чужими слабостями, охотятся на уязвимых. Иногда ему приходится приглушать чувствительность к этому, чтобы жить дальше. Он воспринимает их чем-то неодушевленным. Они как силы природы, как ураганы. Чудовищные и, по большому счету, неизбежные. Но Зола — такая исключительная сволочь, что каждый раз умудряется превзойти все самые худшие ожидания. — Она здесь три месяца. Чуть больше, — голос Джейма возвращает Стива в реальность, будто дергает за веревочку. — Она меня выследила. У меня в левой пятке, оказывается, есть древний передатчик. Она помнила частоту, и у нее нашлось старое оборудование. Он радостно добавляет: — Мы не виделись со времен Пирса, когда она ушла в бега. Теперь наверстываем упущенное. — Она оставила тебя там? Джеймс покачал головой в ответ на осуждающий тон. — И к лучшему. Она ничего не смогла бы сделать. Ее бы в конце концов устранили. К тому же, ее работа была закончена. Стив вопросительно хмыкает. Джеймс оскаливается почти в улыбке. — Продолжение дела Золы, — ровно произносит он, и Стив дергается. — Сохранение чуда. Зола рассчитывал, что она будет заботится обо мне, когда его перепишут в машину. Но для Пирса я был устаревшей техникой. Нет смысла беречь то, из чего собираешься выжать последнее и выбросить. — Вы — сироты, — озаряет Стива. Только под озадаченным взглядом Джеймса он понимает, что говорил вслух. — Прости, просто… вы с ней как дети из семьи с ужасными приемными родителями. Вы прекрасно понимаете друг друга, ведь вы прошли через одно и то же. — Да, — говорит Джеймс. — Да, можно и так сказать. Хотя я до сих пор не знаю точно, понимаю ли я ее. Можно ли ее вообще понять. У нее в голове… Она думает не так, как все. Она… — Как робот? — Нет, — категорично говорит Джеймс, затем морщится. — Может быть. Это слово просто чересчур… Она способна чувствовать. Только, как мне кажется, не совсем напрямую. Может, она умеет выбирать, что чувствовать. Мы все дергаем ручку игрового автомата, а ей приходится вручную крутить шестеренки. — Он выдыхает через нос, сжав губы. — Я все думаю, что ей должно быть очень, очень одиноко. Стив давно не вспоминал про читаури, но было время, когда он много о них думал, потому что вплоть до переезда Стива в Вашингтон Тони и Брюс месяцами обгладывали эту тему, как собаки кость. Он так и не понял до конца всю суть, но логично было предположить, что захватчиками управлял кто-то с другой стороны, а когда разрыв закрыли, влияние оборвалось. Тони приписывал им разум улья, строил теории о громадном интеллекте наподобие пчелиной матки. Когда прошло достаточно времени и Стив смог немного отстраниться, он задумался, каково им было ворваться в новый мир. Что они испытали, когда закрылся разрыв, перед тем, как попадали на землю? Отрезало ли их всех друг от друга? Чувствовали ли они себя брошенными? Стив бросает взгляд на коттедж со сложным, болезненным ощущением. — По-крайней мере, у нее есть ты, — говорит он. — Уже что-то. — Наверное. — Где ты ее поселил? Я видел только одну спальню. — На чердаке есть странная кладовка с койкой. Видел иллюминатор под крышей? Стив качает головой. — Не знаю, кто строил этот дом, но с головой он не дружил. Второй этаж был весь в асбестовой облицовке и обклеен фольгой. Рабочие мне потом рассказали, что это старая кустарная теплоизоляция. Так делали, чтобы не проводить отопление. — Я вырос в доме без окон, где мусор выбрасывали в вентиляционные шахты. Поверь, меня после этого ничто не удивляет. — Туалета тоже не было, — мрачно говорит Джеймс с комичным возмущением. — Я, знаешь ли, не для того пережил две самоампутации и семь десятков лет пыток, чтобы жить в доме без водопровода. Это просто ни в какие ворота не лезет. Стив укладывается на спину, придвинувшись поближе к Джеймсу. Теперь их разделяет фонарь и несколько дюймов одеяла. Звезды здесь гораздо ярче, чем в Вашингтоне или на окраинах Нью-Йорка. Стив узнает только Большую Медведицу; ковш наклонен вниз, будто хочет нырнуть за горизонт. — Ты знаешь созвездия? — спрашивает Стив. — Я видел, как кто-то из вас показывал что-то в небе. Джеймс хмыкает. — После того, как я вытащил твою задницу из Потомака... — Из-за тебя она там и оказалась, кому еще ее было вытаскивать? — После этого, — не слушает Джеймс, — я каким-то образом выбрался из Вашингтона, сам не знаю как. Забрел в чистое поле, на мне был только один ботинок, я почему-то на этом зациклился. В общем, посмотрел я вверх и понял, что из меня стерли умение ориентироваться по звездам. Я не знал названий, не мог найти север, определить долготу, я ничего не мог вспомнить, и перепугало меня это до ужаса. Я тогда и не думал, что могу так сильно бояться. Джеймс закидывает за голову руку, которую держал на животе, локтем задев волосы Стива. — Пожалуй, тогда-то до меня и дошло, в какой я глубокой жопе. До этого я толком не… я просто не совсем себя осознавал. Не думал сам за себя, просто реагировал на происходящее. Но когда я понял, что они что-то из меня вычеркнули, что раньше был другой я, более… — Ты разозлился? — Я пытался убить себя. Стив вздрагивает. До боли хочется повернуть голову, все тело, но он сдерживается. — У меня ничего не вышло, как видишь. После я оказался в Филадельфии, дальше ты почти все знаешь, но... В конце концов я вспомнил звезды. — Это здорово. — Я многое вспомнил за это время, — тихо говорит Джеймс. — Ты не должен… — Знаю, — Джеймс смеется. — Я и сам знаю, поверь мне. Но… всё в порядке. Я… Он замолкает. Стив ждет. — Я его ненавидел, — наконец продолжает Джеймс. — Может, это тебя и не удивит… — Баки? — Да. Понимаешь, с моей точки зрения он ушел. Оставил меня. Ушел куда-то и бросил меня в том ущелье. Он смог умереть. А мне пришлось пережить операции, обучение и к-кресло… Зубы Джеймса щелкают, как будто тот сознательно не дает им стучать. Стив наклоняет голову к его локтю. — И, — продолжает Джеймс дрожащим голосом, — меня наказали за то, что я знал, кто ты. Не сдержавшись, Стив поворачивается на бок, задев фонарь коленом. Тот покачивается, но не падает. — Ты… на мосту… Джеймс кивает. — Я уз… нет, не уверен, что можно сказать «узнал». Не знаю, есть ли вообще подходящее слово. Я не помнил твоего лица, но был уверен, что видел его раньше. Не тогда… — он раздраженно фыркает, — не тогда, когда ты бросил в меня щит. После той миссии меня не обнуляли. То, что я помнил тебя с того раза, не представляло опасности. Но я начинал задумываться о том, что… Ты знал, что животные понимают только настоящее? Они не сожалеют о прошлом и не беспокоятся о будущем? — Белки закапывают орехи. — Я не про инстинкты, умник, — откликается Джеймс почти с нежностью. Стив высовывает язык. Срабатывает: Джеймс как будто слегка расслабляется. — Вот и я жил как-то так. Сейчас мне сложно оглянуться назад и... осмыслить, что я тогда думал. Все как в тумане. Но мне начало приходить в голову, что есть не только настоящее. Что я делал вещи, которых не помню. И я ужасно разозлился, когда они попытались это отобрать. — Значит, когда ты дрался со мной на геликэрриэре… — Стив оставляет фразу незаконченной. — Ты твердил, что я тебя знаю, а меня только что как раз за это наказали. Стива тошнит. — А потом… только не вини себя, это все уже в прошлом, лады? — потом ты помогал мне только из-за Барнса. В общем, я его ненавидел, а как еще? Я во стольком его винил, черт, да все плохое, что в моей жизни произошло, можно было на него повесить, при желании. А позже, эх... Я поехал на его могилу. Когда был в Вирджинии. — Я… Стив прикусывает губу. Джеймс бросает на него взгляд. — Была у меня такая мысль. — Я считал, что из нас двоих ему повезло. — Когда Джеймс снова разворачивается к небу, тень от ресниц пробегает по его щеке. — Он смог свалить, и ему не пришлось проходить через все это дерьмо. Но стоя над могилой этого бедного мальчишки, в которой даже не было тела… черт возьми, я понял, что повезло все же мне. Я выжил. Я на свободе, а последние крохи, которые остались от него, отчаянно цепляются за жизнь у меня в голове. Стив втягивает в себя воздух — у него перед глазами Баки, цепляется за поручень вагона, висит на волоске... Он не в силах представить его таким в голове Джеймса. Как он кричит. Хочет жить. От этого больно, как от удара в грудь, и затем он думает, насколько мучительно, наверное, для Джеймса существовать с подобным внутри. — Не скажу, что на меня снизошло внезапное умиротворение. На то, чтобы, не знаю, принять, акклиматизироваться, как угодно, ушло некоторое время. Сейчас я спокойно к этому отношусь. Я никогда не стану им снова, но я был им когда-то. Тут не о чем спорить. Думаю, совсем недолго мы даже были одним и тем же. — В ущелье, — предполагает Стив. — Да. И позже. Я рисовал портреты и другие штуки, в… не знаю в каком году. Где-то после того, как нас перевезли в Штаты, — Джеймс прерывается, его лицо медленно искажается, а затем расслабляется в одно мгновение. — Я был настолько поглощен ненавистью и попытками не быть им, что слишком бурно реагировал. Все или ничего: если я вспомню что-то, принадлежавшее ему, значит, я стану им, буду вынужден им стать. Как-то так. Я считал, что если я позволю себе принять хоть что-то от него, это… прорвет плотину, и я исчезну. — Я сказал бы, страх небезосновательный, — отмечает Стив. Джеймс фыркает. — Ну, слушай, тебе, как-никак, инструкции не выдали. — Как бы то ни было, — с нажимом говорит Джеймс, — я уже сказал, что вспомнил разное. И это… нормально. — Не страшно, если ты не хочешь об этом говорить. Но если хочешь, я выслушаю. Ну, то есть… я буду рядом в любом случае. Джеймс улыбается звездам. — Я знаю, деточка. Стив чувствует тепло в груди. — С войны, или того, что я принимаю за войну, у меня не так много осталось, но… Это нормально, чем ближе события к травме головы, тем хуже они вспоминаются, — он смеется. — Нормально. Дурацкое слово. Они странные, эти воспоминания, ни к чему не привязанные, я как будто... — Смотришь кино? — Наверное. Только не совсем. Знаешь, бывает, родители выкладывают в сеть видео с малышами. Показывают друзьям. Но что думают сами дети, когда смотрят эти ролики позже? Зная, что видят себя, но не помня, как ползали, учились ходить.... Может, что-то подобное чувствую и я. — Значит… — Ну… черт, да ничего особо важного я не вспомнил, — Джеймс качает головой. — Мозг, наверное, улавливает ассоциации, когда я о чем-то думаю или что-то делаю. Щелк, и я смотрю новый… клип. Как лежу на крыше летом. Разбираю книги в библиотеке. Танцую. Прячусь за синей лошадкой-качалкой. Хрен знает почему, это особенно четкое воспоминание. Кто-то пытается меня искупать, а я наотрез отказываюсь. Я столько всего мог вспомнить! — внезапно восклицает он и криво, зато во весь рот усмехается Стиву. — Я столько всего мог вспомнить, и нате вам, пожалуйста. Я понятия не имею, как выглядела моя мать или что я любил есть, зато прекрасно помню, как не хотел лезть в эту гребанную ванну! — Вот бы вам тогда такую ванну, как у тебя здесь. Перед ней ни один ребенок бы не устоял. Настоящий бассейн. — Только представь, сколько воды можно было бы расплескать, — с энтузиазмом поддерживает его Джеймс. Стив старается сохранить серьезное лицо, но все равно фыркает от смеха. — А вот твою маму я помню, — добавляет Джеймс. Стив замирает. Ему вдруг опять шестнадцать, кости как будто сдулись, он снова маленький, и мягкий ночной ветерок продувает его насквозь. — О? — говорит он растерянно. — Ага. Ты рассказывал, что я ее часто рисовал, может, из-за этого, не знаю. Но я помню ее лицо. — Достав руку из-под головы, Джеймс размахивает ею в воздухе, как будто лепит из невидимой глины. — Зеленые глаза, ямочки на щеках. Ты не унаследовал ни то, ни другое, неудачник. Наверное, в отца пошел. Но улыбка у нее была солнечная. Как у тебя. Ты улыбаешься, как она. Вот что я помню. ___________________________________ В десяти дюймах справа, настолько близко, что Джей чувствует дыхание на шее, и в то же время бесконечно далеко, раздаются звуки, которые ни с чем не спутаешь, — взрослый мужчина изо всех сил пытается не разрыдаться. От этого сердце разрывается. Вот дерьмо. — Иди сюда. Он скидывает фонарь с одеяла и тянет Стива на себя. Тот не сопротивляется, а наоборот цепляется за него, — значит, все это время он себя сдерживал. Надо было схватить его, едва только он опустился на землю. — Иди сюда. Боже правый. Ну тебя и развезло. Ну же, вот так. Давай, не держи все в себе. От слез еще никто не умирал. Стив пытается заговорить, но у него не получается. Джей гладит его по спине, стараясь, чтобы движения были успокаивающими. Доверившись инстинкту, он добавляет, как будто очищает рану: — И еще я помню, что он любил тебя. Стив дергается, как от удара ножом. Он не издает ни звука. Только по влаге на шее и дрожанию под рукой Джей догадывается, что он плачет. — Боже, как он тебя любил. Наверное, иногда он думал, что умрет от этого. Мы беспокоились о тебе, тогда, в ущелье, когда очнулись. Мы не могли вспомнить, кто ты, но мы волновались. Мы знали, что оставили кого-то позади. Стива все трясет и трясет. Задача Джея — быть скалой, опорой, за которую тот сможет ухватиться, когда справится с бурей горя, или злости, или что еще он чувствует. Хорошо, что у него есть какой-никакой опыт. Ева, которая живет дальше по улице, в прошлом месяце приходила в гости с детьми. Пока она была в доме, ее младшая дочь упала на мостике, ободрав коленки. Мальчишки дурачились в кустах за сараем и ничего не заметили. Лили бросилась к Джею — тот в панике уронил совок и подхватил малышку, чтобы она могла за него держаться, пока мама не вернется и не поцелует ушибленное место. Позже он спросил у Евы: так и нужно поступать? Когда ребенок плачет? Не всегда, ответила она. Смотря из-за чего слезы. Но если он приходит к тебе, когда ему больно, то именно так. — Ш-ш, — говорит Джей, когда ему кажется, что Стив начинает успокаиваться. — Все хорошо. — Прости, — невнятно шепчет Стив. — Вечно ты извиняешься из-за какой-то ерунды. Стив смеется сквозь слезы. — Я всегда хотел спросить… — говорит Джей. — А ты его любил? — Это еще что за вопрос? Громко шмыгнув носом, Стив вытирает его о свитер Джея. Как ни странно, это не кажется отвратительным. «До чего ты докатился?» — спрашивает у себя Джей. — Ну ты… ты еще спроси, любил ли я свои легкие. Это не… — «Ва нахну акарбу иляйхи мин хаблил варид», — цитирует Джей. Стив приподнимает голову. — Это из Корана. Означает «он к человеку ближе, чем его собственная яремная вена». Это о боге, как я понимаю, или ангелах, так что, возможно, кощунственно… — Нет, — Стив, кажется, изумлен. — Нет, погоди… Когда ты читал Коран? — В прошлом месяце. После того, как вспомнил одно дерьмище из девяностых. Я был в…. Катаре, кажется, и… в общем, неважно. Я решил, что Коран поможет мне восстановить контекст, к тому же это был хороший повод попрактиковаться в арабском, а текст довольно красивый, я аж зачитался. — Он же огромный! — А у меня как раз до хрена свободного времени. Стив, наконец, смеется по-настоящему, и последние следы тоски сходят с его лица. — Но все верно, — говорит Стив, овладев собой. Он складывает руки на груди Джея и упирается подбородком в костяшки, глядя ему в лицо. — Так оно и ощущается. Джей стучит по его ребрам двумя пальцами, настолько близко к сердцу, насколько можно под таким углом. — Он здесь, Стив. Он всегда будет здесь. Лицо Стива сморщивается, и он прячет его, прижимаясь лбом к ладоням. — Знаешь, я понимаю, — Джеймс снова приобнимает Стива за талию. — Я тоже по нему скучаю. В некотором роде. По-своему. Я… у меня сложилось впечатление, что его легко было любить. — Да, — шепчет Стив. — Да, именно так. Он покачивает головой, упираясь лбом в ладони, а затем снова ставит на них подбородок. Выглядит он печальным, но уже не столь истерзанным. — Наверное, я так же скучаю по отцу. Он умер, когда мне было всего три, я плохо его помню. Может, было бы проще, если бы ты думал о Баки, не знаю, как о давно потерянном брате? — Не. Если уж на то пошло, он мой отец. Это же очевидно. Мы не можем быть братьями, Роджерс, мне ни разу не выпало случая ему навалять. В кустах рододендрона раздается шорох и треск: громкий хохот Стива спугнул кого-то. Возможно, молоденькая лисичка забрела в сад. Они прислушиваются, но она не возвращается. Видимо, так и не оправилась от удара по самолюбию. — Зато, — говорит Стив, — ты навалял мне. Джей усмехается, уверенный, что Стив видит его лицо в темноте, и притворяется, что не понял: — Что ты хочешь этим сказать? Ты мне руку вывернул из сустава, между прочим. — Нет, я к тому, что… Тут Джею отказывает выдержка, и Стив негодующе шлепает его по груди. Он отвечает тем же, а когда Стив пытается сесть, утягивает его назад. Их возня быстро перерастает в борьбу. Стив с кряхтением пинает его в бедро, и Джей громко хохочет; соседей потом нужно будет успокоить. Ему удается перекатиться на край одеяла и прижать Стива к земле. Тот вскрикивает, выругавшись, — плечо оказалось в мокрой траве. Джей отпускает его и помогает вернуться на одеяло, но что сделано, то сделано. Стив тщетно пытается вытереть рубашку, пока Джей разминает себе спину рукой. — Больно? — спрашивает Стив. — Нормально, — врет Джей. Завтра мышцы будут ныть, но оно того стоило. Двигаться так, как будто у тебя нормальное человеческое тело, а не мешок с битым стеклом. Он не ждал от себя подобного, но, видимо, покраска, прополка и рытье в компостной куче не прошли зря. Зимой он бы так не смог, он еще только привыкал к регулярным физическим нагрузкам и кости то и дело сообщали ему избыточные подробности о погоде. — О! — Стив внезапно тянется вперед, но останавливает себя. Джей перехватывает его запястье и притягивает ближе, поощряя. Стив задирает его рубашку и находит порт. — Что стало с Джо? — Я все еще не признаю это прозвище, — угрюмо сообщает Джей, и Стив усмехается. — Он вышел на пенсию. Теперь я питаюсь через шприц. По пять раз в день. Довольно запарно, но все лучше, чем повсюду таскаться с аппаратом. — О, круто! Я немного беспокоился, как ты тут с ним справляешься, но… Ты выглядишь хорошо. — Спасибо. — Очень хорошо, — добавляет Стив и предположительно краснеет, потому что быстро закрывает глаза ладонями. Джей приподнимает фонарь, достав его из травы. О да. Красный как помидор. — За год ты не продвинулся в искусстве флирта, как я посмотрю. — Да, и кто в этом виноват? — мямлит Стив, втянув голову в плечи, но позволяет Джею отвести руки от лица. Он очаровательно смущен. — Я никогда не был мастером в таких вещах. — В каких вещах? — Вот в таких? Как ты предпочитаешь это называть? — говорит Стив, и тут же в его глазах появляется паника. — Я не хотел давить… То есть, в тот раз все произошло так быстро… Если ты не готов к… — Роджерс. Стив криво улыбается. — Я идиот? — Иди сюда. Джеймс закидывает руку ему за шею. Поначалу объятие неловкое, оба они изгибаются в неудобных позах, а затем Стив пытается повернуться и обхватить его двумя руками. У Джея от этого болит спина, поэтому он перебирается через бедро Стива, устраиваясь между его ног. Стив удивленно хмыкает. — Я знаю тебя, — говорит Джей. Стив втягивает в себя воздух у него над ухом. — И я верю тебе. Как там было? «Мне нравится, когда мое тело с твоим, это так ново»… — «Лучше мышцы, больше нервов; мне нравится твое тело», — подхватывает Стив. — Да ты без меня стал интеллектуалом. Сто лет не вспоминал Каммингса… Мы с Баки хихикали как два придурка над пикантными цитатами, когда думали, что библиотекари нас не видят. — Ева, что живет дальше по улице, преподает литературу. Стив зарывается ему в шею, как будто устраивает там нору. — Я как-то раз присмотрел за ее детьми, когда она принимала экзамен, а у няни был аппендицит. Теперь она приносит мне книги, которые никому не нужны. Она… черт, с тобой все хорошо? Когда ты обнимался в последний раз? — С тобой. В день, когда ты уехал. Джей пинает его в ребра. — Тоже мне, мученик нашелся. — О, — мягко говорит Стив. — Никто не хочет меня обнимать. Я слишком угрожающе выгляжу. — Они что, идиоты? Когда ты был маленьким, тогда да. Твоими скулами можно было бы глаз выколоть. Стив откидывается назад — ровно настолько, чтобы посмотреть на него. — И каким же образом? — спрашивает он с притворной невинностью. Джей сглатывает. Ему хочется… о да, хочется. Но раньше между ними существовали правила; стены, видимые невооруженным взглядом. Больше всего ему хочется не запороть все на хрен. — Послушай… — начинает он. — Если говорить об ожиданиях… — У меня нет никаких ожиданий. — Я хочу, чтобы ты знал, — настаивает Джей, и Стив устраивается поудобнее, внимательно слушая. — Меня много лет держали на разных препаратах, я не помню тех времен, когда у меня было либидо, и, похоже, оно не собирается возвращаться,— он смеется. — Да я его, наверное, и не узнаю. Мне нравятся некоторые вещи. Но если ты развлекал себя фантазиями о том, как я пригвождаю тебя к матрасу… Он ждал, что Стив зальется краской, но тот лишь говорит, прокашлявшись: — Есть, хм, альтернативы. Если ты когда-нибудь захочешь… И я… я бы, конечно, не отказался. Но официально заявляю, что для меня это не помеха. Теперь он, похоже, робеет. У Джея приподнимаются брови. — Мне нравилось то, что у нас было, — продолжает Стив. — Что мы делали раньше. — Валялись в чулане? — с сарказмом уточняет Джей. Стив кивает совершенно серьезно. — Хотя я и от кровати бы не отказался на каком-то этапе. Если это не слишком смело. — Считай, что тебе повезло. Джей неловко поднимается на ноги, стараясь не наступить на Стива. Он опирается на его плечо, а затем протягивает руку. — У меня есть кровать, лишняя подушка, и глаза как раз слипаются. — Уже не в том возрасте, чтобы засиживаться допоздна, да? — поддразнивает его Стив. Джей шутливо толкает его, когда тот встает на ноги. Стив предлагает локоть, затем ойкает и с глуповатой смущенной усмешкой меняет руку. У него такое светлое, мальчишеское лицо; Джею вспоминаются ребята в костюмах для гребли, которые иногда проходят по улице, поддразнивая друг друга и перекрикиваясь. Простые животные тела, мокрые волосы. Джей, кажется, еще никогда не видел Стива таким беззаботно счастливым. Не может же быть, что это только из-за него? Он — лишь один человек, беспорядочное сочетание клеток и эго. Он не может быть источником такого света. — Что тебя так радует? — спрашивает он вопреки здравому смыслу. — Ты, — отвечает Стив, пока они идут по тропе. — Здесь, в саду.... Об этом ты мечтал? Раньше? Да, думает Джей изумленно, хотя вспоминаются те времена с трудом. О чем он мечтал? О цветах, которые тогда не мог назвать. Его вдохновляли средиземноморские деревеньки, жимолость по вечерам, лаванда за изгородями, буйство пчел. Добрые соседи, дети, играющие в траве. Он хотел старое кресло и что-нибудь, что можно наполнить льдом: сейчас это кажется пугающим и неприятным. После стольких лет без криостазиса, после года с ванной на львиных ножках. Он мечтал о цветах и о том, чтобы никогда не оставаться в одиночестве. Поначалу, только переехав сюда, он страшно боялся, а затем был постоянно занят, и у него даже не было возможности поразмышлять. Поблагодарить судьбу. — Да, — произносит он вслух со странным ощущением в горле, как будто туда песка насыпали. — Невероятно, — тихо говорит Стив. Он смотрит не на Джея, а в темноту между кустами роз. — Я… я много об этом думал… представлял себе… Тебя, счастливым. Где бы ты ни был. — Да, я был счастлив. Стив оборачивается. Его лицо сияет. — Я и сейчас счастлив. ☙ — Как тебе? — Джей включает свет на кухне. Стив все еще не сводит с него глаз, так что он показывает на стену, где три его картины образуют нестройный триптих. Стив окидывает их взглядом, затем изучает внимательнее. Подходит ближе, поднеся костяшки пальцев ко рту. Джеймс наблюдает за ним, чувствуя себя голым. Ему чуточку страшновато, но где-то в глубине души поднимается тепло. Еще никто, кто его по настоящему знает, не видел эти картины, не видел их истинной сути; даже Сестра не владеет всем контекстом. Но Стив… — Это ущелье, — выдыхает Стив, показывая на левую картину. И на правую: — А это… Вашингтон, да? Звезды? Насчет последней не знаю. — Это было в пятидесятые. Кажется. Стив оборачивается, держа руку так, как будто у него болит живот. — Я мог бы сбежать, не будь мы на острове. У меня тогда не сохранялись воспоминания, поэтому я считал, что никогда не видел океана. Он, хм, оставил неизгладимое впечатление. — Не пойми меня неправильно, эти картины… они великолепны, — Стив оборачивается снова смотрит на них. — Я бы даже назвал их умиротворяющими, если не знать, что за ними стоит. Я так рад, что ты… но… Ты повесил их в прихожей. — Все равно они не шли у меня из головы. Лучше уж буду смотреть на них на стене. Джей сбрасывает обувь на коврике, Стив следует его примеру. — К тому же это культурная традиция. Сходи на экскурсию в любой дом-музей в этих краях. Охотники повсюду развешивали свои трофеи. Думаю, это декларация: смотрите, какая хрень пыталась меня убить и обломалась. — Мне они нравятся, — заверяет его Стив, как будто в этом кто-то сомневался. — Я знаю, — отвечает Джей и разворачивает его к спальне. На пороге Стив внезапно чуть ли не шепчет: — Мы не… — Разбудим Сестру? — Джей качает головой. — Она спит как убитая, не переживай. — Как ее… не знаю, как спросить, чтобы не показаться полным придурком. — Что у тебя за пунктик на именах? — спрашивает Джей, пихнув его локтем. — Ты не лучше Уилсона. Он в том году все пытался заставить меня что-нибудь выбрать. Да, она знает, как ее зовут. Ей просто не нравится это имя, потому что его дал Зола. Стив приподнимает брови. Он не смотрит, куда идет, и спотыкается о ковер. — Но ты все же выбрал. — Надо же было как-то представляться соседям, так что да. Джей. Стив смотрит на него изумленно. — Почему ты вообще начал меня так звать? Тебе не нравится Джеймс? — Мысленно я называю тебя Джеймсом. Не знаю, мне просто казалось… что так меньше давления. Не совсем имя, но и не просто кличка. Ты же не из-за меня его выбрал? Есть уйма вариантов. Джим, Джек, Джем, Джейми… — Поверь мне, я в курсе. Я сколько сайтов с именами для детей просмотрел, что мой телефон полгода показывал мне рекламу подгузников. Стив бросает взгляд на кровать и бледнеет. — Эй! — окликает его Джей. — Хочешь помочь, бой-скаут? Разведи огонь, пока я обхожу периметр. — Так точно. Когда Джей возвращается, на лице Стива играют отблески огня. Он сидит у кровати скрестив ноги, с книгой на коленях. Джей узнает собрание сочинений Каммингса: увесистое издание в мягкой обложке. Какой-то скучающий студент раскрасил верх каждой страницы синим маркером. — Вовсе не так смешно, как мне казалось в двенадцать, — Стив не поднимает взгляда. — Угадаешь, какое мое любимое? — «Человечество, я люблю тебя... — декламирует Джей, снимая свитер и футболку. — ...за то, что ты скорее будешь чистить ботинки успеху, чем спросишь… И брюки. — …чья душа свисает с цепочки его часов... И все остальное; он подает руку Стиву над страницами, и тот договаривает вместе с ним: — ...что было бы неловко для обеих сторон». Стив поднимает взгляд и роняет книгу, а затем ведет себя крайне странно. Он резко втягивает воздух, словно задыхается, и плотно зажмуривается. Вставая, он слепо нащупывает руки Джея, гладит локоть и край культи, сжимает бицепс. Нерешительно тянется вперед, как будто для поцелуя, но подбородок втянут. Не зная, что делать, Джей прижимает лоб ко лбу Стива, и хватка на бицепсе становится чуть менее стальной. Значит, он угадал. Но… — Прости, — голос у Стива прерывистый, как будто ему не хватает воздуха, — Я не могу… прости. Дай мне минутку. — Ты уже видел меня голым, — говорит Джей с легким недоумением. — Когда я болел. Я бы сказал, еще более голым, чем сейчас. Что с тобой происходит? — Да, я знаю, — Стив слегка фыркает, почти смеется. — Просто, ну, это ужасно глупо, глупее некуда… — Позволь мне об этом судить. — Тела в лабораториях. В комнате как будто холодает на несколько градусов. — На войне. Они… они всегда были без одежды. Я мог бы и привыкнуть… но так и не привык. Не знаю, почему именно это меня цепляет. У них обычно и головы были обриты, но я не впадаю в истерику при виде лысых людей. Только… только нагота. Когда я ее не жду. Черт, прости. — Хватит извиняться, бога ради, — Джей подхватывает Стива под локоть и чуть-чуть толкает лбом, следуя за ним, кожа к коже, когда Стив откидывается назад. — Я хочу спать с тобой, — говорит Стив несчастным голосом. — Знаю. Я бы не стоял здесь с голой задницей, Роджерс, если бы считал, что ты меня продинамишь. Ну же, здесь лютый дубак, вообще-то. Стив изумленно смеется. — Видишь, мы просто созданы друг для друга — у меня не стоит член, а ты не переносишь вида голых людей. — Переношу! — протестует Стив, все еще зажмуривая глаза. — Я могу… смотреть, я… Он проводит большими ладонями от плеч к шее Джея, ощупывает его лицо. — Вот, видишь? Я смотрю на тебя. — Хорошо, тогда смотри сюда, — Джей перемещает пальцы Стива под правое ухо, где у него остался белый шрам с диких времен. — От чего это, гений? Стив наклоняет голову, будто прислушивается к чему-то. — Даже не знаю, стоит ли тебе рассказывать, или приберечь для шантажа. — Ах, значит, так? Будем торговаться? Ладно, тогда слушай. Я совершенно уверен, что ты родился в сентябре. Но Интернет со мной не согласен. — Четвертого сентября, — с досадой отзывается Стив. — После Крайшберга мне изменили дату рождения в документах. Ладно, раз уж ты хочешь пооткровенничать… Нам было лет по четырнадцать, мы торговали газетами и оставляли связки в переулке, в котором детям, по-хорошему, не стоило бы шастать. В тот день парочка мутных типов бросала там ножи и дротики в ящики. Ты наклонился за газетами, и один из этих умников решил, что будет ужасно смешно бросить нож рядышком, чтобы перепугать тебя до смерти. Дальше можешь догадаться. — Я внезапно дернулся, как с детьми бывает, — предполагает Джей, — и он попал в меня. — Ага. Зато они потом удрали, и тебе остался нож. Хороший нож, между прочим. — Да, моя мать наверняка была в восторге от такого утешительного приза, когда я пришел домой весь в кровище. — Она об этом так и не узнала, потому что моя мама похоронила твою рубашку по традициям викингов. Стив усмехается, и его пальцы вслепую находят мочки ушей Джея. — Мне, кстати, нравятся твои сережки. Я и сам не ожидал. — Они не очень большие, но ты можешь меня за них поворачивать. — Ох… Смущенный Стив — любимый Стив Джея. — Значит, когда ты говорил, что тебе нравятся некоторые вещи… — Мне нравится целоваться, — он старается не рассмеяться, но без особого успеха. Наверняка Стив чувствует вибрацию у него в горле, в челюсти. Его рот дергается. — Но я уже успел подзабыть свой первый урок, должен признать. Тебе придется показать мне, как это делается. Стив на пробу открывает один глаз, щурясь. Он ужасно смешной, как маленькая сова, которая живет на стропилах сарая. Когда Джей открывает дверь, она просыпается и смотрит искоса, топорща перья и переступая когтистыми лапами. Если он когда-нибудь решит нарисовать сову, то наденет на нее маленький шлем Капитана Америки. — Наташа говорит, что я и сам не умею. Какой из меня учитель? — К счастью, я не очень требовательный ученик. И Джей притягивает его к себе. ☙ Он просыпается посреди ночи с ощущением, что что-то не так. Сначала он винит треск дров в камине, но, перевернувшись на спину, понимает, что Стива нет рядом. Приподнявшись, он видит, что тот склонился над угасающим огнем, руки на решетке, голова опущена. Поза глубоко несчастного человека. Джей моментально соскакивает с кровати, как будто ему прилетело сапогом в грудь. — Вот черт, — он плюхается на пол справа от Стива и сжимает его согнутое колено. — Эй, солнышко, что случилось? Стив качает головой и поднимает ее. Вопреки ожиданиям, он не плачет, но выглядит растерянным. Ошеломленным. — Ох, прости. Я просто… — он переводит на Джея плавающий взгляд. — Тебе когда-нибудь доводилось чувствовать… как будто тебя переполняет, как будто… — он снова качает головой. — Не могу объяснить. — Попытайся, — мягко просит Джей. — Как будто все показатели зашкаливают, — выдавливает из себя Стив. — Я лежал и думал, как мне повезло…. Как я счастлив, и это чувство становилось все сильнее и сильнее, а затем… у меня не шли из головы мысли о том, как все обернулось бы, если… как до смешного ничтожны были наши шансы. И я подумал, что если продолжу тебя касаться, то сгорю. Как та женщина, которая загорелась, и от нее остались одни ноги***. — Умеешь ты подобрать позитивное сравнение, — Джей надеется снять напряжение сарказмом, но Стив не реагирует. — Такое случалось раньше? — Да. Только обычно это проходит и я... Он сжимает кулак. Джей кладет руку поверх и чувствует, как Стив с усилием расслабляет ладонь. — ...не делаю ничего такого, чего не хочу. Я не ждал, что так будет в этот раз. — Посиди здесь, — просит Джей. — Подожди минуточку, хорошо? — и он спешит на кухню, торопливо обдумывая услышанное. К тому времени, когда он возвращается с двумя винными бокалами, осторожно удерживая ножки между широко расставленными пальцами, ему кажется, что он знает, что делать. — На меня не действует алкоголь, — сообщает Стив, но все же берет бокал. — На твое счастье, это газированный виноградный сок, — говорит Джей, и Стив коротко смеется. — Чайник медленный, как черепаха, спиртное мне нельзя со всеми моими препаратами, так что это лучшая из альтернатив. — Я все равно никогда не понимал разницы, — признается Стив. Он стукает бокалом о бокал, и раздается чистый хрустальный звон. Когда Стив опрокидывает свой сок, как виски, Джей говорит: — Знаешь, это не лекарство. Любить кого-то. Любовь не переворачивает мир вверх ногами и не решает все проблемы. Судя по тому, как Стив морщится, он и сам хоть немного, но думал об этом. — Впрочем, я могу понять, насколько бесит, когда она все только усложняет. — Мне просто… больно, — говорит Стив. — Думать. Даже когда я счастлив, где-то в глубине души я все равно гадаю, сколько раз мог потерять тех, кто мне дорог. — Такова жизнь. Вечно она бьет лежачего. Стив вздыхает. — Но знаешь, что я думаю? Со временем станет лучше. Почти всегда со временем легчает, так или иначе. — Думаешь, я развел меланхолию на пустом месте? — Я такого не говорил. Может быть… может, тебе нужно научиться ходить, прежде чем бегать. Может, нужно тренироваться быть счастливым, прежде чем запрыгнешь на седьмое небо. — Вот зараза, не очень-то воодушевляет, — бурчит Стив. — Не знаю. По мне так это по-своему красиво. То, что тебя может парализовать от радости. Стив снова смотрит по-совиному, не мигая, большими изумленными глазами, а затем наклоняется и кладет голову ему на плечо. Джей поправляет стакан на колене и закидывает культю на шею Стива, как будто не дает ему улететь. — Перестань, — говорит Стив. — Не будь таким… — он крутит ладонями. — Прости. Впредь постараюсь вести себя как говнюк. — Сильно стараться не придется. Ой! Стив делает обманное движение, как будто хочет ударить, а затем меняет траекторию и тыкает его под ребра. — Нечестно драться этой рукой, я не могу дать сдачи. Мне кажется, что я сделаю тебе больно. — Не стесняйся. Мне не помешает размяться. Стив не обращает внимания. — Кстати, ты не угадал. То стихотворение — не мое любимое у Каммингса. — Да? Почему же ты знал его наизусть? — Потому что оно было любимым у Баки. Джей оборачивается, прижимаясь ртом к волосам Стива. — Что ж, у него был хороший вкус. — Ты так говоришь только потому, что оно и тебе нравится? — Я отклоняю это обвинение. Стив коротко смеется. — Ты надолго останешься здесь? — спрашивает Джей. — Не знаю, — сонно говорит Стив. — Тони ждет меня в Лондоне, а дома я координирую художественный проект в центре для ветеранов… Они объявят меня в международный розыск, если я уйду в самоволку больше чем на неделю. Но мы что-нибудь придумаем. — Он инженер, да? Стив утвердительно хмыкает. — Пригласи его сюда, он поможет мне починить бур. — Он прикрутит к нему ракеты. — Мне лишь бы работало. — И, скорее всего, он будет подбивать тебя на протез. Джей пожимает плечами, задев голову Стива. — Может, я и поддамся. Тогда в будущем году можно будет замутить огород. В камине «взрываются» дрова. Искры разлетаются, как крошечные огненные насекомые. Он где-то читал, что наблюдение за огнем, и еще за аквариумом, полезно для мозга. Стохастические процессы успокаивают уставшие клетки. Он заметил этот эффект задолго до того, как прочел о нем, еще в первые бессонные ночи, когда подскакивал от любого шороха, будь то летучая мышь или барсук, спешащий по своим ночным делам; тогда он засыпал на коврике у камина чаще, чем в постели. В самые худшие дни, уверенный, что полностью все это заслужил, он мысленно подсчитывал, сколько людей убил — пустая епитимья, с которой он покончил, когда понял, что сколько себя ни жалей, никому от этого легче не станет. Ему все еще остро хочется делать что-то важное, принести в мир хоть что-то хорошее после всей боли, причиненной его руками. Не только ухаживать за садом и смешить детишек. Может, Стив поможет ему что-нибудь придумать. Когда он оборачивается, чтобы спросить об этом, Стив спит мертвым сном, дыша через рот; у него все еще заложен нос после срыва в саду. Наверняка этот срыв был не последним: рухнули стены, которые, как Джей абсолютно уверен, Стив выстраивал весь прошедший год. Герти из соседнего дома рассказывала, что у ее Джейкоба после войны было то же самое: он носил отчужденность, как пальто, защитный слой, который должен смягчить удар в следующий раз, когда он кого-то потеряет. «С моим парнем дела плохи, — сказал Джей, сидя рядом с ней на скамейке, пока Джейкоб с приятелями, ковыляя, играли в самую медленную на свете игру в крокет. — Чем я могу ему помочь?» — «Ты? Да ничем. Другого человека не изменишь, он сам должен себя вытащить. Но ты можешь стать маяком на случай, если он заблудится во тьме». Он пришел к заключению, что нет универсального средства от всех бед: горя, боли, травмы — всего, что требует исцеления. Люди говорят, что лечит время, расстояние или любовь, но даже если у тебя есть все это в чистейшей форме, не обязательно хоть что-то изменится, если еще не настал нужный момент. Если плоть не готова. Ни время, ни расстояние, ни любовь, ни все они вместе взятые — не лекарство. Если что-то и лечит, думает он, так это жизнь. День за днем. Рутина, возня и мгновения света: стирка, счета, прополка сорняков; дети в высокой траве. Подрезка чертовых рододендронов. Ты складываешь то, что умерло, в компостную кучу, и оно возвращается к жизни в другой форме. Ничто не исчезает насовсем. Он поднимает бокал к огню. Стив спит у него на плече, не шелохнувшись. — Спокойной ночи, — говорит Джей. — И спасибо тебе. Сержант Барнс. Примечания Название главы: строка из стихотворения Э. Э. Каммингса «Since feeling is first» * Имеется в виду журнал «The pearl», издававшийся в викторианской Англии **«У вольной издавна реки» — цитата из стихотворения Уильяма Блейка «Лондон» *** Случай с Мэри Ризер, предполагаемой жертвой самовозгорания Прототип домика Джеймса — коттедж Т. Е. Лоуренса, на который можно посмотреть здесь: https://www.nationaltrust.org.uk/clouds-hill Стихотворения Каммингса в моем подстрочнике.