Пусть горят

Виддасала зовет его Хиссрадом. Виддасала требует помощи. Она указывает на остальных кунари и ждет от него такого же послушания. Несмотря на годы, прожитые тал-васготом, Кун все еще ведет его, и Бык подчиняется. В полной тишине, нарушаемой лишь далеким ревом Атааши, он делает шаг. Всего один. Но этого достаточно, чтобы мир Инквизитора треснул по шву и рассыпался легким карточным домиком. Хиира смотрит ему в спину и просто-напросто не верит в происходящее. Это кажется сном, дурным сном, одним из сотен кошмаров, преследующих ее последние несколько лет с момента демонова взрыва на Конклаве. Бык стоит спиной к тем, с кем сражался плечом к плечу, с кем делил единственное одеяло и последнюю горбушку хлеба. Четыре долгих года они шли бок о бок и теперь стали друг другу… никем. Он поворачивается медленно, очень, невыносимо медленно. Вот из поля зрения Адаар исчезает его левое плечо; под кожаным наплечником едва успевает мелькнуть светлая звездочка шрама: он получил его во время нападения на один из лагерей венатори. Она хорошо помнит это — сама накладывала повязку. Потом черед лопаток, выступающих под серо-сизой кожей, напряженных мышц шеи и правого плеча. И вот он стоит лицом к Хиире — большой, как весь мир, и знакомый до самых-самых мелочей Бык. Ее Бык. Адаар шепчет что-то невнятное, неверяще глядя ему в глаза — в единственный из двух, что остался. Раньше его взгляд теплел каждый раз, как он смотрел на нее, а теперь совершенно опустел и остекленел. Она видит в нем то, чего не видела раньше. То, что Бык, казалось, давно обошел, через что, вроде бы, перешагнул много лет назад, когда по приказу Бен-Хазрат отправился в людские земли и начал жить как тал-васгот. Она видит Кун в его глазах. Она видит Кун в его напряженной позе. Она видит Кун. Во всем нем. Не Бык — Хиссрад смотрит на Инквизитора совершенно стеклянными глазами, закидывает древко своего огромного топора на плечо и ждет приказа. Словно в насмешку на его мощной груди качается от дыхания, теряясь на фоне серой кожи, драконий зуб, оправленный в почерневшее от времени серебро. Это умиротворяющее покачивание — туда-сюда, туда-сюда — почему-то особенно пугает Хииру. — Б-бык? — спрашивает она тихо, и голос ее срывается. Она не верит. Она не хочет верить в то, что сейчас происходит здесь. — Ничего личного, bas. Голос Хиссрада гулкий и пустой — как и его глаза. Он все еще держит топор на плече, но тело его уже приготовилось к схватке: Адаар не один и не два раза видела его в бою, чтобы знать это наверняка. Он готов сражаться. С ней. С той, которую еще пять минут назад звал… — К-кадан? — Голос Хииры снова срывается, ломается и корежится, как переломанная ураганом ветка дерева. Но самое дорогое слово улетает в пустоту, разбиваясь о границы, давным-давно выставленные Кун для каждого, кто гордо зовет себя «кунари». Адаар не знает, что такое — быть кунари. Она родилась тал-васготом и далека от учения своих предков, которые зашивают рты своим же магам, до одури боясь их хаотичной силы. Бык же родился кунари и до последнего хотел им быть. Он хотел им быть до последнего вздоха Долийки, до последнего стона Глыбы, до последнего хрипа Крэма, захлебывающегося кровью в окружении венатори. Бык остался кунари. Она сама велела ему остаться: она действительно верила, что это лучше для него. Жаль, что тогда, три года назад, она не знала, к чему приведет эта вера. Ее неуверенное «кадан» все еще звенит в воздухе. Хиире кажется, что прошла уже вечность, хотя на деле, наверное, сердце едва успело вздрогнуть пару раз. У нее есть в запасе еще несколько ударов до того момента, как… — Кадан? Бык не ответит. Он сделал свой выбор. Пришло время ей сделать свой. Острие драконьего зуба покалывает ложбинку между ее грудями, серебро жжет кожу почище раскаленного в кузнечном горне металла. Но это все поверхностно, ненастояще, лживо. Настоящая боль — она внутри, там, куда не дотянешься с лечебной мазью и на что не наложишь припарку. Настоящая боль сейчас — видеть его глаза и знать, что это в последний раз. Что только один из вас выйдет из этой комнаты живым. А потом вдруг почему-то накатывает слабость. Посох выпадает из ослабевших пальцев и падает на пол, его острие звонко цокает по почерневшим от времени камням, в последний раз вспыхивает и затухает магический кристалл в его навершии. Хиира чувствует себя пустой, как виноградная шкурка. Пустой, как взгляд Хиссрада. Пустой, как тело, у которого вырвали сердце. Плюющаяся изумрудными искрами рука больше не болит. Зеленые всполохи тают на границе сознания. Они уже неважны. Ничто больше неважно. Ни Фен’Харел. Ни Инквизиция. Ни судьба всего Тедаса. Пусть горят. Инквизитор им уже не помощник. Дориан рвется вперед, когда Адаар делает шаг к Хиссраду, но строй кунари мгновенно ощетинивается копьями и мечами, и тевинтерцу приходится отступить. Он едва слышно ругается на тевене, но ждет, и ожидание его красноречивее любых криков: это значит, что он принимает ее решение, хотя и не согласен с ним. За столько лет Хиира изучила своего лучшего друга почти так же хорошо, как Быка. Который, кстати, кажется, не понимает, что происходит. Адаар молча пинает посох ногой, и тот отлетает куда-то в угол простой деревяшкой. Она расстегивает и стаскивает с плеч кожаный жилет, швыряет его на грязный пол, оставаясь в одной рубашке, распахнутой почти до самого живота. Пепельная кожа — такая же, как его, — просвечивает сквозь тонкую ткань и покрывается мурашками от прохладного воздуха помещения. На груди сиротливо покоится серебряная цепочка с драконьим зубом. Хиира не закрывает глаза, наоборот — ловит взгляд стоящего перед ней кунари, будто в эту последнюю секунду надеясь отыскать там Быка, но… — Vinek kathas, Hissrad! Блеск бритвенно-острого лезвия закрывает собой весь мир, а потом она снова видит его. Сначала почему-то ничего не происходит, а потом что-то теплое начинает сочиться из шеи, заливать грудь и живот потеками раскаленной лавы. Трудно дышать: воздух не проскальзывает в легкие, замирает где-то на полпути, будто не может найти входа. Дрожат ноги. Они больше не могут выдерживать вес тела, и Хиира опускается на колени, словно собирается молиться богам, в которых не верит. Сквозь накатывающую на глаза черноту ее разум все еще пытается вычленить в этих сумерках расплывающийся, тающий, знакомый до боли образ, но вскоре мир тонет в абсолютной и непроглядной тьме. — Katoh… Инквизитор продолжает стоять на коленях, безвольно повесив голову. Каменный пол вокруг ее неподвижной фигуры медленно заливает багровым, жидко блестящим в свете настенных факелов. С лезвия топора скатывается капля крови — единственная слеза, пророненная Хиссрадом по той, кто была для него важнее жизни. Важнее жизни. Но не важнее Кун.