Борджиа. Часть 1. "Секс. Власть. Убийство. Аминь."

Ласковые лучи утреннего солнца пригревали кожу, дерзкий ветерок гулял в золотых волосах, смело трепал пышный подол юбки, вкрадчиво обхватывал тонкие, нагие плечи. Над головой раскинулась кристально-синяя высь без единого облачка, а на горизонте, изогнутом дугой, море сливалось в своем непрестанном объятии с небом. Лукреция сидела на самом краю обрывистой скалы, облокотившись на гладкий прохладный камень. Ничего не замечая вокруг себя, она была всецело увлечена раскрытой на коленях книгой. «На земле феспийцев есть источник, чистый водами и прекрасный берегом, поросшим шафранными цветами - нарциссами. Говорят, что жил на той земле эфеб* по имени Нарцисс, и увидал он в воде очертания и, не поняв, что он видит свое собственное отражение, влюбился сам в себя, и от невозможной любви его у этого источника постигла кончина. Действительно, это сущая чепуха, чтобы человек, доживший до такого возраста, что может быть охвачен любовью, не мог бы разобрать, где человек, а где человеческая тень. Но есть о нем и другое сказание, менее известное, чем первое, но все же распространенное: говорят, что у Нарцисса была сестра-близнец, точка в точку похожая на него во всем: оба они были одинаковы и лицом, и прической волос, одевались в одинаковую одежду и в довершение всего вместе ходили на охоту. И вот Нарцисс влюбился в сестру, и, когда девушка умерла, он так сильно скорбел по ней, что горе снедало его душу. Он стал нелюдим, а всем вокруг казалось, что Нарцисс высокомерен из-за своей необычайной красоты. Многие девушки, и даже юноши, добивались любви эфеба, но он оставался холоден и никому не открывал своего сердца, все дни напролет проводил в чаще леса, охотясь на оленей и редких птиц. Там его и встретила нимфа Эхо, лишенная голоса по воле гнева богини Юноны. Эхо, пораженная пригожестью юноши, воспылала к нему мгновенной любовью и гналась за ним по лесу, пытаясь рассказать о своих чувствах, но и на этот раз сердце юнца не смогло ответить взаимностью, и он холодно отверг Эхо, убежав от нее к источнику, в гущу леса. Он припал к прохладной воде, желая утолить жажду, там он впервые и увидел собственное отражение. И неясное, размытое, оно напомнило ему о погибшей любимой, и с той поры не было такого ручья или реки, над которой он не склонялся бы в поисках образа, утешавшего его в горе. И хотя он понимал, что видит собственную тень, но даже понимая это, ему все же было утешением в любви то, что он представлял себе, что видит не свою тень, а что перед ним образ сестры»** Лукреция, глотающая повествование с жадностью голодного ребенка, дочитав до конца страницы, глубоко выдохнула, несколько пораженная написанным. Это был совсем иной взгляд на миф о Нарциссе. Он в корне отличался от того, что она знала из “Метаморфоз” Овидия. И, действительно, гораздо правдоподобней, что юноша страдал от невозможной любви не к себе самому, а к образу, который в отражении родниковых вод мог напомнить ему знакомые черты. И погиб он от тоски по утраченной сестре, а не из-за того, что не мог оторваться от собственного образа. Ах, это куда возвышеннее, чем сказ Овидия о тщеславии и самолюбии Нарцисса. Лукреция перечитала имя автора сих строк: Павсаний**, - тот самый, что сочинил греческие “Описания Эллады”. Лукреция подняла глаза от пожелтевших страниц и мечтательно уставилась в бесконечную морскую гладь, уходящую в туманную даль горизонта. Она сейчас сама была как тот Нарцисс, жаждущий увидеть образ того, к кому ее сердце накрепко прикипело. В разлуке с Чезаре она словно впервые по-настоящему осознала ту необычайную привязанность, что сложилась меж ними за прошедшие годы. Так бывает, когда смотришь на грандиозную фреску вблизи и видишь отдельные мазки, что сделал художник, замечаешь движение кисти и краски по холсту, чувствуешь запах масла, которым разбавляют цвет. Но, оставаясь вблизи, различаешь одни только мелкие детали, и лишь отойдя в сторону, можно в полной мере оценить великолепие целостного образа, задуманного творцом. И сейчас, вдали от Рима, вдали от дома и Чезаре, Лукреция поняла, что их дружба и любовь с братом была много глубже и крепче, чем она признавалась самой себе. Оторванная от всего, что было ей дорого, она безмерно тосковала, и только книги, море да воспоминания стали ее утешением. По счастью, во дворце была прекрасная библиотека, доставшаяся ее супругу по наследству, и среди сотен редких книг Лукреция легко нашла те, что наполняли ее пытливый разум новыми знаниями. Убежать мыслями в колдовские миры легенд, познавать истину и мораль в сентенциях античных философов, прочесть поэмы о великих чувствах, а затем с замирающим сердцем представить каково это - любить по-настоящему. Ведь она ни разу не влюблялась. Джем не в счет, она была увлечена им, но с самого начала не позволяла себе влюбиться глубже, зная, что такие чувства не принесут плодов. А Чезаре... Да, тут нельзя слукавить, она и правда любила его, сколько себя помнила, но ведь это совсем другая любовь, не та, о которой пишет Петрарка, говоря о своей прекрасной Лауре, не та любовь, которая возможна между мужчиной и женщиной. Совсем другая любовь. Слушая блаженный шум моря, глубоко вбирая его соленое дыхание в легкие, Лукреция погружалась в свои воспоминания все глубже и дальше - туда, где еще совсем недавно была счастлива. Туда, где ее обожали, где о ней заботились, где каждый день своей жизни она буквально парила над землей, вместо того, чтобы ступать по ней как другие люди. Неужели никогда ей не вернуть ту простую легкость существования? Лукреция все бы отдала сейчас, только бы услышать мамин звонкий смех, увидеть властный, нахмуренный профиль отца, когда он размышлял о чем-то, посмеяться вместе с Хуаном над дерзкой шуткой... Но сильней всего ей хотелось почувствовать ласковые, утешающие объятия Чезаре, встретить согревающий сердце взгляд, услышать, как он зовет ее Лукой. Чудилось, обними он Лукрецию сейчас, прижми ее голову к своей груди так, чтобы она могла слышать биение родного сердца под толщей одежд, то все бы снова стало хорошо. Ей нестерпимо захотелось выкрикнуть имя старшего брата в эту голубую даль, и пусть бы ее голос, гонимый ветром и волнами, долетел до самого сердца Рима, до самых ушей кардинала Валенсийского. Но так делают маленькие дети, а она больше не дитя. Нынче Лукреция - жена лорда Сфорца. И она молчала. Молчала и слушала море, и в шепоте волн ей чудился низкий, глубокий, с легкой хрипотцой, голос ее Чезаре. Став герцогиней, она надеялась получить нечто большее, чем мужа-насильника и дом, в котором она чувствовала себя неприкаянной. Лукреция совсем не успела узнать супруга, ибо тот не считал нужным разговаривать с женой. Почти все время он проводил на охоте где-то в горах, и даже в те редкие дни, когда герцог оставался дома, он не искал разговоров с женой. Сфорца занимался делами герцогства: принимал высокопоставленных особ, рассматривал всевозможные тяжбы, ходатайства и писал деловые письма. За обеденным столом он лишь изредка перебрасывался с ней парой ничего не значащих фраз, но куда чаще их трапезы проходили в полном молчании. В сущности, Лукреция радовалась такому положению, ибо ей решительно не о чем было с ним говорить. Все, чего бы ей действительно хотелось, это подойти к благоверному и вылить тарелку горячего супа прямо ему на голову или воткнуть вилку в шершавую, волосатую ладонь. О, как бы она хотела причинить боль этому человеку! Всей душой она горячо жаждала отмщения за те страдания, что он принес. Но когда ночь, словно занавес, падала над городом, Лукреция, стиснув зубы покрепче, ложилась в постель с чужим для нее мужчиной, которого люто ненавидела, и покорно дозволяла осквернять свое тело, как бы ему того ни пожелалось. Ей больше не было больно, лишь мерзко, гадко и обидно. Поганый, бесчестный, тошнотворный скот. Чего ему от нее надо, зачем он мучит ее каждую ночь? Ведь Лукреция ни разу не проявила и малейшего содействия, только лежала неподвижно и терпела, пока все кончится. Она заметила, что если считать в уме его напористые толчки, то пытка будто бы истекала скорее. И она равнодушно считала, каждый раз с облегчением отмечая, что ему требуется все меньше времени, дабы насытиться. Какая же радость, что супруг ни разу не пытался целовать ее. По крайней мере, уста Лукреции остались чисты. Не считая того поцелуя с Чезаре, о котором она теперь вспоминала с благоговением. Вот и пусть ее губы сохранят память об искреннем порыве, это верно, то единственное прекрасное и настоящее, что у нее осталось. А если бы Джованни только вздумалось приблизить к ней свои вечно обветренные сухие губы, Лукрецию бы стошнило прямо на его лицо. Никогда раньше она не знала, что ненависть бывает настолько брезгливой. Все ее существо отчаянно противилось этому мужчине. И, однако же, каким бы презренным не казался ей собственный супруг, у него было законное разрешение обладать ею. Лукреция изо всех сил старалась не думать о том, кто даровал герцогу такое разрешение. Но червоточинка сомнений нет-нет, да грызла душу, ведь это именно Папа, и никто другой, решил отдать дочь за Джованни. А она, наивно верила, что отцу известно, как устроить ее счастье наилучшим образом. Но, оказалось, доверять нельзя даже собственному родителю. И, несмотря на то, что союз со Сфорца был благословлен Святым отцом, ее отцом, наместником Бога на земле, она чувствовала себя на войне. На чужбине, в стане врага. И у нее не было иного выбора, как бороться. Поскольку сдаваться она не собиралась. Лукреция накрепко запомнила слова прелестной Джулии об оружии, которым обладают женщины для защиты себя от мужчин: красота и ум. Видимо, красоты оказалось недостаточно, чтобы вызвать в Джованни какие-либо чувства, помимо похоти. Но в арсенале Лукреции все еще оставался ее ум.  Ей бы не помешали союзники, ибо в одиночку сразить такого врага почти невозможно. Вот только она пока не представляла, где их найти. В стенах этого огромного и пустого дома не устраивались балы и приемы, тут не было придворных дам, поэтов, шутов и менестрелей. Герцог оказался человеком нелюдимым и не охочим до веселья. Единственные, с кем Лукреция, привыкшая к светской тонкой беседе, могла перекинуться добрым словом, были слуги. Она легко сошлась с Франческой - своей камеристкой. Франческа вначале отнеслась к новой хозяйке с опасливым почтением, но Лукреция проявила к ней дружелюбие, и вскоре их общение стало гораздо непринужденней. Теперь каждое утро помогая госпоже с ванной, служанка с сочувствием поглядывала на Лукрецию и без обиняков делилась секретами супружеской жизни, ибо сама была замужней дамой. Оказалось, удовольствие мужчины можно ускорять и, чтобы легче было терпеть, Франческа советовала хозяйке считать овец. И если от мыслей, что ей нужно будет выйти из оцепенения и подыграть супругу в его желании, Лукрецию начало мутить, то предложение считать овец вызвало у нее неудержимый хохот. Подумать только! И как она сама не догадалась?! Она готова была расцеловать камеристку, и, воспользовавшись ее советами в ту же ночь, поняла: несмелый шаг в сторону победы в этой неравной битве был сделан. Наутро, смыв следы очередной омерзительной ночи, Лукреция вновь осталась предоставленная сама себе. Она облачилась в легкую сорочку, и, встав у зеркала, впервые за долгое время без стыда взглянула на свое отражение. В лучах утреннего солнца, насквозь пронизывающего легкую ткань рубахи, светилась ее медовая кожа, розовели под тонким шелком маленькие соски на высокой груди, соблазнительно белели изгибы бедер, серебрились стройные голени, ниспадающие к изящным, точеным щиколоткам. Она нынче походила на великолепную деву с полотна Ботичелли, разве что ей чуть не хватало телесной полноты. Лукреция была гораздо тоньше и изящней признанных в миру красавиц. Но разве это тело не заслужило хоть немного любви и ласки? И неужели ей никогда не познать плотское блаженство? Она сделала шаг к зеркалу и уставилась в отражении на плечо, туда, где сорочка съехала, и под тонкой кожей голубели отметины прикосновений ее супруга. Он не бил Лукрецию, но грубо хватал ее и наваливался своим изрядным весом, упираясь шершавыми ладонями в хрупкие плечи. Разглядывая синяки на своей мраморной коже, она почувствовала как по жилам обжигающей волной растекалась злоба. По какому праву он смеет так поступать с ней? Она - Лукреция Борджиа, дочь Папы, сокровище Ватикана, а какой-то сивый и вонючий боров, укрытый жесткой щетиной, сминает ее прическу, варварски терзает ее тело, пятнает ее своим едким потом и семенем. От злости ее щеки покраснели, а глаза засияли недобрым блеском. Она найдет как отомстить. И ей стоит придумать способ умерить пыл своего супруга. Ведь есть же какие-нибудь секретные зелья, настойки или порошки? Возможно, в обширной библиотеке Сфорца найдутся книги и по таким вопросам? Ясно осознавая, что ступает на скользкую дорожку мести, Лукреция высоко вздернула подбородок и, улыбнувшись своему отражению, глубоко вздохнула. На войне, как на войне. *Эфеб - в древнегреческом обществе — юноша, достигший возраста, когда он обретал все права гражданина (16 лет, в Афинах — 18) **Павсаний, “Описание Эллады”