Громоотводчики

От начала времен, засыпая в постели Среди трав и душистых цветов, Каждый может явиться по собственной воле В мир видений, фантазий и снов. Ignes Fatui "Фениксы".

      Ала разбудило задорное жужжание, оповещающее о новом сообщении. Он проморгался, несколько секунд по инерции глядя в книгу, и только затем осторожно покосился на телефон.       Тот ответил не менее заинтересованным взглядом и насмешливо подмигнул светодиодами. А может, Алу просто показалось. От недосыпания. Или нездорового питания. Или переутомления. Или недосыпания, недоедания и переутомления. Словом, скажи этому юноше: «Да у вас галюны, батенька! Идите-ка вы отлежитесь пару недель!», он бы только закивал согласно и пошел куда угодно, лишь бы там ему дали выспаться и выпить чашку горячего бульона, желательно медленно, не заставляя ежесекундно коситься на часы и давиться даже тем, чем подавиться невозможно в принципе.       Пальцы против воли поползли к телефону, и по намозоленным глазам ударил яркий свет дисплея. Ал поморщился, чувствуя, как в висках снова набирала обороты тупая пульсирующая боль, и, не глядя, ткнул пальцем во «входящие». Тут же перед ним беззвучно выскользнуло диалоговое окно.       «Как дела?»       Ал всерьез задумался, пытаясь выбрать между: «Умираю» и «Спаси». С одной стороны, первый вариант куда точнее описывал его состояние. Зато второй оставлял хотя бы крошечную надежду на то, что Славик действительно решит заделаться супергероем и завтра (точнее, уже сегодня) приедет, чтобы выгулять приятеля и на час, два, три и избавить Ала от жутких синусов, косинусов, тангенсов и прочих отклонений. Был ещё альтернативный путь «Умираю, спаси!», и Ал почти остановился на нём. Но тут взгляд снова упал на календарь, и юноша написал совсем не то, что хотел.       «ЕГЭ».       На несколько минут повисла тишина. Только что-то сам себе обновлял видавший виды «Асус», иногда сдержанно похрюкивая от гордости: должно быть, уже представлял лицо хозяина, когда он увидит все эти новые программы и настройки. Ещё тикали над головой часы, словно укоряя юношу, что он терял драгоценное время, и где-то за стеной младшая сестра подпевала Сковородоголовым, мелодично, но чересчур громко выводя своё любимое: «Герой — он может жизнь отдать, Герой — он должен всех спасать». В час ночи. Прекрасно ведь знала, что он и так не высыпался.       Кто бы Ала спас от всего этого, интересно знать?       К новому сообщению Ал был морально готов и, казалось, даже протянул руку за телефоном раньше, чем устройство разразилось новыми оповещениями.       «Я надеюсь, ты хотя бы не плачешь, Санёк?»       Лично Ал считал, что стоило бы. Этот год, ползший удивительно долго, вымотал его моральные и физические силы. ЕГЭ на носу, младшая сестра уже планировала, как переоборудует его комнату, и даже частично перетащила свои вещи (при живом-то брате!), головные боли стали неотъемлемой частью существования, да ещё и эти обращения дурацкие…       Семья Виленских уже четыре поколения гналась за модой, уверенно игнорируя эстетические вкусы общества вокруг хотя бы тем, что даже в браке никто не менял фамилию. Прабабка Ала, уроженка западной Украины, играла на органе в костёле и была благополучно репрессирована по подозрению в польском шпионаже. Уехала далеко, на север, во время войны задержалась на Орлово-Курской дуге, да так там и осталась жить. Дед и бабка имели по два высших образования и снискали в колхозе всеобщее презрение («Писаки заумные!»), мечтали уехать за границу, да не успели. Во время разлива Кура погиб дед, а бабушка без него ото всяких мечтаний отказалась, провела свою жизнь среди книг и массово выходящих в то время модных фильмов. Мама Ала, Анжела, была названа как раз в честь героинь одного из таких киношедевров и то ли с кровью и молоком, то ли вместе с именем впитала в себя мечту о «заграницах». И, если бы уже в зрелом возрасте не влюбилась в молодого, но очень патриотичного профессора КГМУ, обязательно бы улетела. Времена, конечно, поменялись. Мама, как до неё и бабушка, задвинула мечты в долгий ящик, туда же, где лежало её извечное: «Ах, если бы я учила языки! Но ещё не поздно, в следующем месяце начну! Я слышала, английский можно выучить за...». Папа вылечился от молодости, от патриотизма, а вот профессорская деятельность оказалась неизлечимой. В последнее время он загорелся новыми технологиями и «европами», и семейная мечта, мирно дремавшая почти пятьдесят лет, вспыхнула с новой силой.       Ал волею Рока стал тем, вокруг кого эта самая мечта и вилась. Но вилась очень незримо, словно на этот дамоклов меч кто-то ловко набросил плащ-невидимку. Началось всё, на самом деле, просто, с имени. Ал вообще-то назывался Александром, но всю свою сознательную жизнь отзывался на Алена («Ну смотри, мой милый, во дворе и так две Шурочки и четыре Сашеньки, ты что, хочешь быть, как все?»; «Зато ты очень легко привыкнешь, если переедешь в Штаты!»; «Мой хороший, ты же дитя двадцать первого века, тебе нужно быть современным. Все эти стереотипы «наше имя — не наше имя» до добра не доведут!») и огрызался, стоило кому-то рискнуть «переделать его имя в человеческое». Потом пошли многочисленные репетиторы по английскому языку и обучение в профильной школе, где часто проводились обменные программы.       Он ни в чём не знал отказа и перепробовал почти всё, что только мог придумать ищущий свой жизненный путь подросток. Комната была захламлена когда-то желанными, а теперь совершенно ненужными пылесборниками: пластинками рок-групп, лицензионными и относительно лицензионными дисками с играми, книгами, спортинвентарём и техникой, золотая молодость которой пришлась на период с пятого по одиннадцатый год. Пытался освоить гитару, потому что «девочкам нравится», но забросил после нескольких кособоко изученных аккордов. Занимался программированием и киберспортом, но, слишком любящий движение, долго не продержался и удалил все аккаунты. Несколько лет назад пробовал даже петь, но младшая сестра столь искренне запросила пощады, что Ал оставил мечты о рок-группе в подвале. Пробовал алкоголь и сигареты с молчаливого одобрения отца ещё до того, как одноклассники озадачились проблемой «Как сойти в магазине за совершеннолетнего?». Потом профессор-биолог отвёл сына к себе на кафедру и провёл такую экскурсию, что у Ала развилась паническая боязнь табака. С панической боязнью спирта он разобрался после того, как разбил бутылку отцовского коллекционного коньяка и понял, что все те люди, органы которых он осматривал и даже (не совсем по своей воле) трогал, вполне могли быть лично прибиты его отцом за такой вот косяк.       Единственным хобби, которое Ал не забросил, была борьба. Родители втайне надеялись, что Ал станет чемпионом и поедет на соревнования в разные страны и заранее узнавали, как оформить визу. Но хобби так и осталось простым увлечением, ни разу не подарив повода «мир посмотреть и себя показать». А когда из-за полученной травмы Ал не смог поехать по обмену в Великобританию, родители наточили страшный зуб (клык!) на его увлечение. Но — это спасло Ала от якобы неизбежного конфликта поколений и драматических побегов из дому, — никак своего недовольства не показывали. Только, сжав зубы до хруста, сообщали, что никогда и ни в чём не станут ограничивать единственного сына.       И ведь действительно, не ограничивали. Советовали, помогали, искали лучших тренеров и репетиторов, но никогда не вставали на пути. Этим летом Алу был поставлен первый в жизни ультиматум: «Ты можешь стать кем угодно, но учиться будешь либо в МГУ, либо за границей». Под этим не слишком уж жестоким приговором Ален с лёгкой душой подписался и с головой погрузился в зыбучие пески.       Начиналось всё совсем не плохо. Дополнительные часы с репетитором по английскому, перевод в профильный языковой класс, где половина школьников были носителями чистейшего английского, немецкого, французского и кто-знает-каковского.       А потом был крах.       Анжела Петровна Виленская сыном гордилась прямо-таки до неприличия, так, что её порой хотелось закопать в песочнице во дворе, чтобы не смущала общественность. Она с чистой совестью думала, что Ал мог без труда поддержать беседу хоть с англичанином, хоть с французом, хоть с немцем.       На деле же языки Алену давались из рук вон плохо. Изучаемый с четырёх лет английский стоял поперёк горла так, что временами мешал нормально принимать пищу. Французский он, к величайшему своему облегчению, не учил никогда. А вот с германскими школьниками действительно мог обменяться парой фраз. Грубо говоря, Ал знал их ровно три, и иногда развлекался, обращаясь к незнакомым сверстникам и немыслимым образом сочетая эти высказывания. При сильном желании он мог признаться в очень тёплых чувствах (одна из его девушек добровольно-принудительно заставила Ала выучить фразу «я люблю тебя» на двенадцати языках. Ал честно выучил одиннадцать вариаций, и во время «экзамена» вместо двенадцатой послал снимающую его лингвистические подвиги красотулю куда подальше), спросить немца, «шпрехен ли он зе дойч» и попросить поднять руки вверх.       Реакция носителей языка варьировалась в зависимости от интонации, актёрской игры и порядка, в котором Ал всё это произносил.       Когда мать узнала о том, что надежда семьи так плюёт на всестороннее развитие, она тут же записала его на курсы немецкого, «чтобы овладел основным минимумом». Ал ходил туда почти год, и теперь, к марту, мог уверенно послать собеседника в немецкий ад, досчитать до ста, скупо описать красоты Рейна, перечислить базовые цвета спектра, спросить, сколько стоит номер в отеле и попросить вызвать врача. Потом, руководствуясь исключительно природным любопытством, узнал, как будет на немецком: «Простите, я отбился от колонны, вы не подскажете, как пробиться к группе армий Юг?» и однажды ею чуть не довёл до инфаркта новенького.       Одиннадцатый год обучения давался ему очень тяжело. Ален подозревал, что проблем было бы куда меньше, знай он, кем хочет стать в не столь отдалённом будущем. Но шестое чувство, подсознание, третий глаз и здравый смысл каждый раз отправляли его решать свои проблемы самостоятельно. Принять решение было неожиданно сложно, Ал искренне пытался не позорить семью и учиться так, чтобы его золотая медаль была очевидна ещё с первого класса. Стремление успеть везде не дало ему найти любимую стезю. Ален чувствовал лёгкую тошноту и от вышмата, и при взгляде на сложные синтаксические конструкции, а уж, заслышав слово «анатомия», с трудом удерживался от того, чтобы не вздрогнуть.       Самому ему казалось, что ещё год, всего один, а может, даже меньше, и он поймёт, найдёт ту самую дорожку, по которой идти будет легко и приятно. Но ЕГЭ, родители и до зуда надоевшие «европы» ждать не желали. И решение приняли за Ала в тот самый момент, когда нужно было выбрать для себя экзамены.       — Сдашь всё, — добродушно приговаривал отец, сгружая на стол сборники тренировочных заданий. Стол ощутимо содрогнулся. — Если к тому времени что-то выберешь, на ненужные предметы просто не пойдёшь. А нет — так посмотрим, что напишешь лучше всего, и уже от этого будем отталкиваться.       Ал подозревал, что отталкиваться будут от его трупа, чтобы подпрыгнуть повыше. Но семья никогда не вставала на пути — и он решил отвесить ответный реверанс, подписавшись под списком из десяти предметов.       Пожалел об этом в тот самый миг, когда его записали к семи репетиторам, и распорядок дня превратился во что-то страшное.       Вставал Ал в шесть утра, чтобы успеть прогнать комплекс упражнений («Золотой значок ГТО добавляет баллы! Ты ведь понимаешь, что должен его получить?»), потом, позавтракав, убегал в школу, отсиживал там стабильные семь уроков. Потом шел на два часа к одному репетитору, к другому, к третьему… От последнего возвращался к половине одиннадцатого, садился за уроки и под неустанным надзором прорешивал по варианту из каждого сборника. Иногда гранит науки для него любезно заменяла сталь мышц тренера по борьбе (спасибо хоть грызть не заставляли), который всё пытался поднатаскать парня для городских соревнований. В трудах мирских Ал не всегда успевал перекусить, спал по нескольку часов в сутки и в целом очень грустил, когда обещанный «Апокалипсис двадцать-двенадцать» обошёл человечество стороной.       К весне он приучился спать на переменах, в транспорте, на ходу и на уроках, чутко реагируя каждый раз, когда учителя поворачивались к нему лицом. Ал сбросил несколько кило и уверял всех, что это за счёт отмерших нервных окончаний. У него начались проблемы с памятью — весь класс запомнил случай, когда Ален на литературе на вопрос о социальном подтексте стихов Анны Ахматовой двадцать минут рассказывал об общественно-политическом строе «сталинского режима», читая наизусть высказывания историков и поэтов и изредка поминая незлым тихим словом характеристику тоталитаризма. После того, как Ал попытался изобразить на доске синусоиду, которая, по его словам, «могла наиболее полно отразить изменение общественных настроений», да ещё и подобрать к ней функцию, препод отправил его домой отсыпаться и вызвал родителей в школу, где долго ругался, уверяя, что «изверги загубят ребёнка».       При сдаче нормативов ГТО Ал уснул во время отжиманий, и родителей призвали на ковёр повторно. Свой значок юноша получил со второй попытки, когда ему дали отоспаться в честь совершеннолетия, и тут же распрощался со спортом: в освободившееся от тренировок время ему впаяли ещё одного репетитора и почти час свободного времени, когда Ал, по словам родителей, мог гулять с друзьями и который сам Ал предпочитал тратить на сон.       Это сомнительное послабление помогло мало. Ален жрал анальгин чаще, чем что-либо другое, и вяло отшучивался, что это ему вместо завтрака сгодится. Голова старательно раскалывалась на части, совершенно не реагируя на обезболивающее. Видимо, ей было нанесено личное оскорбление, и теперь память боролась за независимость куда ожесточеннее, чем Шотландия в 1332 году. Ал часто ловил себя на том, что мог часами пялиться в учебник, ничего не видя, не слыша, не понимая и воспринимал все слова исключительно как «Убейте меня, пожалуйста».       После того, как Ал однажды потерял сознание у школьной доски («Простите, но эта первообразная навела на меня ужас. Нет, я в порядке… Нет, не надо родителей…») семья спохватилась и почти вдвое сбавила нагрузку на Ала. Но головной боли, как видно, оказалось решительно всё равно. Ал чувствовал, что выдыхался, засыпал за письменным столом и тяжело просыпался, пил таблетки и хлестал глицин так, будто от этого зависело нечто большее, чем жизнь. Но организм решительно не желал сделать хоть одно последнее усилие, доучиться, сдать эти проклятые экзамены, и Ален потихоньку впадал в отчаяние.       Школьная медсестра советовала ему сбежать из дома, поселиться где-нибудь на острове в Тихом океане и выращивать кокосы. Изредка позванивающий тренер на разные лады ругал «заграницы и помешанных на них» и пару раз намекал, что если Ал сорвётся и кого-нибудь убьёт, то он знает, куда спрятать тело. Юноша вяло посмеивался в ответ, чувствуя, как виски пульсировали от каждого воспроизведенного звука и втайне мечтая испариться с самой поверхности земли.       Учителя и знакомые поглядывали на его семью неодобрительно, но Ал прекрасно знал: родители ни при чём. Он и сам хотел хоть немного оправдать те средства и нервы, что в него вложили. И потому даже сейчас сидел, учил, хотя подсвеченный циферблат часов демонстрировал неутешительное «час: семнадцать», а в черепной коробке что-то, страдающее излишним весом и плоскостопием, выплясывало прямо на поверхности перетруждённого мозга. Иначе Ал просто не мог объяснить свои боли, которые порой не давали даже уснуть.       Ал в очередной раз подпёр рукой голову, прикрыл глаза и монотонно пробубнил под нос тригонометрические формулы, «Ньютона-Лейбница» и действия с производной.       Перед носом мрачной тенью пронёсся извечный потеряшка-икс, заставив юношу вздрогнуть и отойти на пару шагов. Под ногами что-то недовольно заворочалось. Ален сонно протёр глаза и осторожно, будто опасаясь увидеть самое худшее, глянул вниз. Самое худшее не заставило себя ждать и явилось в виде основного тригонометрического тождества, стремительно несущегося куда-то навстречу свету.       «Устрою себе выходной. А лучше два», — грустно подумал Ал и попытался с этой странной летательной платформы слезть. Чёрная бесконечность, которая его окружала, запросто приняла тело и никак не помешала передвижению, услужливо сплетаясь под ступнёй в подобие надёжной грунтовки. За спиной уверенно неслись в пространстве формулы. Ал смел надеяться, что спешили они куда-то к чёртовой матери или в тот самый немецкий ад, куда он две недели учился посылать людей без акцента. Впереди, если в этом странном пространстве вообще можно было определить направление, что-то сверкнуло. Ал огляделся, искренне надеясь, что это не искрились какие-нибудь электрические цепи с параллельным соединением. И остановился, разглядывая ровные ряды формул, которые сливались в тугую белую волну и текли, влекомые неведомой силой, в строго определенном направлении. Они закручивались в спираль и уходили в бесконечность, которая в усталом сознании Ала давно уже перестала быть абстрактным понятием и ассоциировалась только с перевёрнутой восьмеркой.       Он был не против, чтобы вся эта тригонометрия благополучно исчезла в спирали, и со спокойной душой отвернулся. И вздрогнул, потому как спираль неведомым образом снова очутилась перед ним, насмешливо щерясь ухмылками синусов и косинусов.       Ал только успел подумать, что даже двух выходных ему будет явно мало, как ровные ряды формул стали наливаться кровью. Исчезала стерильная белизна строгой математической грации. Отчётливо пахнуло металлом, переспелым виноградом и солью, и багряные капли разлетелись на сотни мелких брызг.       Что это была именно кровь, Ал не сомневался. От неё тянуло жгучим жаром, кожу отчего-то покалывало, а на губах появился отчётливый металлический привкус. Формулы тонули, кровь сочилась из аккуратных линий, и вот уже она, а не символы, текла по спирали, сияя изнутри рубиновым блеском. И отчего-то эта кровавая спираль, бесконечно-подвижная и впадающая в ничто, притянула Ала, как магнитом. Несколько капель, видимо, ударившись о какую-то преграду, плеснули ему поперёк лица, оставляя густо-алый след и заливая левый глаз. Ален удивлённо сморгнул и поймал себя на попытке погрузить обе ладони в спираль. Но кровь, игнорируя, огибала кожу, не оставляя отметин.       По ушам ударил пронзительный крик. Ал никак не мог определить, чей же это был голос. Так могла кричать молодая мать, обнаружившая, что в кровать к младенцу заползла змея; так мог вопить сильный мужчина, узнавший, что его дерево срубили, дом снесли, а сына обезглавили; так плакал бы маленький ребёнок, лишившийся любимой игрушки, так хохотал бы киношный злодей, поймавший противника в свои руки. Так звучала бы песня ветра, пляшущего между горных вершин и кружащего в вальсе тонкие колосья. Так надрывалась бы скрипка в руках маэстро, дающего последний концерт, или рок-гитара, точно знающая, что сейчас её разобьют о колено и желающая запомниться головокружительным аккордом.       Ал не мог даже понять, один ли это голос кричал. Просто звук ударил по ушам, изничтожил барабанные перепонки, вонзился в мозг, сплелся с головной болью и усилил её так, что глаза защипало. Ал быстро зажмурился, и под веками стало красно, будто кровь набилась в глазницы и застыла там густым желе.       По венам текли разряды молний. Ал чувствовал их изломанные грани: они, казалось, ударяли по тканям и сосудам, разрушая и вновь соединяя их. Невозможный голос кричал уже не вокруг, а прямо в черепной коробке, распространяя в бесконечности тугие волны разночастотных децибел. Глаза перекрыло алой пеленой. Дыхание сбилось, напуганное, и захлебнулось: кровь ударила в горло тугой струёй, отдавая привкусом терпкого вина и не позволяя вдохнуть. Сквозь тело, казалось, проходила вся эта бесконечная спираль, разрезая и сминая то, что дышало жизнью.       Ал в очередной раз забился, попытался стиснуть зубы, но тогда кровь хлынула в нос. Очередная вспышка боли, пронзившая виски, заставила отшатнуться…       Стул накренился, и Ал, вскрикнув, повалился вслед за ним на пол. Пальцы судорожно сжимали сборник заданий по математике. Пробившийcя сквозь ночь рассветный луч слепо скользил по комнате.       Юноша с трудом приподнялся на локтях и провёл языком по прокушенным губам. Ранки едва заметно защипало, и металлический привкус на кончике языка согнал последние следы кошмара.       — Дожили, — нервно пробормотал Ал, садясь и с подозрением глядя на сборник. Перед взглядом тут же очутилось задание, решающееся через основное тригонометрическое тождество. Ал почувствовал, как к горлу подступила тошнота, и отшвырнул книгу.       Голова раскалывалась сильнее, чем когда-либо. Казалось, неприятный сон сосредоточился именно там, не желая исчезать, ещё поливая горячей кровью мозг и закручивая комки нервов спиралями. Холодный душ никак не помог: голова всё так же болела, организм всё так же хотел спать, разве что ещё появилось острое желание забраться под одеяло и отогреваться. Но Ал считал себя достаточно крепким, чтобы игнорировать низменные природные инстинкты, и потому вместо того, чтобы позволить себе обещанный выходной, торопливо оделся, утянул из холодильника несколько бутербродов с соком и стал судорожно собираться в школу.       Уже перед самым выходом Ал вспомнил про телефон и, перед тем как сунуть его в карман, вновь проглядел входящие.       «Я надеюсь, ты хотя бы не плачешь, Санёк?» — иронично светилось в диалоговом окне.       Ален подумал мгновение и, подавляя зевок, быстро напечатал в ответ:       «Плачу. Кровавыми слезами».