Все пройдет...

Солнце клонится к закату. Ветер овевает ароматами трав – мята, душица, клевер… Теплая полынная горечь. Теплый запах меда – тягучего, янтарного. Басовито жужжат пчелы – золотые пчелы Суссекса. Его пчелы. Их с Джоном пчелы. Если бы он задумывался о таких вещах раньше, то, он уверен, мечтал бы – если бы мечталось в принципе – именно об этом. Идеально. В той мере, как что-нибудь в реальности вообще способно быть идеальным. Жаль, что Джон спит. Жаль, что Шерлок не может в полной мере разделить с ним это все. Но в реальном мире даже идеалу поневоле приходится иметь ряд нюансов. С которыми приходится мириться, если нуждаешься в главном, в том, что составляет суть. А главное у него есть. У него есть Джон. У Джона есть он, Шерлок. Они будут беречь друг друга. Всегда. У них есть дом – в тихом уголке, в стороне от всякого жилья и суеты, так, как они оба всегда мечтали бы, если бы вдруг решили помечтать о чем-нибудь подобном. Есть сад, где старые яблони переплелись ветвями… И есть золотые пчелы. Днем Шерлок спит или выслеживает своих пчелок – внимательно, неустанно. Или разговаривает с Джоном, держит его за руку. Или молчит с Джоном, держит его за руку. Вечером готовит чай с медом – Джон не может больше готовить чай, но это и неважно. Все неважно, если есть главное. Если они с Джоном по-прежнему есть друг у друга. Или пишет книгу, это будет серьезный труд, плод многих лет наблюдений и анализа – "Практическое руководство по разведению пчел". Джон очень помогает ему – одним своим присутствием. Шерлоку всегда легче думалось рядом с Джоном. Или играет Джону на скрипке. Наверное, это и называется счастьем – очень тихим счастьем. Шерлок живет в тишине, разбиваемой лишь звуками скрипки да жужжанием пчел. Это очень маленькое счастье, но Шерлоку хватает. Для того чтобы почувствовать его бескрайним и бездонным. Шерлоку хватает. По крайней мере, он может улыбаться, сцеловывая мед с рук Джона. С его лба. С его губ. Теплое медовое марево как нельзя лучше подходит для того, чтоб укрыть прошлое. Шерлок не хочет вспоминать. Прежнюю жизнь. Лондон с его суетой и стылыми туманами. Последние пять дней прежней жизни – из тем более. Сейчас они почти не возвращаются, эти дни. Шерлок давно уже не видел кошмаров – потому, что рядом с ним спит Джон. Какие могут быть кошмары, когда на душе так спокойно… Шерлок никогда не вспоминает внезапно сгорбившиеся плечи Джона, его беспомощные, просящие глаза. Никогда. Незачем, ведь Джон давно его простил, как прощал всегда. Шерлок врет сам себе. Он помнит. Как бы ни старался забыть. Помнит каждую минуту, проведенную в клубе, где служители носили диковинные филигранные маски. Помнит, как отключился. Помнит теплые руки Джона и его колотящееся сердце. Как очнулся на Бейкер-Стрит в постели Джона. Как испугался – идиот – что Джон принудит его продолжать начатое в клубе. На секунду, но испугался. Как послушно пил чай с медом, а Джон придерживал кружку. Ему не хотелось говорить, не хотелось дышать, не хотелось видеть. Особенно – видеть Джона. И в то же время ничего не хотелось так, как видеть Джона. Разве что – положить голову ему на грудь и почувствовать его руку в своих волосах. Сейчас Шерлок не отказывает себе в этой радости, а тогда боялся разрешить себе даже обдумывать эту мысль повнимательнее. Боялся, что стошнит. Джон обтер его тело влажной губкой, но страшно хотелось вымыться. Хотелось облегчиться и поблевать. И снова вымыться. Только сил было маловато. Шатнуло на ходу, и Джон подхватил его, обняв. Шерлок оттолкнул, а Джон ссутулил плечи. Шерлок никогда не забудет его взгляда – взгляда побитой собаки. А ведь он не хотел запомнить. В тот момент он хотел лишь, чтоб его оставили в покое. Оставили. Джон два дня не приносил чай. Возможно, думал, что Шерлок спит. Или ненавидит Джона. Шерлок не спал. Он ненавидел себя. За то, что ненавидел Джона. За то, что не мог не ненавидеть Джона. За то, что хотел прижаться к Джону. За то, что хотел поплакать, прижавшись к Джону. За то, что Джон не оттолкнул бы, а прижал к себе покрепче и дал выплакаться, поглаживая и пропуская его волосы между пальцев. Джону всегда нравились его волосы. Шерлок злился на Джона за то, что он не понимал всего этого, Джон не имел права сидеть у себя в спальне и обижаться на Шерлока, в то время как должен был сидеть у дивана Шерлока и уговаривать выпить чай или съесть хоть что-нибудь. И слушать молчание Шерлока. Шерлок боялся, что Джон не спустится вниз. Сначала ждал, боясь, что он спустится, начнет извиняться, уговаривать, разговаривать, молчать и просто БЫТЬ. Потом ждал, боясь, что Джон больше не спустится никогда. Потом боялся, ожидая, когда стрелка на древних часах миссис Хадсон пройдет еще один круг, и тогда… Тогда Шерлок сам поднимется к Джону и начнет извиняться, уговаривать, разговаривать, молчать и просто БЫТЬ. Потом еще один круг, ведь ничего страшного, если отложить всего лишь на еще один круг… И еще один… И еще… А после… Проснулся. Так же незаметно, как и уснул. И лежал в сереющей предрассветной мгле, следя за плывущей стрелкой старинных часов дедушки миссис Хадсон. Пока сама миссис Хадсон, настроенная донельзя решительно, не ворвалась в гостиную, негодуя на совершенно невыносимую манеру Шерлока развлекаться стрельбой по стенам в помещении, да еще в такое время, и это немыслимо, и… В руках Шерлока не было пистолета. Осознав это, он остро захотел проснуться. Он взлетел по ступенькам в спальню Джона. Он стонал сквозь стиснутые зубы, отчаянно молясь о Джоне, по идиотской случайности прострелившем себе ногу. О Джоне, схватившемся с наркоманом, влезшем по водосточной трубе. О Джоне, после короткой борьбы увозимом подручными Мориарти… О Джоне. Который навзничь лежал на своей кровати. Одна рука стиснула покрывало, вторая – Зигзауэр. Незарегистрированный, с двумя параллельными царапинами на стволе. Трехдневная щетина. Заострившееся лицо. Чернота под зажмуренными воспаленными глазами. У левого виска – болезненно неправильная, чужая полоска седины. Перепачканная кровью, вытекающей из аккуратной дырочки во лбу Джона – чуть слева от центра. Шерлок так устал… Бесконечно, безмерно. Он присел на край постели, осторожно погладил ладонь Джона, сжавшуюся на рукояти пистолета. И прилег рядом, опустив отяжелевшую голову на пропитанную кровью подушку. Рыдания и причитания домовладелицы скребли по барабанным перепонкам, отдаваясь в висках навязчивой ломотой. – Миссис Хадсон, звоните в полицию, хватит уже… Подъехавшая полиция провела осмотр – вполне профессионально. Дежурный инспектор задал ряд вопросов, отвечать на которые было неожиданно легко. Пусто, безэмоционально. Джон, лежал, тихо остывая под прикрывшей его перепачканной кровью простыней. Да еще это настежь открытое окно. И расстегнутая рубашка Джона, которую никто так и не удосужился застегнуть после осмотра. Джон наверняка мерз. … – У доктора Уотсона были какие либо финансовые сложности? Долги? – Долгов у Доктора Уотсона, насколько мне известно, не было, а его финансовые сложности не выходили за рамки обычного, инспектор, – все еще сорванным голосом, с оттяжкой в хрип. Горло саднило. … Черт. Он не обязан мерзнуть из-за этого скопища идиотов и соблюдаемых ими условностей. Шерлок прервался на середине фразы и, откинув простыню, аккуратно застегнул на Джоне рубашку. Теплая, в сине-белую клетку. Домашняя, потертая на манжетах. Набросил простыню, как было. Укрыл ноги Джона одеялом. Согрейся… Не обращая внимания на звенящую тишину, повисшую в комнате. – Вон отсюда. Все вон, – Лестрейд. И откуда здесь взялся Лестрейд? Вроде бы, должен быть в недельном отпуске, уделять отцовское внимание свежевозвращенному детенышу, в компании Майкрофта. Который также маячил на заднем плане. – А кто остался с ребенком? – А… Антея. Я её вызвал. – Хорошо. Инспектор, здесь все чисто. Банальное самоубийство, но на всякий случай пускай вскрытие проведет Молли Хупер. Позвоните ей, пусть поторопится. Мы будем ждать её в Бартсе. Они ехали в Бартс вместе – Джон в черном пластике и Шерлок, усевшись прямо на грязный пол, привалившись спиной к приятно холодящему её металлу. Задница еще побаливала. Плевать. А вот вскрытие провести не удалось. Он не позволил, попросту оттолкнув Молли от обнаженного Джона, распростертого на секционном столе и отобрав у неё скальпель. Зачем-то опрокинул незакрепленный металлический столик, расшвырял инструментарий. Уснул на полу морга. Проснулся на больничной койке. Не пристегнутый к ней, что порадовало. Зато в обществе старшего братца, скорбно поджимающего губы. Ни дать ни взять – старая дева. Хотя Лестрейд по всем расчетам должен был бы уже разобраться с этим досадным недоразумением. Майкрофт о чем-то вещал. Шерлок, прикрыв глаза, вспоминал вкус чая с медом, которым Джон поил его, придерживая кружку. И думал о пьянящем запахе трав, над которыми гуляет ветер и негромко гудят золотые пчелы… Майкрофт вскоре убрался. Адаптировано дождавшись врача, Шерлок поставил его в известность, что покидает клинику. Ему нужно было в Бартс. Молли не посмела возразить, когда Шерлок потребовал Джона. И ушла, прокравшись у стены, пока Шерлок гладил его по голове и по лицу. Спокойному, усталому. Отдохни немного, Джон, а потом мы поедем домой. К нам домой, туда, где нет смога и туманов, где звенит вереск и жужжат пчелы… День за днем. Шерлок хорошо запомнил этот дом. Он гостил здесь в очень далеком детстве, у троюродной прабабки, потерявшей сыновей и дочь во Второй Мировой войне. Две козы паслись на вересковой пустоши, к вечеру возвращаясь домой. Бабушка Джейн собирала вишни в саду, в медном тазу тихо бурлило варенье, исходя сладкими тягучими пенками. Он читал, валяясь в густой траве. Или перебирал всякий хлам на чердаке, отыскивая удивительные вещи. В том числе – огромную корзину с игрушками. Он растаскивал их по всему дому, а бабушка Джейн лишь улыбалась, спотыкаясь о них. Ему никогда не спалось так сладко, как с потертым плюшевым медведем под боком. Оттопыренные плюшевые уши, созданные для того, чтоб нашептывать в них секреты и слегка растерянное выражение на добродушной мордочке. Раньше Шерлок неоднократно видел, как детей гладят по голове, и подобные жесты его озадачивали, заставляя передергивать плечами – он не понимал такой фамильярности, его родители вели себя достаточно сдержанно, не поощряя неуместной развязности. Крутиться возле бабушки Джейн, чтобы она погладила снова, было стыдно. Недостойно. И он сдержанно фыркал, морща нос в притворной вежливой уступчивости престарелой леди. Тихонько замирая, когда подрагивающая рука старушки ласково касалась его кудряшек. Он уехал домой, а оттуда – в частный пансион. И втайне отчаянно ждал лета. Вспоминая плюшевого медведя, добрые старческие руки… Её сказки и её чуть дребезжащий голос. Топленое молоко, пирожки с яблоками и соты на блюдечке, истекающие медом. Бабушка Джейн умерла весной. А над её домом так и остались шуметь яблони. Шерлок всегда знал, что вернется сюда. И вернулся. С Джоном. Он не смог с ним расстаться. Не смог бы никогда. Давным-давно он читал легенду о рыцаре, живущем в серой башне, увитой плющом, на меловых утесах у моря. И о его прекрасной даме, долгих семь лет прождавшей его из Крестового похода. О злой ведьме, потерявшей всю свою силу после того, как он внес в алтарь при местной церквушке ковчег с частицей Животворящего Креста Господня, и проклявшей его безумием. В припадке темной ярости он зарезал свою возлюбленную, но, будучи не в силах расстаться с ней, сохранил тело любимой в меду… И умер, спустя много лет, сжимая её руку в своих. Шерлок все равно не смог бы остаться в Лондоне – для Джона это было исключено. Да, Шерлок потерял работу, составлявшую до тех пор смысл его существования, но без Джона она все равно не приносила того удовлетворения… Да и, говоря откровенно, Шерлок сомневался, что сможет быть столь же эффективен, как раньше – после смерти Джона стало сложнее концентрироваться. Мысли ощущались ясными, но текли так неторопливо… Шерлок почти понимал Майкрофта с его тягой к размышлениям в покойном кресле. Не было сил торопиться на место преступления, опрашивать свидетелей, собирать и просеивать сквозь мельчайшие сита логики крупицы информации.… Не было сил. Да и желания не осталось. Шерлок отчетливо запомнил день, когда впервые поцеловал Джона. Лицо Джона, окутанное сном, было так спокойно, словно скованное усталостью. Твердый рисунок чуть припухших губ… Шерлок осторожно поцеловал его щеки, плотно сомкнутые веки, как делал уже не раз… А потом нежно коснулся губами уголка его рта, тронул языком ссадинку, слизывая липкую сладость. Обнаженный, укрытый тягучим светлым янтарем, Джон был прекрасен. Шерлок ласкал лицо и руки своего Джона, пачкаясь в меду, сцеловывая его – нежный, пряный, до головокружения.. Остро желая обнять Джона, прижаться к нему… В конце концов, Джон бы не был против. Он никогда не отказывал Шерлоку в действительно необходимом, а обнять Джона было необходимо, как было необходимо дышать. Он поднял тело своего Джона из объятий медового ложа и отнес на постель, уложил на белое льняное покрывало. Прилег рядом и затих, задыхаясь от счастья. Мучительное напряжение, как оказалось, саднящей болью поселившееся под ребрами с той ночи, как он заглянул в мертвое лицо Джона, отпустило. Стало тепло. И на душу медвяной тенью лег покой. Шерлок уснул. Понимая, что любит. Надеясь, что любим. Или был любим – неважно. Ибо крепка, как смерть, любовь. С тех пор они каждую ночь спали вместе. Золотисто-медная луна заглядывала в окно. Занавески Бабушки Джейн бросали кружева теней на пол и стены. Шерлок ласкал Джона и, сходя с ума от непереносимо томной сладости, от близости тела любимого, ласкал себя… И кончил, уронив голову на плечо Джона, ощущая голым животом прохладную тяжесть его руки. Были и другие ночи, наполненные ласками. Перемежающиеся днями, в течение которых Шерлок писал свою книгу или собирал для нее материал, или просто убивал время на чтение или скучную хозяйственную возню. Даже попытался сварить немного вишневого варенья – почти получилось, Джон бы оценил. Шерлок не собирался делать это с Джоном без его согласия, но, с другой стороны, он честно попросил прощения. Для социопата это было прогрессом. Но он и в самом деле не мог удержаться – да и как было устоять, целуя шею Джона, его крепкую спину и плечи, тиская небольшую мускулистую задницу… Такую тугую, такую… потрясающую…