Амбивалентность

Мама очень боялась, что Вадим не сдаст сессию, поэтому ничего ему не сказала. Опасения ее были не напрасны - Вадим действительно тогда опасно балансировал на грани, спасаясь лишь наработанной за первые два курса репутацией отличника и комсомольского активиста. Репетиции становились все длиннее, концерты все многолюднее, и мечты о том, что они с Сашкой когда-нибудь станут знаменитыми - пусть не в Москве, конечно, но в области точно, - уже не казались пьяным безумием двух семнадцатилетних юношей. Музыка постепенно становилась делом всей жизни, и времени на нее уходило значительно больше, чем на учебу. Со всеми вытекающими последствиями. На экзаменах пришлось много улыбаться, кивать головой, испытывать чувство вины и давать обещания исправиться в следующем семестре. Преподаватели хоть и хмурились, но лишать Вадима стипендии из-за того, что талантливый юноша слишком увлекся молодостью, не хотели, спрашивали какой-нибудь выученный еще на первом курсе закон Ома и отпускали с четверкой. Собираясь на каникулы, Вадим честно запихнул в чехол для гитары еще и учебники, но в автобусе не читалось, а потом он приехал домой, и мама расплакалась в ответ на дежурный вопрос "а где Глеб?" Седьмого ноября шел дождь, и дороги были скользкие; затормозить эта тяжелая черная машина не успела, и потом, когда Глеб упал, тоже не остановилась, поехала дальше; что за машина, откуда - непонятно, на улице в то время была только местная пьянчужка, изрядно по случаю праздника принявшая, и она только повторяла, что машина эта черная была не отсюда, что нет здесь таких машин, и не было никогда, и не будет... Глеб почти сразу умер и больно ему не было, он только испугаться успел. "Скорая" ехала бы очень долго, и приехала бы на регистрацию смерти, но на крики пьянчужки из окна выглянул ординатор из маминой больницы, молодой Сева Никифоров. Выглянул - и сразу все понял, хотя фонари светили через один, рванул на улицу, как был, в тапочках и с вилкой, перепачканной праздничным салатом, в руке. Будь это кто постарше, да поопытнее - посмотрел бы поближе, плюнул, да вернулся бы домой, коньяком увиденное заливать, но Сева все еще в смерть не верил, верил только в медицину, вилку бросил и стал Глеба качать. Приехавшая бригада зафиксировала сердцебиение. Потом была больница, долгая операция, литры перелитой крови и как итог - кома. Маме сказали ни на что не надеяться, но она надеялась и молилась, каждый день ходила в реанимацию, переворачивала Глеба, расчесывала и умывала, ждала обратно. Отец пил. Вадим в Свердловске ни о чем не знал и беззаботно кого-то трахал. Через полтора месяца Глеб задышал сам, а в новогоднюю ночь пришел в себя, и это было настоящим чудом еще и потому, что мама была рядом - принесла дежурантам все накопленные за много лет запасы алкоголя, осталась на ночь, отпустила медсестер, слушала бой курантов и звон бокалов, смотрела не на Глеба, а за окно, в синюю ночь. Когда Глеб попросил пить, она сначала машинально плеснула воды в стакан и только потом поняла, заплакала, закричала. Прибежали из ординаторской врачи, не поверили, засуетились, заулыбались; никто не верил, все ждали ухудшения, а тут - мальчишка синеглазый сидит, хмурится, ничего не понимает, пить просит, и все это в новый год, а ну давай звони в лабораторию, цито... В ординаторской телевизор разорялся очередным "Голубым огоньком", а мама плакала возле подоконника. Суп в тарелке давно остыл, а яичница на плите сгорела безнадежно. Мама сидела напротив Вадима и методично рвала на длинные полосы газету, которую он привез из Свердловска. Вадим представил, как мама сидела здесь одна, когда Глеб был в коме, и ему стало страшно. - Почему ты мне не сказала? - наконец спросил он. Мама оторвала от газеты очередную полосу: - Только извелся бы весь, учебу забросил... Вадим недовольно повел плечами. Новости были страшными даже теперь, задним числом, когда Глеб, по уверению мамы, отлеживал в больнице свою последнюю неделю перед выпиской. С одной стороны, Вадим был благодарен за то, что мама оградила его от переживаний, с другой - его грызла эгоистичная обида за то, что он вроде оказался не при делах. - Я бы приехал, - пробурчал он. - Тебе новую яичницу пожарить? - Не надо, - он поднялся, ушел в комнату. Его старая детская, куда он сегодня с утра привычно забросил свои вещи, встретила его другой комнатой. Комнатой Глеба, которого он почти никогда не замечал, привыкнув считать младшего брата надоедливой и пищащей частью обстановки. Вот его кровать, аккуратно застеленная синим покрывалом - Глеб никогда так не делал, значит, мама застелила. И книжки с тетрадями на столе аккуратными стопками сложила тоже она. Наверное, она так же, как сейчас Вадик, кружила здесь между вещами Глеба, чтобы понять и почувствовать, что он жив. Вадим раскидал на столе тетради - аккуратно сложенные, они напоминали не о живом Глебе, а о каком-то мемориале, и от осознания того, как близко все к тому было, мутило. Плюхнулся на кровать брата, поверх синего покрывала, достал сигареты и закурил, решив, что мама сегодня ему все простит. Кошка выгнулась дугой, отскочила, зашипела из-за шкафа, и Глеб растерянно глянул на маму: - Забыла. - Забыла, конечно, Глебушка, - поспешно согласилась мама, раздевая того, словно тот из детского садика вернулся, а не из больницы. Кошка, скребя когтями по дереву, поползла на шкаф. Кошку Вадим винить не мог; Глеб действительно изменился за то время, что они не виделись. Вытянулся, похудел, волосы отрастил почти до плеч, щетину - видимо, в больнице было неудобно бриться. - Привет, - сказал Вадим, широко разводя в стороны руки; вообще они с Глебом при встрече никогда не обнимались, даже не здоровались, удостаивая друг друга лишь чем-то вроде кивка, но сейчас, когда Глеб почти с того света вернулся... Глеб посмотрел удивленно, шагнул к нему, холодный с мороза, пахнущий снегом и совсем немного лекарствами, позволил себя обнять. - Привет, Вадик. Мама уже гремела чем-то на кухне, разогревала и нарезала, а Глеб вошел в комнату, огляделся так, словно в гостиничный номер попал. Хмыкнул, щелкнул по носу плюшевого медведя. Опустился на кровать. Чтобы не смущать его, Вадим закрылся учебником. Проснулся ночью. В квартире было тихо. Оранжевый уличный фонарь кое-как освещал комнату, они, как всегда, забыли закрыть шторы. Вадим зевнул и повернулся на другой бок. Глеб лежал на соседней кровати. Не спал, как раньше, подмяв под себя подушку и свесив до пола руку; закутавшись в одеяло с головой; сложив под щекой ладони, как привык со времен детского сада. Глеб лежал на спине, сложив на груди руки. Совсем как в гробу. В полумраке Вадим не мог понять, дышит он или нет, и, леденея от какого-то необъяснимого и странного ужаса, вглядывался в его профиль, в распахнутые губы, стараясь уловить хоть какое-то движение. Он говорил себе, что сам видел вечером, как Глеб раздевался и ложился спать, но все логичные аргументы разбивались об ночь. Было тихо, было темно и было страшно. Прошла где-то в коридоре, мягко перебирая лапками, кошка. - Глеб, - шепотом сказал Вадим. Он тут же распахнул глаза. - Что? - Ты спишь? - Ну да, - он повернулся на бок, принимая куда более привычную Вадиму позу, нахмурился и зевнул. - Что такое? - Да нет, ничего, - чтобы не отвечать на вопросы дальше, Вадим отвернулся к стене, к ковру, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Но уснуть не мог, долго смотрел на узоры из ниток, убеждая себя, что все хорошо, что Глеб долгое время провел в больнице, мало ли, какие у них правила, не надо сейчас на него смотреть. Он убедил себя, что почти уснул и поворачивается лишь потому, что отлежал бок. Но повернувшись, все равно открыл глаза. Глеб лежал на спине, сложив на груди руки. В прошлом году Вадим, собирая свои вещи для очередного семестрового заселения в общагу, случайно прихватил со стола тетрадь Глеба. Как оказалось уже в общаге, не простую тетрадь типа математики или русского, а ту самую, заветную, дневник почти. Стихи, написанные явно из подражания старшему брату, под портвейн пошли удивительно легко. Вадим с Сашкой хохотали, как обкуренные, рвали тетрадь друг у друга из рук, вслух декламировали самые неудачные строчки, в общем, развлекались, как могли. Потом Сашка побежал в магазин за следующей бутылкой, а Вадим,оставшись один, еще некоторое время гнусно похихикал над любовной лирикой Глеба, который, если судить по пафосу стихотворений, в свои пятнадцать успел понять Любовь, Предательство, Смерть и Разлуку - все именно так и с большой буквы, - а потом бережно спрятал тетрадку в ящик стола. В дежурном еженедельном телефонном разговоре Вадим сказал Глебу, что тетрадь у него. На следующий день Глеб прибыл в Свердловск с дружественным визитом, и они неплохо провели время, сходили в кино, купили домой пару пластинок, выкурили на двоих пачку сигарет. - Держи, - сказал Вадим Глебу, усаживая того на вечерний автобус до Асбеста. Глеб засопел сосредоточенно, огляделся по сторонам, словно Вадим не тетрадь со стихами ему протягивал, а нычку с наркотиками, распахнул куртку, упрятал куда-то в тепло, поближе к себе. Молчать и делать вид, что это не важно, было глупо. - Я почитал, - признался Вадим. Прикрыл глаза и наврал отчаянно, как в пять лет маме или папе. - Это хорошие стихи. - Мудак ты, - буркнул Глеб. А потом услышал похвалу, вздрогнул и даже в лице изменился: - Правда? - Конечно, - мужественно кивнул Вадим. Он криво усмехнулся, боясь поверить: - Ну ладно... бывай. Они пожали друг другу руки и расстались, вполне довольные проведенным вдвоем воскресеньем. Глеб поехал домой, царапая ручкой в тетрадке новое стихотворение, матерясь и подпрыгивая на ухабах, а Вадим побежал в общагу, рассказывать Сашке, как благородно он скрыл от младшего брата правду. Правду о том, что поэтом ему не быть. Глеб никогда ничего не писал за столом - стол для него был лишь местом, где можно было хранить свои вещи, жутко нервируя этим маму. Бутылка из-под недопитого лимонада "Колокольчик" валялась на столе среди школьных тетрадей и карандашных очистков, рядом лежал раскрытый на середине и придавленный сверху наполовину самодельными наушниками томик Булгакова. Вершила все это великолепие пара непарных носков. Сам же Глеб в это время находился где-нибудь на полу, пишущим что-то в свою неизменную тетрадь. За несколько лет даже мама устала постоянно указывать мелкому на неправильность такого способа существования, и все привыкли, заходя в комнату, смотреть, куда сегодня нельзя наступать. - Вадик, - ему даже смотреть не пришлось, Глеб окликнул его сам, с пола. - Иди сюда. Вадим опустился рядом, неудобно поджав под себя ноги: - Что такое? - Кажется, я песню написал, - Глеб задумчиво погрыз и так почти съеденный кончик ручки. - Ты посмотришь? - Давай, - Вадим протянул руку, но Глеб закрыл текст ладонью: - Гитару. Заинтригованный Вадим протянул руку за гитарой. Аккордов Глеб знал мало, да и руки у него заметно дрожали, но это ничего не значило. - Да, - сказал Вадим. - Да? - приподнял брови Глеб. - Ты написал песню. Над этими стихами смеяться уже не хотелось, им хотелось отчаянно завидовать, их хотелось петь. Пока Глеб лил воду в ванной, Вадим листал его тетрадь и удивлялся тому, как все изменилось. Даже почерк у младшего брата стал другой, из него полностью пропали петельки и крючки, выученные по прописям в первом классе, буквы стали угловатыми, плохо узнаваемыми, незнакомыми. Вадим порылся в бардаке на столе, надеясь отыскать какую-нибудь из старых тетрадей Глеба, чтобы сравнить. - Что ты ищешь? - в комнату, отчаянно капая на все мокрыми волосами, вошел Глеб. - Ты же это после больницы написал? - спросил Вадим, показывая тетрадь. - А где то, что до? Глеб усмехнулся, упал на кровать. Кровать скрипнула пружинами. - Нету, - сказал он. - Я все сжег. Ночью Вадима разбудил какой-то шум. Некоторое время ему понадобилось, чтобы проснуться окончательно, а еще некоторое - чтобы понять, что Глеба в комнате нет. Стараясь не скрипеть половицами, он вышел из детской в коридор. На кухне горел свет. Глеб говорил - негромко, но достаточно четко, так, что Вадик мог слышать каждое слово: - Это глупо. Я тебя тоже боюсь. Вадим бросил быстрый взгляд на тумбочку, на которой стоял телефон. Телефон был на месте. - Я могу и заставить, но я прошу. В голосе Глеба не было никаких интонаций, он словно повторял урок на незнакомом языке или читал с листа какой-то скучный текст о победе мирового коммунизма. - Я последний раз предлагаю. Вадим стоял в коридоре, не зная, как дать Глебу понять, что он проснулся и все слышит. И стоит ли вообще это делать. А потом на кухне что-то грохнулось, раздался дикий мяв, который тут же заглушил голос Глеба: - А я говорю, жри! Вадим рванул дверь на себя, и в коридор тут же выбежала напуганная кошка, пронеслась по квартире и скрылась где-то в маминой комнате. Глеб смотрел хмуро. В руке он держал размороженный кусок печени, приготовленный мамой на завтра. С куска стекала смешанная с водой кровь, медленно капала на пол. - Просто обидно, - сказал он. - Она меня не узнает. - Ты что тут делал? - Иди спать, Вадик. - Ты... - Иди спать! - крикнул Глеб так же страшно, как до этого на кошку, и Вадим не смог не послушаться. Он закрыл за собой дверь, но пошел не в детскую, а в комнату мамы. Заглянул под кровать. Кошка, увидев его, вздыбилась и зашипела. - Это я, - Вадим протянул к ней руку и получил когтями по ладони. - Ну не бойся, это же я. Через полчаса ласковых уговоров кошка все-таки вылезла и далась на руки, но была все равно напряжена и рычала каждый раз, когда на кухне было слышно какое-то движение. Вадим сидел с ней на руках, глядя в темноту за окном, почти полночи. А потом свет в квартире погас. На кухне был идеальный порядок, печенка была положена на блюдце и аккуратно убрана обратно в холодильник. Глеб лежал на своей кровати, все так же страшно сложив руки на груди. Вадиму пришлось выкурить три сигареты подряд, прежде чем он сумел уговорить себя пойти спать. Просыпаться на каникулах он любил в то время, когда радио уже передавало обеденную передачу для передовиков производства, а дети в детском садике под окном уже заканчивали прогулку и уходили на тихий час. Мама как раз возвращалась с дежурства и готовила завтрак. И по запаху, плывущему по квартире, сразу было понятно - достала она на этот раз кофе или нет. Сегодня кофе, определенно, был. Вадим вышел на кухню в одних трусах. - Привет, Вадик, - мама, приветственно подняла чашку. - Садись, сейчас все будет. - Мам, а можно я спрошу? - Так, - голос у мамы изменился, в нем появились знакомые Вадику с детства металлические нотки; мама готовилась решать проблемы. - Что случилось? - Да нет, я про Глеба, - поспешно сказал Вадим. - Тебе не кажется, что он странный стал? - Вадик, - хмыкнула мама в чашку. - Глеб вышел из комы. - Да, но... - А еще ему пятнадцать лет. - Ну да, хотя... - Поверь, ты тоже казался нам с папой очень странным, - сказала мама. - Все вы странные. - Но Глеб, он... - Это Глеб, - мама со стуком поставила на стол пустую чашку. - Сейчас просто сложный период. Все пройдет. - О чем говорите? - Глеб зашел на кухню, лохматый, но уже полностью проснувшийся. - О кофе, - спешно отозвалась мама. - На работу настоящий принесли, сейчас оцените, мальчики! Глеб одобрительно хмыкнул, но Вадим почувствовал на себе его взгляд и понял, что тот все слышал. Страшно становилось ночью. Весь день Глеб вел себя... ну, в общем, нормально, с поправками на посттравматический стресс и переходный возраст. Валялся на полу, писал что-то, периодически замирал, глядя в пространство, шевелил губами, потом вздрагивал, продолжал писать - все это Вадиму, было, в общем-то, знакомо, так же как и долгие зависания в ванной, мучительные разглядывания себя в зеркале и попытки отрастить щетину, чтобы сигареты продавали без лекций о безвременно погибшей лошади. Ночь наступала незаметно, потому что темнело зимой рано, и в девять часов вечера еще горел свет и можно было брякать лениво на гитаре и думать, что все нормально и правильно, а в двенадцать... В принципе, Вадим даже самому себе объяснить ничего не мог. Ну спит Глеб в позе, присущей только трупам, так какая разница? То, что Вадиму кажется, что он не спит вовсе, а просто лежит, слушает, готовый отозваться на любой шорох - ну мало ли что там Вадиму кажется. В остальном же все хорошо. Кошка на него шипит, как на незнакомца, ну так Глеб сам переживает, вон, подружиться пытался, а то, что Вадиму какая-то ненависть послышалась в его голосе - ну мало ли что там Вадиму слышится. Остальное так вообще мелочи. Почерк изменился - это Глеб вырос, стихи стал писать настоящие - тоже вырос; то, что он иногда останавливается посреди комнаты, словно забывает, что вообще тут делает - ну так он лежал в коме почти полтора месяца, это, наверное, тоже нормально. В общем, все было нормально, но спать Вадим старался ложиться как можно позже и часто засыпал в кухне за столом, над уже официально разрешенными сигаретами. Сам того не замечая, он вел себя так же, как их Мурка - под любым предлогом старался оказаться от Глеба как можно дальше. Оставалось только надеяться, что Глеб этого не замечал. - Вадик, а ты возьмешь меня к себе в группу? - спросил Глеб. Он сидел на кровати, поджав под себя ноги и сосредоточенно крутил колки гитары. Вторую гитару, контрольную, настроенную, Вадим держал у себя на коленях. - В "Агату Кристи"? - зачем-то переспросил Вадим. - Ну да. Он усмехнулся, не зная, что ответить. Еще полгода назад он бы сразу сказал "еще чего, я в няньки не нанимался, и так полжизни отпахал". Полгода назад у Глеба в тетради были обычные, ничем не примечательные стихи переходного возраста. Не то чтобы у них был дефицит материала, но... Но Глеб писал действительно хорошо. - Ты хочешь? - попробовал Вадим потянуть время. Глеб пожал плечами. Потом поднял глаза. И сказал странным, незнакомым Вадиму низким голосом: - Без меня вас забудут как только вы закончите институт. А со мной вы станете знаменитыми по-настоящему. Интонаций в голосе не было. Совсем как тогда, на кухне, когда Глеб разговаривал с кошкой. Отвести взгляд Вадим не мог. - Просто поверь в меня, Вадик, и ты станешь всем, чем угодно. Его серые глаза, кажется, видели его насквозь, видели все его мысли, его страхи, все знали заранее, заранее судили и выносили приговор. - И "Олимпийский" соберу? - пересохшими почему-то губами пошутил Вадим. Глеб мотнул головой, посмотрел на струны, завесился волосами, пожал плечамии: - Может быть, - сказал он уже нормальным голосом. - "Ре" дерни, спустилась, кажется. Вадим послушался. Он курил на кухне, возле открытого окна - это были условия, которые поставила ему мама, соглашаясь, наконец, с тем фактом, что Вадим сознательно гробит свое здоровье никотином. Дым почему-то улетать в форточку не хотел, завивался в кольца вокруг лампочки, и в кухне царил табачный полумрак. Это была уже четвертая сигарета, и голова начинала кружиться. Вадим не знал, что скажет Сашка, когда он приведет в группу младшего брата. Конечно, он вряд ли обидится, но насмешек и подколок избежать не получится. Мама совсем сойдет с ума, будет беспокоиться за секс, наркотики и рок-н-ролл, звонить в Свердловск и просить Вадима контролировать, что Глеб носит шарф... Глеб же школу закончит в этом году, начнется первый курс, сплошь лекции, у него вообще будет время репетировать? Сигарета сгорала и падала прямо в чай, а Вадим понимал, что все это глупости. Что нет никаких причин не брать Глеба в группу. Кроме одной. Кроме страха. Он так уверенно сказал, что с ним они добьются всего, как будто действительно это знал. Это не было похоже на обычное бахвальство семнадцатилетки. Это было похоже на деловое предложение. Вадим хрипло рассмеялся. Ну какое предложение? Просто Глеб очень хочет играть на сцене. И пишет действительно неплохие песни. Почему бы и нет? Он снова не спал. Или спал. Сложенные на груди руки, приоткрытые губы, Вадим старался не смотреть, просто сказал - негромко и в стену, зная, что все равно услышит. - Я возьму тебя в группу. - Хорошо, - Глеб открыл глаза. - Это правильно, Вадик. Тут же захотелось сказать, что передумал и пошутил. А Глеб вылез из кровати, встал перед ним. Совсем близко. Оказалось, что они уже почти одного роста. Оказалось, что Вадим ожидал чего угодно, но не этого. Оказалось, что у Глеба теплые губы. И жадные. И руки тоже. И он умеет потрясающе быстро раздеваться и раздевать - так, что даже подумать ни о чем не успеешь, остановиться... Оказалось, что так, тихо, когда мама за стенкой и надо стараться даже не дышать - это очень здорово. Оказалось, что Глеба можно трогать везде, и тогда можно его не бояться, потому что он полностью принадлежит Вадиму и не кричит только потому, что Вадим закрыл ему рот рукой. Глеб лежал на его кровати, поверх смятой простыни, глубоко дышал, царапал пальцами ковер на стене. - Это... ты зачем? - наконец решил спросить Вадим. Очень хотелось одеться, и он долго смотрел на пятна одежды на полу, пытаясь в темноте понять, где его трусы, а где - Глеба. Потом решил, что уже все равно, подцепил, надел наугад. - Не знаю, - сказал Глеб ковру. - Ты такой в последнее время... странный. Вадим нервно усмехнулся: - А теперь нормальный, да? - Ты меня трогал, - сказал Глеб. - С тех пор, как я приехал из больницы, ты со мной почти не разговаривал... а сейчас трогал. Вадим лег рядом. Коснулся губами кудрявых волос на макушке Глеба. Потом будет утро, потом они разберутся с тем, что братья, и что это - безобразие, а сейчас ночь и темно, сейчас можно. И обнять его тоже можно. И сказать глупость какую-нибудь. - Извини, - сказал он. - Мне иногда разное кажется... я, наверное, с ума схожу. Глеб усмехнулся, понял по-своему, нашел в темноте его ладонь, сжал. - Мне тоже, - сказал он. - Года три уже кажется. За это же статья, я знаешь, как переживал... - С этим мы разберемся, - пообещал Вадим. - Сейчас вон как все меняется. Еще какое-то время они лежали и дышали молча. - Пойдем, - сказал Вадим. - Хоть чаю попьем, если не спится. Глеб послушно и кивнул и принялся заматываться в одеяло. Когда он зашел на кухню, кошка, до этого мирно спящая на табуретке, зашипела и убежала. Вадим предпочел сделать вид, что слишком занят чайником. - Давайте репетировать, - сказал Вадим. Сашка усмехнулся: - Давайте, давайте, - он отнесся к идее пригласить Глеба в группу скептически, но возражать Вадиму не стал, милостиво согласился хотя бы попробовать. - Что играть будем? От улыбки хмурый день светлей? - он повернулся к Глебу: - Что нынче модно в детских садах? Глеб шутку проигнорировал, даже в лице не изменился, ответил спокойно: - Я песню новую написал, сейчас покажу. Пробежал пальцами по струнам гитары, заиграл, растерянно обернулся через плечо на Вадима, ища поддержки, запел наконец-то. Вадиму пришлось схватиться рукой за стенку, чтобы не упасть. Моя кошка больна смертью Моя кошка умирает Слезы кончились нам скучно Мы устали ждать финала Сашка приподнял брови, а Петя даже стал что-то подстукивать на барабанах. Вадим развернулся и вышел. Сашка пришел к нему через пару минут. - А он крут, - сказал Козлов, бесцеремонно забирая сигарету из губ Вадима. - Сейчас он Пете черновики свои показывает, выберем лучшее, будем альбом писать. - Угу, - кивнул Вадим. - Ты-то чего сбежал? - Не знаю, - объяснять не хотелось, долго было объяснять, да и самому было непонятно, что происходит. - Я приду сейчас, вы пока выбирайте... Сашка посмотрел на него, как на больного, но ушел. А потом вышел Глеб. Постоял рядом. - Это метафора, - сказал он. - Это про любовь. - Да? - спросил Вадим, и Глеб кивнул: - Да. Когда мама в очередном телефонном разговоре сказала, что Мурка слегла, Вадим ни капельки не удивился. Впрочем, мама тоже не удивилась, кошка была старой, она прибилась к Самойловым шесть лет назад уже совсем взрослой. - Ну что? - спросил он Глеба, когда тот приехал на очередную репетицию. Глеб понял, и слезы полились из его глаз, словно ему было пять. - Я не хотел, - сказал он. - Я не хотел! Вадим не поверил. Репетиция прошла хорошо, музыка звучала громко и слаженно, но Вадим все равно не мог смотреть на Глеба. И строчки из песни то и дело крутились в голове. И было страшно. Ей сегодня на помойке Вспашут тело червяки Моя кошка умирает Спи спокойно Бог с тобой