Разные

       Малыш Лаки заливался эхом и юлой вертелся вокруг собственного хвоста. Понаблюдав за ним несколько секунд, Роза улыбнулась. Подозвала к себе. Кроха, виляя хвостом, очутился рядом в мгновение ока, звонко тявкнул, облизал нос смешным язычком и стал носиться по комнате. Роза улыбалась искренне, но не без грусти. Щенок, конечно же, причиной грусти не был, скорее, наоборот, призван был развеять беспокойство.        Джон задерживался на работе и не предупредил об этом. Роза в мгновение накрутила в голове страшных картин — о том, что он корчится в спазме приступа на полу мастерской, либо задыхается в машине от неконтролируемых рыданий, попал под машину или покончил с собой. Это отвратительное богатое воображение и потрясающее умение раздувать из мухи слона — иногда она искренне ненавидела себя за это, до чёртиков.        Набрав (в третий раз) Джона и услышав всё ту же тишину, что и в предыдущие попытки, Роза до крови закусила губу. Может, зарядка сдохла? Чушь, Джон всегда носил второй, запасной телефон. Может, они оба сдохли и он совсем без средств связи? Тоже бред. Они вместе более полугода, никогда ничего подобного не случалось! С другой стороны, всякое бывает. Всё бывает в первый раз. И первый блин всегда комом. Какие еще существуют афоризмы на эту тему?        Оставался ещё один выход — начать обзванивать его друзей. Но и тут без проблем не обошлось. Точнее, без маленькой, совсем крохотной проблемы. У Джона не было друзей. Роза, душа компании, легко находящая общий язык с людьми, не понимала, как такое возможно, однако, факт был неоспоримый и на лицо.        Конечно, у него были знакомые, с которыми он более или менее тесно общался, и мог спокойно улыбаться, шутить, поддерживать беседу, в общем, быть достаточно открытым. Но ни с одним из них он бы не сел за стол выпить по-дружески, или, тем более, по-братски. Как и предупредил, едва только они начали сожительствовать, он предупредил, что пьет не более нескольких стопок, больше попросту не позволяет здоровье. В итоге она заметила, что он никогда не пил за пределами собственной квартиры. Как будто остерегался — если что, вдруг станет плохо, не будет в незнакомом месте и сможет помочь себе вовремя. Если Джон и выпивал в публичных местах, в компаниях, то смешно мало. Четыре по пятьдесят либо два по сто. Ни разу — больше. С тем смехотворным количеством выпитого, пьяным его нельзя было даже с натяжкой назвать, при том, он ни за что бы не сел за руль. Оставил бы машину на парковке, в гараже или в мастерской и приехал бы домой на такси.        Он не пропадал надолго. Пропадал так, что Роза не замечала его отсутствия — попросту не успевала. Будете ли вы волноваться, если ваш близкий человек задерживается, скажем, на десять-пятнадцать минут? Вряд ли вы даже поймёте, что он задержался. Если Джон задерживался более, чем на двадцать минут, Роза знала. Он звонил либо же отправлял сообщение. И, черт побери, она подтрунивала над ним за привычку носить с собой второй, запасной телефон, которым, на её памяти, он воспользовался единожды. Однажды он даже позвонил ей с таксофона. Роза смеялась, что это безумно старомодно, с другой стороны, была очень благодарна — неизвестно, что бы пришлось пережить за два часа, что он задерживался, не будь она предупреждена.        В общем, Джон зарекомендовал себя удивительно серьезным в этом отношении человеком. Приятель по работе, Джек Харкнесс, работающий там пять лет, а знающий Джона девять, даже назвал его помешанным, по такому случаю. Он приучил Розу к тому, что иначе быть не может. И молчание сейчас было не просто ужасом, но катастрофой. Она принимала это как данность — то, что он всегда даёт о себе знать, и только сейчас сполна почувствовала, что привычка предупреждать — одно из лучших его качеств, сложного и противоречивого.        Ещё через полчаса Роза готова была поднимать по тревоге королевский гвардейский полк и искала номера моргов в справочнике. Не плакать, не сходить с ума, было задачей почти непосильной. Она не понимала, как цепляется в волосы, почти вырывая их, губы опухли от укусов и стали похожи на кровавые куски. Роза осознала, что плачет, лишь когда во рту стало отвратительно вязко, а язык, точно рапа, солью покрылся. Время не тянулось, нет. Оно, точно болячка, покрывало её проказой ожидания и ранами опозданий. Телефон был мёртв и Роза не могла не думать о том, жив ли Джон. Это было глупостью, о которой она, конечно, пожалеет. И, наверняка, станет корить себя и ненавидеть. И, конечно же, в итоге решит, что это — одно из самых отвратительных решений, когда-либо ею принятых. А, возможно, и проклинать себя будет. Всё возможно. Но Роза взяла дрожащей рукой телефон и набрала номер мамы.        Пусть мама не отвечает — так просил рассудок.        Пусть мама ответит, мама нужна — умоляет сердце.        Всё вдруг стало таким тяжёлым, таким неправдивым, таким фальшивым, когда она почувствовала себя маленькой девочкой, запутавшейся и потерявшейся в мире взрослых людей. Когда поняла, что она и есть маленькая девочка. Только и всего.        Мама не ответила ни на первый звонок, ни на второй. И Роза быстро поняла, что это благословение. Тут же, как только едва живого, в стельку пьяного, посиневшего Джона, втащил на себе Джек. Роза до сегодняшнего дня понятия не имела, что у Харкнесса есть ключи и, конечно, побежала встречать мужа. Сколько разных мыслей в голове крутились в эти минуты, пока бежала из спальни в коридор, и ни одной не промелькнуло о том, что мужа, почти в бессознательном состоянии, внесли в квартиру.        Харкнесс почти что швыряет Джона на кровать под неодобрительное мычание, вытирает пот со лба, тяжело вздохнув. Роза бежит в кухню, за водой, прежде чем Джек успевает об этом хотя бы заикнуться. Джек, помедлив, заходит в кухню, почти рушится на стул, упирается руками в стол. Роза хлопочет над чаем, больно обжигает руку о пар, дрожащими руками пытается всыпать сахар, пока Джек сам не освобождает её от этой обязанности. Роза устало рушится на второй свободный стул следом за Джеком, поедает его болезненным взглядом, не сразу понимает, что искусала губу в кровь. Чёрт возьми, губы теперь похожи на куски мяса, наверное.        — Много вопросов, да? — Джек понимающе улыбается, по-доброму, но во взгляде его мелькает сочувствие. Он ерошит и без того растрёпанные волосы и внимательно наблюдает за Розой. Какой, думает она, сейчас она сейчас предстаёт в его понимании?        До этого они виделись несколько раз, в основном, на прогулках, дважды, кажется, в кино вместе ходили, однажды на прогулку. Пока он был здесь, проводя вечера с Джоном, показался ей легкомысленным, но милым.        — Столько вопросов, что я даже не знаю, с чего начать, — тяжело выдыхает Роза. — Я ещё ни разу не видела его таким. Что случилось? Он сам говорил мне, что не пьёт больше нескольких стопок. Даже сказал мне, если что, запрещать ему это делать. Иначе его плющит.        — Теперь видишь, как именно его плющит?        Глупый вопрос.        — Я же не слепая, — пожимает плечами Роза, — вижу.        — Когда-то, в этот день, мы обстрел пережили. У нас друг был, классный чувак, на гитаре играл, анекдоты травил. Он собаку хотел забрать из-под обстрела, выбежал, и упал от пули в живот. Мы вспоминали Артура, ну, Джон потому и накирячился. Я пытался его вразумить и остановить, но это не так уж легко, на самом деле, — задрав рукав рубашки, он показывает свежие раны, где, вместе с синяками, Роза с удивлением замечает укусы.        — Ого.        Это ужасная реакция. Роза знает, понимает. Осознаёт. Роза в курсе. Но что ещё сказать, она попросту не знает.        — Да. Он чудовищно агрессивен, когда пьян. К сожалению. Его и целой ротой не успокоишь, одному солдату Харкнессу ни за что не справиться.        Роза молчит. Смотрит в окно. Плачет и слёзы старается сдерживать, не позволять катиться по щекам. Розе больно и страшно. Плохо. Хочется хныкать, скрутиться в клубочек, скулить. Или убежать на другую планету.        Она знала, что Джон — человек не с самым лучшим характером и очень тяжёлой судьбой. Она знала, что есть другая, мрачная сторона его личности, с которой тот, с кем она жила, упорно борется. Сегодня он ей проиграл.        Джек встаёт, подходит к ней, легко обнимает за плечи. Ничего не говорит и сейчас, пожалуй, Роза даже благодарна. Крепкая ладонь Джека осторожно гладит её по плечу. Роза спокойна — она знает, что Джек гей, и не проявляет ничего, только дружескую поддержку.        — Знаешь, это впервые. Когда я вижу, что ему так плохо. Что такое, когда его стоит бояться. Мне об этом все говорили. Но я видела, как он сражается.        — За тебя стоит сражаться, Роуз Тайлер.        Она улыбается — благодарно, почти радостно.        Ночь проходит в попытках Джека успокоить несчастную испуганную Розу. Мама, которая позвонила через час после её звонка, услышала почти что правдивый рассказ Джека о том, что они конкретно зависли на работе, потому Роза разнервничалась. Ночь прошла в рассказах Джека, об обстрелах, вырезанных печёнках, отрезанных конечностях, громких, ничего не оставляющих за собой бомбёжках. Рассказах настолько страшных, что Роза бледнеет и почти теряет сознание.        Джек остаётся ночевать в квартире, на маленькой софе. Аргумент железный, более чем убедительный для Розы — Джон может быть ещё более агрессивным, когда проснётся. Роза не смыкает глаз. Она лежит на своей половине кровати, гладит по голове усталого растерянного Лаки, которого больно пихнули в морду, когда он пытался облизать лицо нерадивому хозяину. Роза боится дышать и всё так же хочет плакать. И с ужасом слушает стоны любимого, ножами врезающиеся в её бедное сердце. Джон кричит, мычит, зовёт маму. Джону страшно, он дрожит, но сбрасывает одеяло, едва она накидывает его ему на плечи. Розе тоже страшно и больно. В голове калейдоскопом мелькают картинки, одна за другой. Это счастливые картинки любви и взаимной поддержки — первая встреча, когда он так тепло ей улыбнулся своей почти что детской улыбкой. Как накидывал куртку ей на плечи, когда замерзала, гуляя по вечерам, накидывал даже когда понимал, что озноб — всего лишь манипуляция, придумка, чтобы он так сделал. Потому что ей это нравилось. Как катал на мопеде, включив на полную рок-н-ролл шестидесятых. Как они садились в машину и ездили на речку. Она клала голову на его плечо, почти мурлыкала, когда он ласково гладил её по волосам. Когда они говорили обо всем на свете. Как он тоже, вместе с ней, с энтузиазмом выбирал щенка, а потом бегал с фотоаппаратом, фиксируя каждый шаг маленького чада.        Они разные, но есть то, что их роднит — любовь к дому. Два домоседа, которые любят смотреть спортивные каналы, хрустеть поп-корном, обсуждать книги и фильмы. Баловаться с собаками. И мечтают о самом важном — спокойствии.        Они разные, но самое главное, что роднит их, общее. Одно на двоих.        Роза закрыла глаза лишь под утро, провалившись в глубокий тяжёлый сон. Посреди этого сна её мучает крик Джона: ему страшно и он зовёт её. И она стонет в ответ, не открывая глаз. Она на ощупь ищет его руку, хватает пальцы. Она рядом. Они вместе. Вдвоём. И, чёрт возьми, они не настолько разные, как все вокруг торочат об этом.        Роза просыпается в восемь, от странных звуков. Джона рвёт в ванной. Роза боится рвоты, боится до чёртиков. Маленькая, она страшно боялась захлебнуться рвотой, когда травилась.        Она застывает за шаг от порога, даже не пытаясь сдержать слёзы. Джон содрогается в приступе, ощущение, будто у него внутренности вываляться вот-вот только лишь усиливается. Роза медленно сползает по двери, прячет лицо в коленях, стараясь успокоиться. Сил нет. Голова раскалывается.        Джон выползает из ванной, едва не шандарахнувшись головой об дверной косяк, и вонзается лицом в её колени. Дрожащей рукой Роза гладит его по голове, запускает пальцы в волосы. Всхлипывает.       Время бежит убийственно медленно. Куда медленнее, чем вчера даже. Джон дома, рядом, а у Розы душа в пятки уходит. Джон рядом, но разбитый, почти что неживой. В конце концов, она тычется лицом в его волосы, безбожно смердящие табаком и ещё какой-то отравой. Роза тихонько скулит, а Джон сопит тяжело и как-то простуженно.        Он поднимает голову. Роза тоже смотрит на него, с сочувствием и болью. Глаза у него красные, воспаленные, губы изъедены ссадинами. Нос разбит, лицо исцарапано. Джек (который, кажется, уже ушёл) предупреждал её, что вчера Джон себя сам исцарапал. И надо бы поблагодарить Джека, что он отнял нож, и Джон себя не порезал.        — Ты теперь меня ненавидишь?        Ему страшно. Роза слышит страх и ужас, и дрожащие нотки. Больше — ничего. Она ласково целует его в висок, в уголок губ, которые пахнут рвотой, в щетинистую щёку, обнимает острые, напряжённые, скрутившиеся в слёзном спазме плечи.        — Я не могу ненавидеть моих родных, Джон. Разве ты не знаешь.        — Мы разные, — он харкает кашлем, вонзается в её колени кулаком, — теперь ты это видишь? Я держался. Я не хотел, чтобы так произошло. Но вчера… я не смог. Прости.        — Я знаю, — Роза крепко-крепко сжимает его руку, — знаю, Джон. Джек мне всё объяснил. Я не виню тебя. Но мы теперь пойдём к психоаналитику. Я уже нашла специалиста. Он должен помочь.        Джон кивает. Очередной приступ рвоты застал коварно и внезапно. Слабость не позволила доползти до унитаза. Джона тошнит на Розины джинсы. Он стонет, что теперь уж точно она его возненавидит. Она лишь успокаивающе поглаживает его по пропотевшей, заляпанной рвотой, футболке.        Она помогает ему подняться. Это сложно. Он идёт, опираясь на руки, точно недавно параличем разбитый. За полшага до кровати спотыкается, Розой чудом удаётся не рухнуть вместе с ним. Пришлось снова помогать ему подняться, класть на кровать, укрывать, дрожащего, точно на улице минус сорок.        — Хочешь я полежу с тобой рядом?        Джон кивает, видно, из последних сил. Роза юркает в кровать, позволяет прыгнуть на подушку Лакки. Хвостатый ребёнок ласково облизывает Джону лицо, пищит. Бледная тень улыбки, промелькнувшая у Джона на лице, очень коротка: он тяжело дышит и ищет её руку. Роза руку даёт, ласково сжимает пальцы.        — Ты здесь?        — Да.        — Ты не уйдёшь?        — Не уйду.        — Я пойму, если уйдёшь.        — Я не уйду от тебя, Джон.        Поскуливая, Джон подлезает ей под руку, позволяя гладить себя по голове и легонько целовать в спину. Он сонно дышит, запускает пальцы в мягкую шерстку лежащего рядом, на подушке, Лакки.       — Хочешь спать?        — Угу, — судорожно вздыхает он, — очень. Надеюсь, я не умру.        — Я не дам тебе умереть, — теперь Роза улыбается, потому что знает, что понимает, что это с его стороны попытка — очень слабая — но юмора, — даже не мечтай.        — Ладно-ладно, — сдаётся он.        И уже через десять минут засыпает.        Спит тяжело, дышит прерывисто, иногда что-то бессвязно произносит. Слова не разобрать. И тихо-тихо шепчет: «Роза, не уходи. Не бросай меня!»        И Роза, раз за разом, повторяет, гладя его по руке:        — Не брошу.        Он встал с постели вечером, около девяти. Роза варит рисовую кашу, помешивает ложкой, сыплет сахар. Слушает его медленные, размеренные шаги. И, конечно же, сейчас она ни слова ему не скажет о том, что тянет ноги. Пусть тянет — только бы ходил. Лишь бы был живой.        Роза почти уверена, что сейчас его рука ляжет ей на плечо, обнимет за шею. Он делает так всегда. И трётся носом об шею. Он всегда так делает раньше. Но он медлит. Останавливается за полшага.        Роза улыбается. Делает полуоборот.        — Джон?        Его лицо виноватое, больное.        — Мне страшно, Роза. Идти к психологу. Я боюсь.        Он смотрит в пол. Сделав конфорку тише, подходит к нему. Приложив руку к сердцу, слушает удары — тихие, но чёткие. Осторожно целует сердце сквозь футболку. Самый прекрасный звук. Обвивает руками шею.        — И мне страшно, Джон. Очень страшно. До безумия. Не за себя. Я боюсь тревожить тебя, снова напоминать тебе о войне и о боли. Только иначе нельзя. Иначе ты никогда не пойдёшь дальше. Мы не пойдём. А мы должны идти вместе. Вдвоём.        — У нас же получится? Правда? Получится?        — У нас всё получится. Мы вместе.        Джон неуверенно кивает. И улыбается — доброй детской улыбкой.        — Я влюбилась в твою улыбку. Первое, во что влюбилась — твоя улыбка.        Он снова кивает. Кладёт голову ей на плечо, чтобы она гладила его по волосам. Она гладит. Она любит их шёлк. И знает, что он обожает, когда она это делает. Чувствует себя защищённым. И любимым.        — Я варю кашу. Рисовую с яблоками.        — Я сегодня не смогу есть, прости.        — Ничего, — она улыбается и целует его в макушку, — поешь завтра. Пойдёшь отдыхать?        — Да. Пойду. Всё внутри болит.        — Хорошо. Я скоро приду, любимый.        Джон разворачивается и медленно несёт израненное тело к кровати. Милый Лакки, виляя хвостиком, идёт за ним. Наверняка станет лизать страдающему хозяину лицо, а потом устроится на подушке — сторожить его сон.        Роза возвращается в комнату через полтора часа — только что из душа, пахнущая фруктовым гелем, спокойная и немного уставшая. И замирает на пороге, чувствуя, как улыбка ползёт по лицу.        Лакки спит на её подушке, скрутившись клубочком, и тихонько попискивает — может быть, зовёт маму. Джон храпит на её половине, раскинув руки. А на полу, там, где заканчивается ковёр, яркими — красными, зелёными, синими, голубыми и фиолетовыми — мелками написаны три самых главных слова. Я. Тебя. Люблю.        Роза улыбается тепло и счастливо.        Они с Джоном разные, но глядя на оставленное послание, она понимает, что поступила бы точно так же. Тоже нарисовала бы яркими красками на лице целой Вселенной — я тебя люблю.