не иди за мной там где я — там боль, там озёра слез, там поля тоски…
С бесконечной печалью Яков смотрел, как пытается вырваться из держащих его рук заходящийся в крике Гоголь, рвущийся в окутанный пламенем дом, в котором уже никого не было. Уж об этом Гуро позаботился — Всадник, на поверку оказавшийся вышедшим из-под контроля Предвестником, перенявшим безумие от призвавшего своего, был уничтожен им собственноручно. Теперь оставалось только уликами и знаками подвести Бинха и Колю к призывателю, и дело будет раскрыто. И наступит покой. …глухая ночь, а из окна Коленькиной комнаты мерцает слабо пламя свечи. Гуро качает головой: отчего же ты не спишь, глупый, чем себя мучишь? Как оказалось, Гоголь, выглядевший безнадежно больным и уставшим, лихорадочно писал что-то на листах, прямо на полу, пачкая пальцы чернилами и едва не ломая перо. Заглянув ему через плечо, незримый для человеческого глаза следователь понял, что из-под пера писаря выходят стихи. Строки, прошитые тоской, пропитанные болью и нежностью. Каждое слово — как проблеск красного, как запах сухой полыни. От них хотелось плакать.«Я боюсь позабыть твой смех, я как преданный пес. И когда чокнутый ливень смывает всех, Когда шумные грозы пугают всех, Я все жду твои теплые руки, Жду, что меня заберешь…»
— медленно прочел Яков, и прикрыл глаза, чувствуя, как горячее и больное прокатывается волной внутри. «Милый мой, ты себя погубишь…» — печально думает мужчина, глядя, как дрожат бледные, испачканные чернилами пальцы Николая. Внезапно Коля вздрагивает и оборачивается, смотря на Якова в упор. Его голос дрожит, когда он произносит едва слышно: — Яков… Петрович?.. Человек не должен видеть его — думает ошарашенно Яков, но замечает едва видную темную дымку, что окутывает плечи писаря, словно диковинный плащ, и все понимает. Темная сила позволяет Гоголю заглянуть за край. Гуро улыбается Николаю, но улыбка эта печальна и бледна, будто мрамор, из которого делают надгробные статуи ангелов. Любые слова кажутся глупыми и пустыми, поэтому следователь негромко произносит строки, выплывающие из самой его сути, вкладывая в них всю свою любовь и горечь:— не ходи за мной, оставайся здесь, полюби других. а меня не смей, там где я — там смерть, десять тысяч змей, 30 лет войны…
Писарь смотрит на него глазами, полными слез. На его белом лице яркими пятнами выделяются покрасневшие от недосыпа и печалей глаза, а губы наоборот — кажутся совершенно бесцветными, они обкусаны до крови, и только эти ранки выделяются ярко на бледной коже. От всей его сгорбленной на полу фигурки, от всклокоченных в беспорядке волос, от чернильных пятен там и сям — на мятых рукавах, на пальцах, даже на ключице, выглядывающей из-за ворота рубашки, — веет таким отчаянием, что пробирает даже не совсем живого Якова. А Николай вдруг шевелит губами, отчего ранки на них расходятся и первая багровая капля ползет по сухой коже, прежде чем упасть на рубашку, расплыться бесформенным алым пятном. Сначала писарь шепчет совсем беззвучно, но когда ему удается совладать со своим голосом, следователь слышит то, что шокирует его больше всего на свете в его недожизни:— «Провожая за море солнце, я чувствую ветер потерянных дней… Я всё ещё вижу, как ты смеешься, я до сих пор слышу, как ты смеешься. Ты мерещишься мне повсюду среди сотен и тысяч людей».
Коленька шепчет строки, что начертаны его пером на листках, что лежат прямо под ногами, и в них вся его боль, вся его потеря слышится отзвуком в каждом слове. Кровь капает с его израненных губ, падает на листки со стихами, прибавляя к чернильным кляксам свои алые разводы, помимо темнеющих размытых точек от слез. Яков смотрит на него, на его лихорадочно блестящие глаза, болезненный вид, на кровь, что марает листки, от которых пахнет болью, и ему самому становится очень мучительно. Он качает головой, не отрывая взгляда от голубых глаз напротив, и отвечает, тихо, но твердо:— я уйду, чтоб ты снова стал любим. я умру, чтоб ты был счастливей всех…
И нет ни капли лукавства в этих словах. Ведь именно Гуро должен был стать Предвестником Николая. Он должен был стать его проводником по ту сторону. Писарю суждено было умереть, и умереть страшно — заснуть накрепко, а проснуться в заколоченном гробу глубоко под землей, и закончить свою жизнь в агонии и ужасе, в тесном пространстве узкого деревянного ящика. Яков не мог этого допустить. Поэтому он бездействовал. Его бездействие вызвало отклик по другую сторону, и свело с ума одного из местных, заставив его призвать нового Предвестника… Теперь призванный мертв, и кара вот-вот настигнет самого Якова — за Гранью есть правила, которые нельзя нарушать. Одно хорошо — Коля будет в безопасности. Своей жизнью — самой сущностью, скорее, — Гуро оплатил для него спокойную жизнь, достаточно долгую для человека, ничтожно малую для Предвестника. И Яков уже чувствовал, как что-то начинает разъедать его изнутри. Он прикрыл глаза и тихо выдохнул, чувствуя, как распадается в пепел. Умирать ему было совсем не больно. Только кололо изнутри сожаление, что не сказал Коленьке того, что было на сердце. Яков открыл глаза, качнулся вперед, насколько позволило ему стремительно исчезающее тело, и успел мимолетно коснуться окровавленных губ в коротком сухом поцелуе. В этом прикосновении губ Николай успел расслышать тихое «прости», так и не сказанное вслух. Мгновение спустя Коля остался один, сидя на коленях на полу, среди исписанных листков, среди капель чернил, собственной крови и слез. Юноша закрыл глаза, чувствуя, как горячая капля ползет по щеке. В тишине комнаты зазвучал его звенящий шепот, в котором было его прощание:— Повернуть бы время вспять… Я говорю о тебе, говорю каждой звезде, что боюсь тебя потерять, я так боюсь тебя потерять… И я не знаю, куда мне идти, где искать — ты везде.