Вторая линия

В кухне на столе лежал игорехин телефон. Это было первое, что Джон нашел в квартире, явившись туда чуть позже одиннадцати. После этой ночевки Женя себе пообещал, что черта с два он еще когда-нибудь на такое согласится, и пусть начальничек хоть в лапшу себя покромсает. Хватит уже этой чертовщины. Максимов одним своим видом умудрялся вызывать к жизни то, что Джон в себе благополучно похоронил и думал, что достаточно крепко заколотил крышку гроба. А уж эти выкрутасы с кровью… Маршрутчик тихо выматерился. Давно смытая со лба отметина по-прежнему жгла огнем. - Куда я влез, - подумал он. – Удавиться легче. По счастью, обычные для коммунальщиков летние мероприятия еще не начались, и горячая вода в кране текла. Джон покидал одежду в угол и забрался в ванну, задернул липкую занавеску и врубил душ на полную мощность. Дышать сразу стало трудно, все затянуло паром – вентиляция в доме давно не работала, как следует, исправно принося от соседей запах жареного лука и котлет, но, не вынося ни тараканью отраву, ни влажный воздух. В голове у Жени был тот же пар с характерным привкусом дихлофоса. Эту ночку он бы с радостью перемотал назад и стер, выдрал с корнями и нервами, с размозженными костями и рваными кровеносными сосудами. Чертов Максимов сам не понимал, куда лезет. Наверняка, не понимал. Потому что если верно было обратное – то еще не известно, кто из них большее чудовище. Воскрешать свое Женя совершенно не хотел, пусть и не боялся, но оно уже проснулось и лезло наружу, прорываясь сквозь все те кордоны, что он воздвигал при помощи Игоря. Игорь его таким не знал – и не верил никогда в существование грязной твари. Горохов – тот сам когда-то был таким же, все-таки, брат, но утопил свою ярость в медицинском спирте и сонме женских тел. Гена редко злился и часто смеялся, помогал людям и ему лично всем, чем мог. Но где-то в глубине оставался прежним, он помнил и признавал в Джоне родню и ровню, как бы ни опекал. Игорь родился другим. В его жизни не было ни войны, ни беспредела девяностых, а грязь отскакивала, как в рекламе «Комета». И, похоже, липла вся к Максимову. Может, специально он ее собирал, чтобы слепить себе крепкий панцирь, может, однажды наглотался и опьянел – кто ж теперь разберет. Джон был последним, кому хотелось нырять в это с головой, но выбора ему уже не оставалось. И мишень, нарисованная на лбу кровью, подтверждала это. Маршрутчик сидел, одуревший от жары и влажности, и яростно тер жесткой мочалкой лицо. Но и она не могла смыть с него ожогов – ни тех, старых, что остались от взрыва, ни тех, что он получил этой ночью. О том, что случилось после, вспоминать не стоило вовсе. А уж говорить кому-то – тем более. Максимов целовал нагло и по-хозяйски, и знал, что не встретит отпора. Точно вывел на лице Джона проклятую пентаграмму – и та его совершенно обездвижила. Маршрутчик не мог сопротивляться – а после уже и не захотел. - Все с тобой понятно, - только сказал злобно, когда бешеному, наконец, не хватило дыхания, и он отвалился в сторону. Во рту горел привкус крови – своей, чужой – попробуй, разбери. В ушах – гулкий колокольный звон, а может быть, отзвук ночной артиллерийской атаки где-то в горах. Джон прикрыл глаза, чтобы ничего не видеть, но перед веками стояли вспышки бившихся о камни пуль, крики умирающих и стоны раненых. - Что тебе понятно? – Максимов все еще держал его за шею, но больше не делал попыток приблизиться и тяжело рвано дышал. - Почему у тебя водители не держатся, - сказал совсем не то, что думал, Женя. - Не поэтому. - Больше так не делай. - Почему? Что ему сказать, Джон, по правде говоря, и не знал. Вернее, знал тысячу причин, но все они были либо непонятными, либо затрагивали ту личность, о которой Максимову вообще не положено было знать. - Я не по этой части, - наконец, родил он. – Не в теме. Ясно тебе? - Ясно, - абсолютно спокойно подтвердил Максимов. У Жени осталось неприятное чувство, одно из многих, что ему ни разу не поверили. Вот только это была, пожалуй, наименьшая проблема. Он, наконец, отпихнул парня и ушел на кухню, где долго и злобно тряс опустевшую сигаретную пачку и плескал в лицо холодной водой из раковины. А когда рискнул заглянуть в комнату, увидел своего шефа мирно спящим на развороченном залитом кровью диване. Шальная мысль – свернуть ему тихонечко шею, зародилась и прочно обосновалась в мозгу. Так прочно, что Джон выбежал из квартиры сперва во двор, а потом и вовсе уехал на «Гелике» к реке. Там потихоньку всходило солнце, и какой-то безумный рыбак тащил в воду резиновую лодку. - Ты что, Иисус Христос? – бодро поинтересовался он, глянув на маршрутчика, стоявшего по колено в быстром ледяном течении. - Угу, с креста только слез, - огрызнулся Женя и завалился в воду целиком. Потом долго сидел, обсыхая на холодном ветру, отгонял на место «Катафалк» и забирал родную «Истану». - Шло оно все, - ругался он, но понимал, что выхода уже нет и не будет до тех пор, пока он не доиграет эту игру до конца. О том, что скажет Игорю, думать не хотелось вовсе. К тому времени, как Джон добрался до квартиры, его колотил озноб, предвестник скорой болезни. Купаться на рассвете в стылой сибирской реке уж точно не стоило, тем более, это не помогло. Не помог и жар. Вконец ошалевший, маршрутчик насилу вылез из ванны, кое-как вытерся и едва дополз до кровати. Сон сшиб его, как поезд, но не принес покоя – снова стреляли, что-то взрывалось далеко в горах, а иногда – совсем близко, и осколки пронзали его тело, которое было лишь щитом – очень тонким и ненадежным.