* * *
В этом кафе — хотя, разумеется, сложно назвать загаженную забегаловку таким высокопарным словом — его знают давно, но никто не здоровается, только кивает едва заметно мрачный сутулый бармен, протирающий грязные стаканы не менее грязной тряпкой. Болят разбитые губы. Ничего. Ему всего-то нужно подождать несколько часов, пока не начнётся его смена; вон, доходяга Пол уже кивает ему, недвусмысленным жестом указывая на себя, но Северус хорошо знает — если ты отрабатываешь чужую смену, за неё не платят. Не здесь. И, конечно же, не ему. — Приступай, — говорит ему бармен, Том, когда Северус почти засыпает за столиком, но стоит Снейпу вскинуть голову, бармен отчего-то мрачнеет, долго роется в многочисленных карманах грязного сюртука и наконец протягивает ему видавший виды платок. И говорит почти извиняющимся тоном: — У тебя всё лицо в крови. Том не предлагает обратиться к врачу или рассказать о том, кто ему так врезал, но Северус потому и благодарен. Ему не нужны проблемы с полицией. Ему не нужны вопросы. Ему не нужна помощь. Он отмывает пол от блевотины очередных нажравшихся здесь пьяниц так долго, что начинает ныть и тянуть спина; это плохой знак, ему приходится юркнуть в тёмный угол, прячась от насмешливых и сальных взглядов посетителей, прижать ладони к пояснице, но выпрямиться сразу не удаётся — позвоночник от копчика до шейного позвонка простреливает глухой болью, и он шипит сквозь зубы, смаргивая выступившие слёзы, и растирает — будто будет толк от ледяных пальцев — кожу до тех пор, пока кто-то из усевшихся за барную стойку не выкрикивает: — Эй, ты! А ну иди сюда! Я не собираюсь смотреть на эту лужу! Как будто не этот жирный ублюдок через несколько часов наблюёт здесь же, перемежая рвотные позывы с рассказами о свинье-жёнушке. Когда Северус заканчивает, он не чувствует тела. Ноют локтевые сгибы, болит шея; ему страшно подниматься на ноги, он так и сидит в углу на коленях, прижимая ладони к мокрой тряпке, и не может найти в себе сил встать. Ещё чуть-чуть, ещё немного… — Ты ещё здесь? — окликает его бармен, невольно повторяя его фразу, и Северус бледнеет. Должно быть, бледнеет сильно и страшно, некрасиво, как умеют только очень светлокожие люди; бармен на секунду запинается и договаривает уже как будто бы смущённо: — Если закончил, можешь идти. Он на самом деле неплохой парень, этот бармен Том. По крайней мере, это не его плевок клеймом грязи горит у Северуса на плече. Северус с трудом встаёт, пошатываясь и хватаясь за стены, выжимает тряпку, выворачивая запястья, бредёт с ведром в туалет, выливает грязную воду и ещё долго стоит перед покрытым сеткой царапин зеркалом, вглядываясь в собственное отражение. У человека по ту сторону, нескладного, с длинными руками, болезненно худого, не лицо — сплошная карикатура, гримаса безразличия напополам с усталостью. Он проводит пальцами по немытым жирным волосам, моргает — но видение того, кто не может, не должен быть восемнадцатилетним Северусом Снейпом, никуда не девается. Его ловят за руку у самой двери. Лысый мужик лет сорока. Ухмыляется, тянет, поглаживая пальцами-сосисками запястье окаменевшего Северуса: — Хочешь подзаработать, малыш? — Пятёрка, — отвечает Северус, и только уголок его рта дёргается презрительно и горько. А потом он отставляет в сторону ведро и швабру. И вновь опускается на колени — на этот раз в тесной кабинке. И поднимается, дрожа от боли в спине и гадкого послевкусия во рту. И покорно вжимается лицом в вонючее дерево перегородки. И позволяет сдёрнуть с себя старые джинсы, до крови укусить в шею, пропыхтеть что-то в плечо… И превращается в резиновую куклу. И раскрасневшийся от усердия мужик хрипит ему: — Нравится, малыш? И Северус отвечает, не открывая глаз: — Очень. И его отталкивают почти грубо, когда всё заканчивается, смятая пятифунтовая купюра падает на пол, мужик суетливо застёгивает штаны перед тем, как уйти, мнётся, не решаясь что-то сказать. Северус демонстративно наклоняется, поднимает купюру, заталкивает в карман джинсов. Показуха стоит ему очередного взрыва боли в спине, но его гримасу уже некому заметить — и некому увидеть, как он выплёвывает в раковину кровь вперемешку с чужой спермой перед тем, как засунуть два пальца в рот. Его шатает и мутит, когда он неверным шагом выходит из туалета, но в кармане лежит бумажка, на которую они с мамой смогут прожить три недели, и он не должен чувствовать себя использованным куском туалетной бумаги. Он не должен — но он чувствует. Он возвращается домой глубокой ночью; дверь ему открывает мать, трогательная и очень жалкая с этим уродливо распухшим носом, прижимает палец к губам. Северус почти бесшумно ковыляет в комнату и замирает лишь на мгновение — чтобы кинуть взгляд на дверной проём кухни, в котором виднеется уснувший за столом отец; в огромных ручищах — початая бутылка. — Однажды я убью тебя, — одними губами обещает ему Северус и морщится, украдкой потирая поясницу. — Однажды я…* * *
— Проклятый Поттер! Какого чёрта он сюда притащился?! — отец крушит кухню, сквозь сон Северус слышит жалобный голос мамы, а потом — вскрик! И подскакивает на месте, неловко оправляя футболку, в которой и заснул, и торопится к ним. Отец, почти рыча, меряет шагами кухоньку, мама прижимает ладонь к щеке, не сходя с места, и всё, что Северусу остаётся, — лишь кинуть взгляд в окно. Дом по соседству, который был выставлен на продажу несколько месяцев назад, оживает — рыжеволосая женщина что-то весело командует широкоплечему мужчине, и он тащит огромную коробку к крыльцу, а она встряхивает волосами, радостная и солнечная… Северус отворачивается усилием воли. И натыкается на ледяной взгляд отца. — Поттер… этот урод вздумал меня разорить, а теперь переехал сюда, — говорит отец, наступая на него и вынуждая пятиться до тех пор, пока Северус не вжимается спиной в стену. — Он решил, что я так легко сдамся… что Тобиаса Снейпа можно запросто обойти, что Тобиас Снейп неудачник… ты же так не считаешь, мальчик? Ты же веришь в меня, мальчик? Северус молчит. Упрямо сжимает зубы. Смотрит в чёрные, как у него, глаза и считает про себя. Три, пять, семь… на девятой секунде отец всегда выходит из себя — он ненавидит неповиновение. Ненавидит непослушание. Ненавидит Северуса. В этот раз отец не трогает его лицо. Бьёт по почкам, рёбрам, ударяет в солнечное сплетение, хватает за волосы и шипит: — Ты же любишь меня, мальчик? И, проклиная себя за глупый первобытный ужас и неспособность ответить на удар ударом, Северус полузадушенно хрипит: — Да, папа. Его отпускают. Исчезает рука в волосах, не впечатывается в живот кулак — довольный маленьким уроком послушания отец позволяет ему уйти. И что-то внутри него, что-то слабое, отчаянное, трусливое, хочет забиться в дальний угол, заползти под стол, как он заползал ещё маленьким, спрятаться там, подтянув колени к груди, только бы не видеть, не слышать, не чувствовать… только бы не больно. Его тошнит от голода и презрения к себе. Когда мама отдаёт отцу пятифунтовую банкноту, Северус закрывает глаза и долго успокаивает скулящее в горле сердце, и ехидный голосок в его голове шепчет: «ты-снова-сделал-это-напрасно». «ты-снова-продал-себя-напрасно». * * * Он долго рассматривает собственные руки, особенно пристально — правую, с единственным пока ещё следом от иглы. А потом его накрывает. Он сидит в кабинке очередного грязного туалета и хохочет над собой до тошноты, и ему так легко и хорошо, будто там, дома, не ждёт снова напившийся отец и не плачет где-то в углу мама. Будто ничего этого нет, будто он, Северус Снейп, способен на всё здесь и сейчас — нужна всего-то одна доза. Какая мелочь. Ещё одно унижение, ещё один след у синих вен, ещё один отсос в подворотне. Подумаешь, в общем-то. Подумаешь.* * *
Он снова драит пол. Жуёт искусанные губы, морщась от рези в перегруженных мышцах, елозит мокрой тряпкой по чьим-то плевкам, упорно смотрит куда-то в сторону — только не в пьяные глаза завсегдатаев, отпускающих комментарии про его задницу. Дышать нечем. В горле горько. Где-то справа раздаётся взрыв смеха, Северус косится туда украдкой — стайка ребят, должно быть, его ровесников или чуть старше. Они здесь не к месту — светящиеся, радостные, улыбчивые, в этой проклятой забегаловке (да и в этом городе тоже) таким появляться не стоит. Он ведёт мокрую линию шваброй до их столика и старается на них не смотреть. «Не пялься, не пялься, не пялься». Что нового он увидит в беззаботных взглядах? Кто-то из них фыркает ему вслед, что-то тихо говорит, и все снова смеются, а Северус — Северус с окаменевшей спиной и превратившимися в резину пальцами — опускает голову ещё ниже, так, что чёрные волосы закрывают лицо. Пускай. Ему осталось полтора часа, а потом… Потом он уйдёт. — Дай пройти! — рявкает рыжеволосый бугай, грубо оттесняя его в сторону, и Северус невольно пошатывается — сил не хватает устоять на ногах. Он ненавидит себя за эту слабость, за то, что дрожат колени, за то, что сводит желудок от голода, за то, что давно похороненная обида поднимает голову, а кто-то в голове ехидно тянет: «думал, избавился от этого?» Неверный шаг, и он неловко цепляется ногой за ведро с водой, оно качается, мыльная жидкость выплескивается на пол. Попадает на новенькие кроссовки бугая. Северус замирает. — Ты что натворил, патлатый? — медленно и внятно, как разговаривают с душевнобольными, произносит рыжий. Синие глаза темнеют, становясь почти бурыми, он хватает Снейпа за плечо, дёргая на себя, рычит: — Эти кроссовки стоят больше, чем дюжина таких, как ты! Я заставлю тебя их вылизы… — Рон, — предупреждающе говорит кто-то. Северус, до побелевших костяшек сжимающий в руках древко швабры, не рискует поднять глаза. Ему не страшно, нет, он давно устал этого бояться; ему просто нечем дышать, у него в груди не лёгкие — два раскалённых солнца, и они вот-вот выжгут его изнутри. — Ты посмотри на этого урода, — продолжает рыжий, отмахиваясь от говорящего. — Защищаешь его? Да он… — Рон. Прекрати. Новый голос. Глубокий, низкий, чуть хрипловатый. Северус против собственной воли вскидывает голову и — разряд! — встречается взглядом с зелёными глазами. Его случайный спаситель — вихрастый мальчишка. Смуглая кожа, чёрные волосы. Дурацкие очки на переносице, драные джинсы. Видавшая виды толстовка. Неуловимая мягкость в уголках губ — будто он всегда улыбается. — Не нужно к нему лезть, — тихо говорит худой, невысокий зеленоглазый парень. И высоченный рыжий сжимает зубы, но отпускает. Северус цепляется за швабру, как утопающий за спасательный круг. Два солнца в его груди сталкиваются и взрываются.* * *
В последний раз так же быстро он убегал от отца, схватившего кухонный нож; об этом случае ещё помнит бедро, на котором оставлена кривая царапина. Сейчас за ним никто не гнался. И никто не пытался изрезать его. Но Северус стоит, склонившись над раковиной, и закрывает лицо трясущимися руками. Как будто ему мало проблем, как будто он не мог прожить без очередной панической атаки. Ему хочется загнать шприц в вену — глубоко, так, чтобы пробрало не на пару часов, а навсегда. Чтобы отпустило. Чтобы отступило. Вместо этого он до упора выкручивает вентиль холодной воды и засовывает голову под кран. Ледяная струя обжигает затылок, мерзкими поцелуями скользит за ушами и ниже, вдоль шеи, мгновенно промокает ворот растянутой футболки, от брызг становятся влажными и тяжёлыми напульсники, под которыми прячутся следы игл. Он боится смотреть в зеркало и смотрит на собственные руки — мокрые, бледные, слабые, никчёмные руки. Шершавые после мытья пола подушечки пальцев. Глупая дрожь, которая не хочет униматься. Дверь скрипит. Он поначалу думает, что кто-то зашёл отлить, растирает виски широкими мазками больших пальцев, жмурится — сосредоточившаяся под веками боль пульсирует мерно и неторопливо, в такт с сердцем. Когда на его плечо опускается чужая рука, он едва не взвизгивает — поворачивается вокруг своей оси, сумасшедшими глазами глядя на другого человека, и сорванно выдыхает. Выходит почти всхлип. — О боже, прости! Я не хотел тебя напугать, — тараторит парень. Смуглая кожа. Чёрные волосы. Зелёные глаза. Северус откашливается, дурнота алым заливает щёки. Он отводит взгляд и выдавливает усмешку: — Ничего. — Ты… не сердись на него, ладно? Рон хороший, просто сейчас ему тяжело, — как будто кто-то должен оправдываться перед Снейпом. Как будто кого-то это волнует. Как будто кому-то есть дело. Но мальчишка, стоящий перед ним, улыбается искренне и тепло (Северус готов утонуть в этой улыбке, ему так хочется согреться, как ему холодно, боже, как ему холодно). А потом протягивает руку и подмигивает: — Меня зовут Гарри. А тебя? Пересохшее горло не выталкивает слова. Чужая ладонь горячая, господи, какая она горячая. — С… Снейп, — он краснеет ещё сильнее и, злясь на себя за эту оплошность, выпрямляется и надменно бросает: — Северус. Северус Снейп. — Отлично! — мальчишка — Гарри, Гарри, Гарри — улыбается опять, и это ослепляет, глаза начинают слезиться, будто Северус слишком долго смотрел на солнце. Хотя, должно быть, так оно и есть. Гарри неловко засовывает руки в задние карманы джинсов и произносит: — Мне уже пора, меня ждут… до встречи? — До встречи, — говорит ему Северус и мысленно добавляет: «прощай». И отворачивается первым, позволяя уйти. И вздрагивает, как раненый зверь, когда чужая рука касается его лопатки. — С тобой всё будет хорошо? — спрашивает проклятый Гарри, будто Северус ненароком попал на сеанс психотерапии. Скованный кивок выходит долгим и медленным. Уходи, уходи же, ну! И не трогай. От этого горячее в лёгких. Северус не хочет думать о том, что это такое. Гарри уходит, едва слышно скрипнув дверью, и Снейп остаётся наедине с собой и уверенностью в том, что больше они не встретятся никогда. Он ошибается.* * *
Нога под штаниной пульсирует, будто маленькое трусливое сердце перебралось в район лодыжки; прикасаться страшно. Если это перелом… Нет. Думать об этом он не хочет. Он закрывает глаза, ёрзает, стараясь примостить тощую задницу на скрипящей ступеньке так, чтобы не было холодно, но его всё равно бьёт дрожь; октябрь приносит с собой порцию ливней и первые холода, старая водолазка едва с этим справляется. Ничего. Ничего. Сейчас он ещё немного посидит, пока отец не решил выйти из дома, и пойдёт… куда-нибудь. Плевать куда. Сейчас, ещё чуть-чуть… Визгливый ветер писком врывается в уши, давит на барабанные перепонки, угрожая разорвать их в мясо, и, может быть, именно из-за этого резкого звука Северус не слышит чужих шагов. Зато слышит весёлое: — Не ожидал тебя тут встретить! Меньше всего на свете он хотел, чтобы это случилось. И это случилось. Злая ирония всей его, Снейпа, жизни. — Эй, Северус, — Гарри садится рядом, осторожно толкая его плечом. — Я и не знал, что ты тут живёшь. — Ты-то что здесь делаешь? — вместо приветствия огрызается Снейп. Гарри фыркает, тыкает длинным пальцем в сторону недавно купленного дома. — Ну, вообще-то я живу вон там. Если бы знал, что мы с тобой соседи, давно позвал бы тебя на огонёк. — Что сказали бы твои драгоценные друзья? — желчно выплёвывает Северус и — вдруг — остро жалеет об этих словах, потому что лицо Гарри (Гарри Поттера, значит) каменеет, становится твёрже и жёстче линия подбородка. Северус ждёт ухода, обвинений, ответной резкости. Но Гарри вздыхает и тихо просит: — Не надо так о них. Пожалуйста. Один бог знает, как давно Северус слышал это «пожалуйста». По спине стайками ползут мурашки, коченеют кончики пальцев. Он ничего не отвечает, только горбится и кивает. Гарри зачем-то касается его руки — и тут же отдёргивает ладонь, восклицая: — Ты же замёрз! Глупый, глупый Гарри, думает Северус почти с нежностью. Как можно мёрзнуть, если не согреваешься… Он пытается выдавить из себя глухое «всё нормально», но Гарри вскакивает на ноги, тянет его на себя, нетерпеливо хмурясь: — Вставай, и пойдём! — Я не думаю, что это хорошая и… — Вставай! — настойчиво повторяет Гарри, смыкая пальцы на запястьях Снейпа, и от этого прикосновения у него под кожей всё зудит. Господи, если ты есть… Когда Северус, повинуясь безапелляционному рывку, встаёт, ненароком опираясь на пострадавшую ногу, ничто в его лице не выдаёт всплеска боли. Всё нормально. Однажды он дотащился до больницы, прижимая к груди сломанную руку. А тут — такая мелочь. Всё нормально. Он может. Всё нормально. Гарри даже не заметит. Гарри ничего не спрашивает. И не пытается что-то вызнать. Просто в какой-то момент подставляет плечо, закидывая руку Северуса себе на шею. И замедляет шаг. Будто невзначай, будто ему самому так захотелось, будто дело не в том, что едва знакомый мальчишка заметно хромает. Дорога до соседнего дома кажется Северусу бесконечной. Он старается опираться лишь на переднюю часть стопы, но в итоге подволакивает ногу, и ему совсем не хочется думать о том, как это выглядит со стороны. Перед ступеньками он останавливается. Сглатывает. Ленивая медленная капля пота ползёт по его виску, сердце в груди колотится нервно и сбито. Не нужно! Не надо! — Обопрись на меня чуть сильнее, — тихо говорит Гарри, и его горячая ладонь опускается Северусу на пояс. Одного этого хватает, чтобы он шагнул. В тёмном холле пусто; Гарри включает свет, разувается, оценивающим взглядом смотрит на серые от времени кроссовки Северуса. И вдруг садится на корточки, ловко развязывая хитроумные узлы из шнурков. Северус едва не дёргается, прикладывается затылком о стену, шипит, почти жалобно выдавливает: — Зачем, я сам могу. — У тебя что-то с ногой, — отвечает Гарри, стягивая кроссовок с его стопы, и Снейпу стыдно до красноты, ползущей по шее, за чистые, но застиранные носки, за неловкую, почти цыплячью худобу лодыжек, за… Его усаживают на пуфик, восхитительный белый пуфик, который стоит, наверное, больше, чем весь дом Северуса, закатывают штанину, и Снейп вздрагивает, когда грубая джинса ползёт по щиколотке. А после Гарри Поттер — смуглая кожа, чёрные волосы, зелёные глаза — начинает методично ощупывать его ногу, что-то бормоча себе под нос. И, господибожеправый, что-то тяжёлое, густое, жаркое поднимается от умелых движений пальцев вверх по ноге к бедру и скапливается в низу живота, и Северус опускает голову, пряча лицо за завесой прядей, и дышит через раз, и у него всё равно выходит сорванный вздох, когда Гарри касается ноги ниже, у самой косточки. — Больно? — в зелёных глазах беспокойство. Хочется рассмеяться. Больно! Да если бы ему всегда было так больно… — Это просто ушиб, — говорит Гарри, зачем-то поглаживая большим пальцем его ногу. — Ничего страшного. Сейчас я принесу лёд… И он уходит, оставляя Северусу драгоценные мгновения на то, чтобы взять себя в руки и утихомирить бушующую внутри бурю. Неизвестную, пугающую своей силой бурю, которой потребовалось столь мало для возникновения. А потом они ужинают вдвоём в просторной светлой кухне. Северус, обжигая язык и стараясь не торопиться, только бы не выглядеть оголодавшим псом, бросающимся на кости, жуёт самую вкусную яичницу на свете, а Гарри болтает, болтает, болтает — о всякой всячине, и это совсем не раздражает. Он весь светится, этот Гарри Поттер, он будто вылеплен из солнечных зайчиков, на него смотреть больно, но Северус смотрит, даже зная, что потом возненавидит себя за эти взгляды. За желания, неозвученные и несформированные, умирающие в животе, за всё возненавидит — а больше всего за то, что сидит сейчас в прекрасном доме, в котором ему, оборванцу, не место, и чужое бедро, обтянутое джинсами, так близко к его собственному… Он уходит совсем скоро — лжёт что-то про отца, которому нужно помочь, и позорно сбегает, боясь застать родителей Гарри или увидеть на смуглом лице тень недовольства. Чёрт знает что. Он уже выходит на крыльцо, неловко прихрамывая, как Гарри выбегает следом. И на тощие плечи Северуса опускается пахнущая солнцем куртка, а Гарри подмигивает: — Вернёшь завтра. Одевайся теплее. Северус проглатывает глухой стон отчаяния напополам с недоверием и только кивает. Пока он идёт домой, запах Гарри Поттера пробирается ему в вены, забивает нос, вплетается в волосы, и, когда Северус закрывает глаза, под веками вспыхивают огоньки. Смуглая кожа. Чёрные волосы. Зелёные глаза.* * *
Он проводит всю ночь, уткнувшись носом в эту несчастную куртку и глубоко, всем существом своим, вдыхая запах — будоражащий, щекочущий нервы запах Гарри. И снится ему что-то светлое, тёплое, яркое, как южное солнце, которого не знает его кожа. На следующее утро Северус избегает встречаться с Гарри глазами. Отчего-то стыдно и неловко — за свои мысли, за свои желания, за неосознанную, а оттого ещё более пугающую тягу к мальчишке, для которого он — случайный знакомый. В перспективе, может быть, друг. Они гуляют по тёмной улице, и Северус равнодушно разглядывает собственное отражение в лужах. Тщедушный, большеносый, неопрятный, со сгрызенными до мяса ногтями, одетый в бесформенную толстовку, только бы спрятать следы рук отца, чужой похоти и собственной слабости… что в нём можно найти? Да и кто вообще будет искать? — Не надо, — тихо говорит Гарри, будто подслушав его метания, хлопает его по плечу. — Сегодня такой прекрасный день, давай, улыбнись! А знаешь… давно я что-то по лужам не прыгал… В зелёных глазах блестит лукавство напополам с азартом, Гарри на секунду, на одну жалкую, ничтожную, бесконечную секунду берёт его за руку, и Северус, собирающийся выплюнуть что-то желчное насчёт глупых детских игр, неожиданно для самого себя кивает. Пальцы опаляет жаром, и к щекам приливает кровь. — Всё в порядке? — Гарри обеспокоенно всматривается в его лицо. Вместо ответа Северус наступает в лужу, обдавая себя и Поттера россыпью мелких брызг. — Ах, вот ты какой! — хохочет Гарри, и в улыбке его — всё, чего у Северуса никогда не будет. Они играют до тех пор, пока штанины не промокают до самых колен, а в кедах не начинает противно хлюпать вода. И идут в дом Гарри, и Лили, смешливая рыжая Лили Поттер, шутливо пеняет им на безрассудство, но вся она — от пламени прядей до ярких-ярких, почти неземных глаз — отражение Гарри, и во взгляде её то же лисье упрямство, а в руках — та же нежданная, незаслуженная Северусом нежность. Но вовсе не её нежность не заставляет его корчиться на кровати остаток ночи, вжимаясь пылающим лицом в подушку и одновременно мечтая и боясь прикоснуться к твёрдому, обжигающе горячему члену, неудобно зажатому между животом и старым матрасом.* * *
— Мам, пожалуйста. Не отдавай ему, — говорит Северус, вкладывая ей в руку десятифунтовую бумажку. На маму без слёз не взглянешь — прозрачная, истощённая, измученная. Он чуть сжимает её слабые пальцы. — Спрячь, куда хочешь спрячь. Но не ему. — Да, сынок, — тихо шепчет Эйлин, и он обнимает её, кусая губы. Неловко, неуверенно, будто не зная, можно ли, мама обнимает его в ответ. А вечером отдаёт деньги отцу. И Северус прячет взгляд от её виноватых глаз, и россыпи синяков вперемешку с царапинами по его телу болят особенно сильно, и глухо ноет поясница. И ничего она не стоит, эта боль, совершенно ничего. Он снова уходит из дома. Оставляет бесконечно извиняющуюся мать, опять напившегося отца, оставляет зарождающийся скандал и почти падает на крыльцо. Сидеть больно, под рёбрами разливается всеми оттенками синего гематома. Выше локтевого сгиба, в паре сантиметров от одного из следов, прячется стайка сигаретных ожогов. Он колется прямо здесь, на улице, благо темнота скрывает его от посторонних глаз, и долго раскачивается взад-вперёд, жмурясь, и долго что-то бормочет резиновыми губами, и задыхается, как астматик, которого настиг приступ, и сидит на крыльце до самого рассвета. Когда он возвращается в дом, он не чувствует рук и ног; мать ещё не спит — хватает его за запястье, видимо, желая поговорить, снова оправдаться, снова извиниться. — Всё хорошо, мам, — лжёт Северус, осторожно разжимая её пальцы. — Спокойной ночи. Её потерянный взгляд калёным железом проходится вдоль его лопаток, пока Снейп, не позволяя себе сгорбиться или сбиться с шагу, идёт к своей комнате. И только за закрытой дверью падает на кровать, и его душат сухие рыдания, но слёз нет — только першит в горле.* * *
Гарри становится его отдушиной. Запретным, но оттого ещё более желанным шансом сбежать от реальности. Не быть собой. Не мучиться. Не чувствовать себя использованным или преданным. Но каждый раз — пусть этот уже десятый, — стоя на пороге комнаты Гарри, Северус мнётся. И не сразу решается повернуть дверную ручку. И не сразу отвечает на приветствие. Ему нужно время, чтобы привыкнуть к свету этой комнаты, чтобы не ослепнуть сразу; это всё равно что выбраться под палящее солнце Африки из сырого подвала. Солнца этой комнаты хватило бы на десять Африк, и дело вовсе не в огромных окнах. И даже не в том, что тучи над Коуквортом ненадолго разошлись. Дело в том, что на заправленной кровати сидит, непринуждённо поджав под себя ноги, Гарри Поттер. Смуглая кожа, чёрные волосы, зелёные глаза. И улыбается. Северус жизнь бы отдал за одну только эту улыбку. У него во рту скапливаются глупые, никому не нужные слова. «Гарри…», «Гарри…», «я хочу…», «я лю…» Вместо них он хрипло произносит: — Привет. — Я тебя заждался. Садись! — улыбается Гарри и кидает ему джойстик. Они играют до тех пор, пока улыбчивая рыжая Лили Поттер не заглядывает в комнату и не произносит мягко: — Мальчики, я приготовила лазанью. И игра оказывается забыта, а Северус в очередной раз садится на стул рядом с Гарри, и Джеймс Поттер, откладывая в сторону газету, улыбается ему: — Как дела, Северус? Под лопаткой ноет новый синяк, болят почки, не слушается спина. Но это не то, о чём рассказывают за ужином, и не то, что Северусу вообще хочется хоть кому-то рассказывать. Поэтому он улыбается. И лжёт о школе, в которую не ходит, подработке, о которой стыдно упоминать, семье, в которой он чувствует себя лишним… Лжёт о том, что любит родителей, что ему нравится зарабатывать, пусть и немного, что учиться на дому тоже, в сущности, неплохо. Фантастически вкусная лазанья оставляет во рту горечь. На прощание Гарри обнимает его, и Северус против воли морщится — тот случайно задевает одну из гематом. Гарри тут же вскидывается, спрашивает у него, хмурясь: — Снова с кем-то подрался, что ли? Ну, Северус, не десять же тебе лет. — Извини, — выдыхает Снейп, на секунду закрывая глаза. — Это просто был… неприятный тип. «Неприятный тип», который приставил нож к горлу его матери и угрожал, что перережет ей глотку, если она ещё раз осмелится разбудить его так рано. Действительно… на редкость неприятный. В этот раз ему почему-то сложно уходить. Взгляд прикипает к чужим губам, это мука — отрывать его, ругая себя, и давить улыбку, и глотать бессмысленные признания. Но Гарри тоже отчего-то медлит — они стоят на крыльце, и он, взъерошенный, солнечный, мнётся… Сначала Северусу кажется, что это сон. Что он упал и ударился головой, потерял сознание. Что он сошёл с ума, что у него передоз. Гарри Поттер не может его целовать. Гарри Поттер не захочет прижаться губами к его губам и коснуться языком уголка рта, ненавязчиво упрашивая пустить. Гарри Поттер не такой. Гарри Поттер не… У него и губы горячие. И язык, господи, какой у него язык, бархатный и гибкий, скользит по нёбу, по языку самого Северуса, предательски подгибаются колени, заканчивается воздух, в солнечном сплетении взрывается Сверхновая, под кожей всё чешется… он гортанно стонет — и тут же пугается этого звука, отшатывается, поскальзывается на ступеньке. Гарри хватает его за руку уже тогда, когда Северус готов рухнуть на спину с высоты крыльца, притягивает обратно к себе, прижимается пылающим лбом ко лбу Северуса, хрипло шепчет: — Извини, извини, извини, я не должен был… — Ты же не… — так оно бьётся, это сердце дурацкое, будто вот-вот остановится. Северус хочет отодвинуться, но вместо этого изо всех сил цепляется пальцами за плечи Гарри, и Гарри держит его тоже, не позволяя уйти, и кусает губы, растерянный, взволнованный, но не выглядящий разочарованным, и частит, поминутно сбиваясь с мысли: — Если хочешь, мы можем сделать вид, что ничего этого не было, ничего не произошло, мы по-прежнему… друзья, да, друзья, замечательно, прости ещё раз, я не знаю, что на меня нашло, такого больше не… Северус не умеет целоваться. Его научили раздвигать ноги и терпеть, но его никогда не целовали, и он сам тоже никогда не целовал, поэтому выходит неуклюже и глупо — слепо, по-птичьи ткнуться губами в чужие, моментально вспыхнув до корней волос. Гарри смотрит на него несколько секунд. Такой прекрасный, такой солнечный Гарри, заслуживающий много большего, чем кто-то вроде Северуса Снейпа. И целует сам — вдумчиво, медленно, изучая. И его ладони ползут по лопаткам, содранным об стену, но Северус готов вытерпеть любую боль ради осторожного прикосновения чужих губ. Уже дома, в своей комнате, он вгоняет шприц в вену, и пьяное яростное рычание бушующего за дверью отца размывается, отходит на периферию сознания, а на смену ему приходит воспоминание губ — мягких и чуть шероховатых, горячих и сухих… И он ломано, неловко, выкручивая руку в запястье, двигает пальцами по члену, и кончает в кулак, и жизнь одновременно так прекрасна и так ужасна, что он давится всхлипами, кусая уголок подушки, до самого утра. * * * Ему кажется, он может всё. Только был бы рядом Гарри, Гарри, Гарри… Гарри, который исподволь протягивает руку, переплетая их пальцы. И можно умереть прямо здесь и сейчас от тёплой гладкости этой смуглой ладони. — Останешься у меня на ночь? — мягко спрашивает его Поттер, и они засыпают вместе, прижавшись друг к другу, и Северусу не хочется думать о том, в какой ярости будет его отец, если узнает, что сын не ночевал дома. Пускай. Даже если увидит засосы… следы губ — не чужих, на этот раз нет. Следы губ Гарри. Вдоль по шее, там, где их можно спрятать волосами. Алые, багровые, синеватые метки. Северус хотел бы сохранить их навсегда. Этой ночью ему спится легко и приятно. Проснувшись раньше Гарри, он поправляет сбившиеся рукава, пряча стыдные отметины, и вжимается губами в чуть колющуюся щёку с хрипловатым: — Доброе утро. — Доброе утро, Северус, — сонно улыбается Гарри. И нет слов прекраснее.* * *
— Как думаешь, мальчик, это больно? — отец усмехается, сжимая его запястье так, что остаются синяки, и прижимает его ладонь к столешнице. Во второй руке ублюдка — перочинный нож. А улыбка у него больная. Сумасшедшая совершенно. Он говорит: — Люблю эту игру. Он говорит: — Правда, не всегда попадаю в цель. Он говорит: — Может, попробуем? Он говорит: — Ты же храбрый мальчик? И играет ножом, тыкая лезвием между пальцев Северуса, и сердце в груди бьётся испуганной птицей, и он пытается вырвать руку из железной хватки отца, а отец хохочет, забавляется… Промахивается. Промахивается ещё. Промахивается в третий раз. Нож входит неглубоко — крови немного, но она всё равно заливает костяшки. Северус позорно, жалко всхлипывает; ему страшно, ему так страшно, господи… — Пожалуйста… пожалуйста, — выходит на выдохе, лицо искривляет некрасивая гримаса отчаяния и боли, Северус неловко дёргает рукой, но делает лишь хуже для себя — сорвавшееся с пореза лезвие чертит длинную алую полосу по пальцу, почти добираясь до ногтя. — Слабак, — презрительно бросает ему отец и отталкивает, позволяя упасть на пол. И Северус баюкает окровавленную ладонь, свернувшись калачиком, и мама опускается рядом с ним, обнимая его, а потом отшатывается — значит, её ударили. И он заслоняет её собой, отталкивает, встречает новый удар отца за неё. И проваливается в никуда.* * *
Всё тело болит. Промокший бинт липнет к тыльной стороне ладони. Он драит пол, шипя сквозь зубы, потому что от давления на ладонь порезы вновь начинают кровоточить. В туалете его зажимает бородатый мужик, Северус отбивается, впервые так остро и так отчаянно ощущая отвращение, несостоявшийся любовник пыхтит, выкручивая ему руки, и спасает Северуса одно — задравшиеся рукава. — Так ты нарик, что ли? — мужик кривит рожу, сплёвывает на пол и уходит. Северус не может заставить себя встать ещё добрых десять минут — сидит, прижав руки к груди, дышит через раз, и ему мучительно хочется, чтобы в кармане у него нашлась ещё одна доза, и его ломает, и кости внутри все выкручивает, и голова кружится. С трудом, пошатываясь, дрожа, он поднимается на ноги, добирается до раковины и почти всем весом обрушивается на неё, старую, со сколотым краем. Смотрит на себя — синяки под глазами, болезненный румянец, запекшиеся губы, — целую вечность подряд смотрит, и ему дурно. В отражении — там, за спиной — мелькает рыжий росчерк, Снейп, испуганный внезапной догадкой, рывком разворачивается. И встречается взглядом с глазами Рональда Уизли. И Уизли растягивает губы в усмешке. И молча, не говоря ни слова, уходит. Северус давится паникой до тех пор, пока у него не остаётся на неё сил.* * *
Гарри сегодня зовёт его к себе. Звонит на старенький мобильник, который Северусу с трудом удаётся скрывать от отца, просит выйти на улицу через полчаса. Он не заслуживает позорных мурашек, пробежавшихся по спине Северуса, и того отчаяния, которое накрывает от звука его голоса, тоже не заслуживает. Он… — Сейчас буду, — мёртвым голосом отвечает Северус. И надеется. Наивно, глупо, искренне надеется, что всё хорошо. Что ничего не случилось. Что эта их встреча ничем не отличается от других, тех, которые были наполнены смехом, глухой нежностью, поцелуями. И солнцем, о господи, что он будет делать без солнца? Гарри встречает его на перекрёстке. Кивает в сторону, делает шаг: — Пройдёмся? Он не пытается взять его за руку, но у Северуса так озябли пальцы, что он даже рад этому обстоятельству. Рад, пока Гарри не произносит: — Сегодня мне позвонил Рон. Необоснованное, но отчётливое предчувствие беды щекочет Северусу нервы. Он непонимающе смотрит на Гарри, сердце колотится где-то в рёбрах, и ему кажется, что он вот-вот провалится в глубокую яму, из которой не выбраться. — Он сказал, что видел, как тебя… в туалете, — Гарри явно с трудом произносит эти слова, смотрит внимательно, будто ищет правды, хватает Северуса за плечи. Вглядывается в его глаза почти отчаянно, сжимает пальцы почти нежно. — Это так? И в глазах его столько надежды, столько слепой, безрассудной решимости поверить в любую ложь, которую Северус может скормить ему… — Да, — выдыхает Северус и закрывает глаза, ожидая удара. Его не бьют. Его просто отпускают. И это самое страшное чувство на земле. Медленно, очень медленно пропадает тепло от близости чужого тела. А потом слышны шаги. Неловкие, скованные, будто человеку очень не хочется идти, но он заставляет себя. И эти шаги всё дальше. Гарри Поттер уходит прочь, не сказав ему ни слова, а Северус стоит, зажмурившись, посреди улицы, и ему холоднохолоднохолодно, будто он промерзает изнутри, будто плотной прослойкой льда покрываются все его органы. Так и должно было быть. Так должно было быть с самого начала — Гарри Поттер не мог не знать вечно. Он бы всё равно выяснил, неважно, каким способом. Северус знал это давно: но терять Гарри вот так, сейчас… Нет! Он бежит, задыхаясь и глотая вздохи, он хватает Гарри за руку, разворачивает к себе, частит: — Послушай, послушай! Ничего не было, ты должен выслушать меня, ты… Гарри кидает взгляд на его перебинтованную ладонь. Чему-то ухмыляется. И раньше, чем Северус успевает среагировать, задирает рукава толстовки. Выставляет на обозрение следы — старые и новые, угнездившиеся в сгибах локтей и выше, чётко повторяющие дорожки вен. — Хочешь рассказать мне? — от этого тихого голоса мороз по коже. Чужие пальцы, не нежные и не тёплые, скользят по остаткам уколов. — Об этом? Или… — ладонь безошибочно ложится на синяк — один из самых крупных, — об этом? У Гарри в глазах — разочарование преданного. Он вырывает руку. Горько выдыхает: — Я думал, мы друг другу… а, неважно. Он сутулится, когда бредёт прочь. Он больше не освещает — его будто сожрала тьма, которой перепачкан Северус. Северус падает на колени прямо посреди улицы. Закрывает лицо руками. И плачет навзрыд, пока не начинается дождь и не приходится подниматься и идти домой. — Милый, всё в порядке? — мама гладит его пальцы, смотрит с беспокойством и тревогой. Из горла Северуса прорывается булькающий звук — короткое, глухое рыдание, которое не удаётся задавить в себе полностью. Он не помнит, почему идёт с ней, почему позволяет усадить себя на кровать, почему обнимает её… Он только помнит, что рассказывает — рассказывает ей, самой дорогой и близкой на свете, про то, чем он стал. Про то, сколько он с собой сделал. Про то, что он лю… Она молчит. Только глаза у неё блестят тревожно и горько, будто она знает что-то, чего не знает Северус, но рука её, запутавшаяся в его волосах, не дрожит и не исчезает — она гладит его, как маленького, будто ей совершенно неважно, что её сын… Что её сын упал.* * *
Его утро начинается с рёва отца. Тяжёлое тело полновесно обрушивается на хлипкую дверь, и та скрипит, готовая сорваться с петель. Северус подскакивает, растерянный, перепуганный, отец воет за завесой дерева: — Вылезай оттуда, ты, пидор! Что-то говорит мама. Не слышно из-за шума в ушах. Она не могла… Она бы не сделала… Она бы не подписала собственному сыну смертный приговор. Она же… Сердце бухает в горле. Северус накрывает дверную ручку рукой — и тут же отдёргивает пальцы. Нет, нет. Он отсюда не выйдет. Он… оннеможет. Мама. Мама, мама, мама! Когда отец выламывает дверь, Северус по-прежнему стоит прямо перед ней. Первый удар — в челюсть — он принимает молча, пускай и падает, ублюдок наваливается на него всем весом, давит, душит, потное раскрасневшееся лицо, полное презрения, замирает прямо над его, отец плюёт с отвращением, подтёк слюны скользит вниз по щеке, и Северус брыкается, стремясь скинуть с себя тяжёлое тело, но ничего не удаётся — это лишь злит отца сильнее, и он рычит Снейпу в самые губы: — Нравится подставлять задницу мужикам, а, шлюха? Нравится? И вдруг шепчет почти интимно: — Подставишь мне? Северус дёргается, его мутит, ком тошноты подкатывает к горлу, а отец смеётся, отец хохочет, отцу смешно, будто не выдумать лучшей шутки… Его веселье обрывается так же внезапно, как началось, и острое холодное лезвие упирается Северусу в кадык. Он вздрагивает от секундной боли лёгкого пореза. Отец улыбается. Отец спрашивает: — Как думаешь, сколько я об этом мечтал? Он режет мастерски, почти влюблённо, рисует полосы на коже сына, играет с кровью, ныряет кончиком ножа глубже, расковыривая рану, Северус мало что соображает от боли и страха, только одно — этот ублюдок сейчас уверен в собственной победе. Только бы… Только бы нож этот перехватить… — Как думаешь, что скажут люди, если узнают, что сын Тобиаса Снейпа — шлюха? — почти нежно спрашивает отец. Режет вдоль ключиц. У-лы-ба-ет-ся. — Как думаешь, что они подумают о нашей семье? Северус не может говорить — нож застыл на горле, там, где голосовые связки, он может только сжимать пересохшие губы. Зрачок топит радужку. Дышать нечем. — Я так ненавижу Поттера, — мягко говорит отец и гладит Северуса по щеке лезвием; Северуса передёргивает. — О, как я ненавижу Поттера… А ты спутался с его щенком… Неужели мне назло? — лезвие лижет подбородок. — Неужели чтобы досадить мне? Неверная тактика, мальчик… Он говорит хрипло, точно голос у него сел, и от этого ещё страшнее — до дрожи в кончиках пальцев. Северус сглатывает. — Тобиас! — мама осторожно касается плеча отца. — Тобиас, не нужно, что ты делаешь, Тоби… — Заткнись, сука! — рычит отец, отталкивая её от себя, мама вздрагивает, инстинктивно закрывает голову руками, смотрит на Северуса отчаянно и виновато. Северус так её ненавидит. Боже, он даже не знал, что способен её ненавидеть. Почему, мама? — Смотри на меня! — отец впивается в его подбородок пальцами, больно сжимает. — Смотри на меня, пока я тебя воспитываю. Он режет, колет, гладит, играет, ему хорошо — в его руках нож, тощему подростку нечего ему противопоставить, только бы он отвлёкся, только бы… — Куда его засунуть, мальчик? — весело спрашивает отец. — Может быть, в твой грязный рот? — заскорузлые пальцы проходятся по линии губы, и Северуса передёргивает от отвращения. Отец скалится: — Нет? Не хочешь? Так, может, в твою растраханную задницу? И ведёт вниз по животу до бедра алую полоску, точно демонстрирует, как именно он собирается это делать. Северуса тошнит, кажется, его сейчас вырвет, он едва не теряет сознание, ему плохо и страшно, он… Он закрывает глаза. Когда он был маленьким, закрывая их, он представлял, что мира вокруг не существует. Теперь он представляет, что не существует его самого. — А ты смотри, сука! — рявкает отец на мать. Она сглатывает, смотрит почти зачарованно. Как она могла, господи, как она… Мама, мама, мама! Мама, за что… Странно, как может придать ему сил ощущение потери дорогого человека. Боль уходит. Остаётся только чистая, ничем не замутнённая ярость — и он обрушивается со всей этой яростью на отца, тощий и бессильный перед грузным мощным телом, и, верно, сам бог, в которого он не верит, придаёт ему сил, потому что отец изумлённо крякает, и Северус колотит его кулаками везде, где достаёт, в подбородок, в губы, в солнечное сплетение… Тобиас приходит в себя быстро — глаза наливаются кровью, губы растягивает уродливый оскал, он почти шепчет: — Решил показать зубы? Ты слишком труслив для этого, мальчик, слишком ничтожен, может, поэтому щенок Поттера и вышвырнул тебя, как кусок дерь… Срывает тормоза. Перед глазами — пелена, Северус ничего не видит, не слышит всхлипов матери, не чувствует стягивающей кожу кровавой корки; он воет раненым зверем, хватая отца за плечи, толкает затылком на сколотый бортик кровати, чужая рука — волосатая и крупная — с зажатым в ней ножом дёргается, выбрасываясь вперёд, точно огромная змея, лезвие входит глубоко под кожу — над ключицами… острая боль отрезвляет его. Его отец — огромный, непобедимый сукин сын, — неестественно обмякнув, полусидит на полу, и дерево там, где оно вонзилось в его висок, темнеет, наливаясь вишнёвым цветом. Северус не чувствует ни радости победы, ни торжества, ни облегчения. Только сосущую, бесконечную пустоту внутри, которая перекрывает даже боль, и глухой всхлип — единственный, что он позволяет себе — выходит булькающим, во рту становится солоно и пряно… ещё секунду он смотрит в полные слёз глаза матери, а потом проваливается в спасительное, сладкое, долгожданное небытие. И ему так хочется верить, что оно — навсегда.* * *
— Это отличная клиника, — говорит ему доктор, улыбчивый высокий старик с серебряной бородой, и зачем-то хлопает Северуса по плечу. Альбус Дамблдор, вот как его зовут. Альбус Дамблдор, чёрт бы побрал его и его желание забраться Северусу вовнутрь, переворошить там всё, только бы вытащить наружу эмоции и мысли. — Вот увидишь, тебя там в два счёта вылечат, мой мальчик! Он почему-то считает, что у Северуса ломка. Что его выкручивает, что его рвёт на части только из-за того, что поблизости нет шприца. Он почему-то уверен, что единственная проблема Северуса — нехватка дозы. Его тошнит от больничной еды, тягучей боли в ранах и улыбки врача. — Со мной всё в порядке, сэр, — тихо говорит Северус и — настолько, насколько это позволяет повязка на горле — поворачивает голову к стене. Мутит от сочувствия во взгляде этого… да что он знает? Что он, чёрт побери, может знать о Северусе?! — Твоя мама хочет зайти, — наконец говорит старик. Северус пожимает плечами. Ему так сладко, так правильно всё равно, что он бы не отреагировал и на новость о том, что его решил навестить отец. Какое счастье — из могилы не вылезал ещё никто. Какое долгожданное, а теперь бесполезное счастье. Скрипит дверь, чуть слышно вздыхает под опустившимся на него человеком стул. — Я оставлю вас наедине, — тактично говорит Дамблдор, и мамина маленькая рука робко дотрагивается до волос Северуса. Он не дёргается и не поворачивается к ней лицом — закрывает глаза, сжимает в тонкую полоску губы. Дышит размеренно, заставляя себя выуживать из развороченной груди вдохи и выдохи. И молчит. Говорить начинает она — дрожащим, ломким голосом, ставшим, кажется, ещё выше. — Я знаю, знаю, я так виновата перед тобой… но я никогда не находила в себе смелости противостоять ему, — почти шёпотом произносит его мать, и Северус сглатывает горький ком. — Я так люблю тебя, господи, Северус, Северус, сыночек… ну же, посмотри на меня… Её пальцы неловко мажут по его шее над повязкой, останавливаются на тощем плече, гладят виновато и неуклюже, будто она забыла, как это делается, чуть сжимают край больничной рубашки. — Северус! — всхлипывает его мама. Его любимая, близкая, родная мама, ради которой он — себя, почти как проклятый Иисус… — Хочешь, чтобы я простил тебя? — тихо спрашивает Северус. Она всхлипывает, бормочет что-то утвердительное. — Тогда уходи. — Сынок… Он так усиленно притворяется спящим, только бы не слушать, как она плачет, что погружается в настоящий сон и не замечает, как она поднимается со стула и выходит из комнаты. Просыпается Северус в сумерках, один, темнота, льющаяся из окна, затапливает пол и подбирается к его койке, он жмурится, под веками вспыхивают фейерверки — смуглая кожа, чёрные волосы, зелёные глаза… Ему кажется, рискни он сейчас взглянуть на окно, и эта тьма поглотит его, сожрёт, не оставив ничего — потому что всё лучшее, всё, что не под силу изгадить, испачкать никому, было в Гарри, а Гарри… Северус запрещал себе плакать, когда его, полуживого от болевого шока, везли в больницу, запрещал, когда его штопали, запрещал, когда полицейские выпытывали у него подробности произошедшего, запрещал, когда показывал им уродливые шрамы, огромные синяки и сигаретные ожоги, оставленные отцом… запрещал, когда отдирали бинт от загноившихся ран на ладони и вскрывали новую, розоватую кожу. Запрещал, запрещал, запрещал — и пытается запретить теперь, но против собственной воли глухо вздыхает, и в носу начинает щипать. — Ты проснулся? — тихо говорит ему кто-то слишком знакомым голосом. Северус каменеет. Замирает, вытягиваясь в струнку на кровати, до боли прикусывает губы. Всё нормально, это ломка, из-за которой так переживает Альбус-чёрт-бы-его-побрал-Дамблдор. Это просто… галлюцинации. Глупые, несбыточные мечты, волей искорёженного сознания превращающиеся в полуреальные образы. С ним такое уже было. Он знает — если повернётся, на стуле у кровати никого не окажется. И потому не поворачивается, только плачет — беззвучно, игнорируя желание зажать себе рот. — Эй… — мальчик-солнце дотрагивается до его плеча, и Северуса прошибает болью напополам с горечью, и он почти кричит, сворачиваясь в клубок: — Уходи! Тебя нет, тебя нет! Тебя нет… За спиной воцаряется молчание. И невесть откуда взявшееся разочарование — как оно могло возникнуть, если Гарри Поттер ни за что не пришёл бы сюда по-настоящему? — разъедает его лёгкие. А потом его, и без того тощего, теперь ещё и беспомощного, как котёнок, способного разве что добраться без чужой помощи до туалета, переворачивают на спину. И Гарри Поттер склоняется над ним, и сжимает подбородок так больно, что Северус невольно раскрывает глаза, и спрашивает: — Так уж и нет? Северуса накрывает откатом. Он задыхается, он захлёбывается плачем и смехом одновременно, он глухо, каркающе закашливается, прижимая ладонь к губам, он давится слезами, он… — Господи, Северус! — почти рявкают, вздёргивают за плечи, вынуждая сесть, прижимают к тёплой груди, накрывают ладонями, обжигающе горячими ладонями, его дрожащие ледяные руки и — будто этого мало для того, чтобы свести его с ума — губами прижимаются к затылку, губами, губами, губами… — Дыши, давай! И он дышит — дышит, дышит, дышит, пока Галлюцинация обнимает его, пока шершавые подушечки пальцев проходятся по щекам, стирая слёзы, пока его целуют — беспорядочно и торопливо, в висок, макушку, шею… — Ко мне пришла твоя мама, — хрипло, будто тоже борется с подступающими слезами, говорит ему Гарри Поттер. — Я не хотел её слушать, но… Пауза. Северус против собственной воли обращается в слух, контролируя вдохи и выдохи. Его Галлюцинация дарит ему новый поцелуй: за ухом, будто точно знает, что там приятнее всего… он вздрагивает и жмурится. — Скажем так, она настояла. Она была в ужасном состоянии, ты не представляешь — с безумным взглядом, плачущая, еле стоящая на ногах… Родители тут же бросились отпаивать её травяным чаем, а она всё рассказывала о тебе, о твоём… — Северус затылком чувствует, как в презрительной гримасе изгибаются губы Галлюцинации, с нескрываемым отвращением выплёвывающей: — О твоём отце. Это… я был таким ублюдком, Северус, — Снейп непонимающе хмурится, неосознанно прижимаясь ближе к нему спиной, растерянно полуоборачивается, и Галлюцинация касается губами его лба. — Я должен был тебя выслушать! А ты должен был мне рассказать. Северусу хочется сказать, что он боялся, что он всегда боится, что он трус, ничтожество, слабак, неспособный даже справиться с нехваткой и выдумывающий себе чёрт знает что… Его целуют — в губы, господи, в губы — по-настоящему, так, как не умеет ни одна галлюцинация; его целуют отчаянно, а обнимают крепко, будто он — какая-то драгоценность, будто он что-то значит, будто… — Прости меня, — хрипло выдыхает Гарри, стискивая его в объятьях до лёгкой боли. — Прости меня, Северус. В этот момент ему всё по плечу. Северус Снейп закрывает глаза и смеётся; солнце обнимает его плечи, солнце лижет нежным прикосновением его щёку, солнце стирает его боль и его грязь, солнце повсюду — на кровати, на тумбочке, на стуле, под потолком, у окна. Обжигающее, ласковое солнце дотрагивается до его губ и голосом Гарри Поттера говорит ему: — Ты мне нужен. Ты так мне нужен.