Мой тёплый Север

Дрожь гитарных струн передаётся пальцам, и песня обрывается — неловко, резко, чуть визгливо. Над Барселоной сгущаются сумерки, чернеет, наливаясь непривычной для этих мест предгрозовой тяжестью, низкое небо, и мне отчего-то приходит на ум что-то про тьму, пришедшую со Средиземного моря, и я ёжусь, тяну рукава ветровки ниже, прячу в тонкой ткани озябшие ладони. Время уходить — я пробыл здесь слишком долго, и теперь Испания, которой и о которой я пел, выпроваживает меня, вечного путника, настойчиво и нетерпеливо: иди, играй кому-то ещё, пиши кому-то ещё, иди же! И я поднимаюсь, близоруко щурясь, и вглядываюсь в лежащий передо мною город, и в моём кармане призывно хрустит билет в один конец. — Нам пора, правда? — спрашиваю я у пустоты за спиной и улыбаюсь. Мне не отвечают — но я чувствую лёгкое, почти эфемерное прикосновение к шее, прохлада заползает мне за шиворот и скользит между лопаток. Пора. Я засыпаю, прижавшись щекой к холодной глади окна, я засыпаю, обняв гитару обеими руками, словно ребёнка, я засыпаю, закутавшись в ветровку, и пустота за спиной обнимает меня теплом, несравнимым даже с палящим южным солнцем. Я просыпаюсь от того, что затекли плечи, мой сосед — неразговорчивый и смуглый — что-то ворчит себе под нос, собирая вещи, выходит первым, расталкивая всех локтями, а я смотрю ему — сгорбленному, усталому — вслед, и мне почему-то кажется, что и я мог стать таким же. Что и… Пустота лижет мои пальцы, и я улыбаюсь. Женский профиль Португалии улыбается мне в ответ. Здесь много солнца и ещё больше света, здесь смеются и зовут в гости, здесь торгуются за выловленную утром рыбу и пьют оставляющее на языке неуловимый призрак сладости вино. Здесь я забываю про игривость фламенко, здесь я пою, перебирая струны пальцами, фаду — печальное фаду о тоске по дому, о желании увидеть родных, о невозможности возвращения, и португальцы — черноволосые, темноглазые португальцы — смотрят на меня внимательно и взволнованно. Когда во мне не остаётся слов и нот, мне не хлопают, но эти взгляды, взгляды тех, кто понял меня, стоят много больше любых аплодисментов. Они будят во мне полузабытую, но по-прежнему полынью ложащуюся на язык горечь, я сбегаю от их вин, и ароматных блюд, и дружеских рукопожатий, сбегаю к одиночеству, сбегаю, чтобы привести в порядок мысли, горблюсь, устроившись на кромке площади, обхватываю колени ладонями, закрываю глаза, ностальгия щекочет мне живот, разъедает внутренности перманентным скучанием, я тоскую по дому, которого не знаю, мне некуда возвращаться, но я — как несчастный Одиссей в его странствии — отчаянно хочу вернуться. Он появляется из пустоты неожиданно, как и всегда, высокий и худой, сдержанный и гордый, опускается рядом на парапет. Он пахнет табаком, морозом и жизнью. Мне хочется сказать, что жаркое португальское солнце искрасит его бледную кожу розовым и пурпурным, что ему — неуступчивые губы, нахмуренные брови, твёрдая рука, которую я накрываю своей — не место в объятиях юга, но отчего-то не говорю. Я никогда не слышал его голоса, хотя и говорю с ним постоянно. Я не знаю о нём ничего, кроме имени, холодного, снежного имени, которое режет мне рот осколками льда; я не знаю о нём ничего, кроме того, что он защищает меня. И, наверное, мне и не нужно знать что-то ещё. Мы были знакомы там, в моей прошлой жизни; я откуда-то помню этот его жест недовольства — вскинутый подбородок, прищуренные глаза, — я откуда-то помню, что под слоями чёрной одежды-брони он прячет следы смелости и отпечатки страдания, я откуда-то помню, что он был мне важен, но имя, имя, приходящее из ниоткуда каждый раз и уходящее в никуда, не идёт с языка, словно я никогда не называл его так. Словно он никогда не позволял мне. Мы сидим, почти соприкасаясь бёдрами, на нагретом солнцем камне парапета, его пальцы — холодные и жёсткие от многочисленных мозолей — переплетаются с моими, и я позволяю себе выпустить просящееся наружу, на волю слово только тогда, когда он поднимается на ноги, явно готовый уйти. Изрезая язык о льдинки, я шепчу на выдохе: — Северус. Он не отвечает мне и не оборачивается, но пустота лижет мне висок вместо него, и я закрываю глаза. И улыбаюсь. Я ночую у виноградников, расползшихся вдоль берега Доуру, ночую, затерявшись среди исписанных винными эмбрионами холмов, ночую, рискуя быть замеченным и пойманным, но отчего-то зная, что этого не произойдёт; пустота — древняя сила, которая больше не даётся мне в руки — его ладонями накрывает мои плечи, не позволяя замёрзнуть, и в оглушительной тишине, прерываемой лишь мерным дыханием его ласковой магии, я засыпаю. А на следующее утро впервые после прощания с Испанией достаю свой истрёпанный блокнот, долго жую кончик карандаша, и мой тёплый Север касается прохладой моего затылка, и мне пишется легко и правильно, так, как и должно писаться что-то светлое. Я считаю отрезки улиц Лиссабона, забираюсь в цветные брызги Порту, ловлю свет фонарей Браги, и за мной по пятам, как верный паж, которому мне нечем заплатить за преданность, следует пустота. И когда он — льдистое имя, прорезавшая лоб складка, длинный тонкий нос — появляется рядом, я беру его за руку назло его отчужденности и косым взглядам прохожих. Он держится показательно равнодушно, не смотрит на меня и не говорит со мной, но его пальцы — холодные, горячие, ледяные, обжигающие — сжимают мои с такой силой, точно он боится потерять меня в толпе домов, наводнивших проспекты Синтры. — Куда дальше? — спрашиваю я у него, и он молчит — восковая маска лица, окаменевшие плечи. И только его ладонь, осторожная и требовательная одновременно, чуть меняет положение, и большой палец скользит вверх по моей коже до запястья, и я сглатываю, смущённый, растерянный, огорошенный отзвуком тела, и прячу взгляд, и краснею, и чуть резче, чем следует, бросаю: — Пусть будет Греция. Он не меняется в лице, но в уголки его губ забирается ленивый закатный луч, превращая строгий рот в полуулыбку. И я любуюсь им, как дурак, и мы стоим посреди улицы, и недовольные прохожие обходят нас по широкой дуге, и я касаюсь дрожащими пальцами снежного серебра в черноте его волос, и руки у меня замерзают, как от настоящего снега, и он греет их в своих. Из Португалии я забираю с собой свечной огарок позднего солнца, спрятанный в бутылке зелёного вина, несколько фаду, въевшихся под кожу и под язык, исписанные листы блокнота и свою заботливую, ласковую пустоту. На Эллинском фестивале шумно и весело, позади и впереди — строгие ленты рядов, я смотрю на сцену, замирая от предвкушения и восторга, во мне играют благоговение и страх, я смотрю на актёров, которые умирают и возрождаются, встречаются и расстаются, плачут и смеются, во мне мешаются чувства и эмоции, сырая сила, которой я боюсь и которую ненавижу, колет мне пальцы. Мой тёплый Север касается моих ключиц, забирается лаской в ямку, трётся о кожу, как огромный кот, я кусаю губы, мне хорошо и плохо, сладко и горько, он успокаивает и распаляет, утешает и волнует, я качаюсь на волнах, я — звенящие струны, спрятанные под горлом, я — бесполезный медиатор под диафрагмой, я горю вместе с теми, кто там, передо мной, выворачивает себя на потеху публике, и — финальный аккорд — пустота вплетает горячее олово в мою кровь, в животе сворачивается расплавленное железо, в горле встаёт медный ком, я впиваюсь пальцами в подлокотники, свожу бёдра и колени так, что становится больно и преступно сладко, и… Катарсис. Это он, мой Север, помогает мне подняться на ноги и выйти, это он — незримые руки, поддерживающие и подталкивающие — вынуждает делать шаг за шагом, это он подхватывает меня, когда силы мне отказывают, и мы — загорелый мальчишка в дурацкой футболке и бледнокожий мужчина в чёрном сюртуке — опускаемся на землю, и я вжимаюсь пылающим лицом ему в грудь, боясь поднять голову, и во рту всё ещё кисло, и дышать мне нечем, а от него пахнет полынью, как от серого неба над нами. «Ничего, ничего, — говорит мне лишённая голоса пустота, лёгкой прохладой смывающая с меня следы слабости. — Всё хорошо, всё хорошо… Гарри.» Только спустя бесконечную минуту я осознаю, что это моё имя. В Италии — руины бессмертного Рима, зыбкая гладь Венеции, игривые изгибы Неаполя — я очарован всем и влюблён во всё. Он тоже, я знаю — даже когда, оборачиваясь, я не вижу его лица. Мне не нужно зрение, чтобы знать, что сейчас его спокойный, усталый взгляд человека, который мучился слишком долго, озаряется секундным восторгом, что горькие складки у его рта становятся меньше и призрачнее, потихоньку исчезая, что в горле его, безголосом, изорванном, собранном по кусочкам, застревают восхищение и нежность. Даже если она направлена не на меня — пусть. Мне не нужно ничего, кроме его редких появлений. Кроме его холодных-горячих пальцев, переплетающихся с моими. Кроме снежного, северного тепла, недоступного даже весёлой огненной Италии. Мы шагаем по мостовым Вероны, вжимаемся взглядами в пейзажи ветреной красотки Флоренции, зарываемся в обжигающий песок Сан-Ремо. Мы пьём горчащее на языке вино в знаменитом Палермо, и тонкая алая дорожка винограда ползёт по его подбородку, как кровавый отблеск родины Cosa Nostra, и я теряю над собой контроль, подаюсь вперёд раньше, чем успеваю подумать над тем, что творю, слизываю готовую переползти на шею, к кадыку, каплю, замираю, опьянённый и изумлённый собственной смелостью… его губы — горячие, жадные, нетерпеливые губы — накрывают мои резко, так резко, что я едва не отшатываюсь, его язык, пряный от вина, скользит по моему в короткой напористой ласке, и меня всего выгибает, ломает, выкручивает, и я льну ближе податливой куклой, и цепляюсь пальцами за его плечи, и коротко, глухо выстанываю режущее «Се-ве-рус» ему в рот, и ответный стон — беззвучный, гортанный, больше похожий на судорожный хрип — рождает во мне бесконтрольную, стыдную дрожь, и жидкое пламя, широко раззявив пасть, вгрызается мне в живот. «Нельзя, нельзя! — чей это голос? Его? — Ты возненавидишь и себя, и меня, если вспомнишь.» Он отталкивает меня почти зло, мы, тяжело дышащие, изумлённые, несколько секунд смотрим друг другу в глаза, и меня трясёт от голодного желания напополам с горечью в его взгляде, но раньше, чем я успеваю выдавить из себя хоть слово, он — северный ветер, безжалостный ком снега, ползущий по позвонкам — исчезает. Мне остаются только звенящие в висках неясные слова, мне остаётся только боль под диафрагмой. Я вскакиваю на ноги, отбрасывая прочь полупустую бутылку, я озираюсь, я ищу пустоту, я зову её, я… Ничего нет. Ласковая сила не падает мне на плечи, и не сжимает мои пальцы, и не гладит меня по щеке, стремясь успокоить. Я уезжаю из холодной, ветреной, жестокой Италии тем же вечером. Он не возвращается. А я… я замерзаю. Во мне остаётся темнота, остаётся непонимание, остаётся злоба. Он не возвращается — я теряю сон. Но хуже, много хуже того то, что я теряю тепло. По крупицам, по крохам отдаю, неспособный вырвать его из себя одним решительным движением, жадничаю, утаиваю, подбираю объедки, как последний нищий, в моей груди, там, где было горячо и тесно, замерзают ледники, сталкиваются, оглушительно громко раскалываясь, айсберги, полыхает северное сияние, но я не рад ему, я впервые не рад Северу, я отказываюсь, отрекаюсь, забываю, выстраиваю вокруг себя снежную стену, запрещаю себе думать и помнить. В моём истрёпанном блокноте после Италии ни страницы — ехидная пустота белых листов. Я возвращаюсь в Испанию, в Грецию, в Португалию, я — нервный, взъерошенный, дошедший до грани — мечусь между городами и странами, я ищу тепло, я ловлю в ладони солнце, я впитываю в себя фламенко и фаду, прикасаюсь к развалинам Рима и собираю оливковое послевкусие Афин. Я зову его! Я взываю к нему с упорством, с каким иные прихожане взывают к Господу, я умоляю, я требую, я кусаю губы и язык, я выплёвываю «пожалуйста!» и «ну же!», мне холодно и снежно. У меня во рту — острые пики льдин. Я лечу в Англию. В мою нелюбимую, хмурую, серую Англию, из которой было таким счастьем сбежать. Я обхожу пешком Лондон, заглядывая в каждый паб в глупой несбыточной надежде на то, что в очередном — в этом, нет, в следующем — увижу его: припорошенные снегом лет волосы, чёрные глаза. Белая кожа. Руки, касавшиеся меня осторожно и нежно. Губы, сминающие мои яростно и зло. Раз за разом я всаживаю себе под кожу иголки и с упорством мазохиста открываю новую дверь. И прошу. И требую. Меня накрывает. Меня накрывает. Меня накрывает. Я забыл этому название и вспоминать не хотел; тёмная мощь бьёт меня по запястьям, сворачивается в венах, скулит, нетерпеливая, рвётся на свободу, готовясь сорвать блоки на сознании, я противостою ей, я отдаю ей, жри, ненасытная, последнее тепло, только бы отсрочить собственную казнь, я горблюсь, вжимая лицо в ладони, Лондон — огромное жужжащее насекомое — змеиным хвостом оборачивается вокруг меня, сжимаясь и уменьшаясь, мне нечем дышать, я захлёбываюсь, мне холодно, я не чувствую рук и ног, горят обожжённые Севером щёки… — Сэр? С вами всё в порядке? — взволнованный голос вгрызается в мозг, я, обессиленный, вскидываю голову, и девушка, замершая передо мной, растерянно прижимает пальцы к губам, и на лице её — изумление, непонимание, неверие, и она почти беззвучно выдыхает: — Гарри? Гарри, это ты? Голос её, голос — что-то знакомое, неуловимо и до боли, что-то близкое и родное, что-то… мне кажется, приложи я чуть больше усилий, и тут же вспомню, я морщусь, в висках вспыхивает боль, в поясницу — и выше, выше по позвоночнику — впиваются осколки стекла, я встречаю коленями каменную мостовую, я сжимаюсь, закрывая голову руками в попытке защититься, память взрывается в горле, калейдоскопом цветных обрывков мелькают кадры. Я падаю, падаю, падаю — и проваливаюсь, и дна нет. Когда я прихожу в себя, у меня всё ещё пульсирует в висках. Я вымученно стону сквозь зубы, сажусь — слишком резко, так, что шиплю, чудом не упав обратно, оглядываюсь, глаза режет и печёт. Кровать… как давно я не спал на обычной кровати — с подушкой, простынями, одеялом. Так давно, будто в прошлой жизни. Оглядываюсь медленно, еле поворачивая голову, хмурюсь. Я в палате — иначе не назовёшь. Это же не… — Гарри, Гарри! — она вбегает в палату, она стискивает меня в объятьях, она гладит меня по голове, я — сгусток боли — глупо сверлю взглядом её лимонно-жёлтую мантию и спрашиваю хрипло, торопливо, боясь, что голос вот-вот изменит мне и пропадёт: — Гермиона, что происходит? Она садится на стул и начинает говорить. У неё мелко дрожат губы, точно Гермиона боится расплакаться, она стискивает пальцами собственные колени, она не смотрит на меня — будто ей стыдно, или неловко, или жаль. — Мы так долго искали тебя, так… ты пропал сразу после Последней Битвы, что нам было думать? Мы перевернули с ног на голову всю Британию, весь магический мир искал тебя, а ты… — А я был маглом, — коротко и отрывисто выдыхаю я. Закрываю глаза. Под веками вспыхивает полуосязаемое воспоминание — магия, обнимающая меня за плечи, тонкие пальцы в моей руке, тень улыбки в изгибе губ, вкус вина, разделённый напополам. Что это? Откуда это? Я не слушаю её дальше — она говорит что-то про то, что я запечатал в себе магию и наложил сильнейший блок на собственную память, что лучшие ищейки Британии не справились с возложенной на них задачей отыскать Героя, что… — Что ты сказала? — я перебиваю её, и она обиженно поджимает губы, но мне всё равно, сейчас — всё равно, я извинюсь потом. — Повтори. — Я говорила про то, что ты как сквозь землю провалился, не срабатывали ни заклинания, ни чары, а Снейп уехал куда-то почти сразу же после твоего исчезновения, и мы не могли… Меня обжигает. Я вскакиваю, качаюсь, не находя опоры, нелепо взмахиваю руками и оседаю на кровать; я хватаю Гермиону за пальцы, смотрю в глаза, шепчу, еле двигая губами, сумасшедший и всклокоченный, безумный и взъерошенный: — Где сейчас Снейп? У тебя есть его координаты? Снейп. Снейп, который ненавидел меня. Снейп, который изводил меня на протяжении моей учёбы в Хогвартсе. Снейп, который убил Альбуса Дамблдора. Снейп, который помог мне найти меч Гриффиндора. Снейп, который отдал всего себя за Победу. Снейп, который выжил назло последнему подарку Волдеморта. Северус, который грел мои пальцы. Северус, который прикасался ко мне одной магией только для того, чтобы мне не было холодно. Северус, который гладил меня по спине и повторял, что всё хорошо. Северус, который целовал меня отчаянно и зло, как целуют тех, кого не имеют права целовать. Северус… колючее ледяное имя, тёплый взгляд. — Гарри, ты только очнулся, твоя магия была заперта в тебе на протяжении двух лет! И зачем тебе профессор? — она смотрит на меня удивлённо, щурится, морщит брови, она — я уверен — близка к разгадке, но я не даю ей времени высказать свои предположения, я подскакиваю вновь, оглядываюсь, ищу, зову невербально, и палочка ложится мне в ладонь, и вспыхивает, и чуть обжигает пальцы, будто наказывая за то, что я забыл её на столь долгое время, и я аппарирую, надеясь, что моя магия, моя сырая, хаотичная, несбалансированная магия приведёт меня к нему. Я оказываюсь на крыльце, я стучу в дверь его дома яростно и торопливо, сбивая костяшки, стучу до бесконечности, стучу в такт с сердцем, стучу, пока не открывается дверь — и когда он, строгий и холодный, появляется на пороге, силы оставляют меня. Я не успеваю испугаться: он ловит меня в тот же момент, когда я начинаю падать, неосознанно — наверняка неосознанно — прижимает к себе, я впиваюсь пальцами в его плечи, как репей, я сбивчиво и ломано хриплю ему в лицо: — Северус, Северус, я нашёл, нашёл… господи, нашёл… Как ты мог решать за меня? Как ты мог уйти и оставить меня?! Не отпущу, не отпущу, слышишь… никуда не отпущу… Ты должен был остаться, ты должен был!.. Он — безголосый — смотрит на меня, и его взгляд красноречивее любых слов, и я давлюсь сухим рыданием, и вжимаюсь в него всем телом, как цветок, ищущий солнце, и бормочу ему в плечо: — Я люблю тебя, люблю. Ты думал, я испугаюсь, вспомнив, кто ты? Кем ты был? Ты думал, я… я не захочу тебя рядом больше? Раньше, чем он успевает коснуться собственной изуродованной шеи, я непослушными руками рву высокий ворот его мантии, целую, едва не плача, бугристые розовые полосы шрамов, вонзаю короткие ногти в его предплечье, там, где горит чёрным несводимая метка, его хватка на моей пояснице становится сильнее, и я твержу, глядя в его некрасивое, прекрасное, любимое лицо, запутываясь пальцами в седых прядях, водя ладонью по его коже: — Мне всё равно, всё равно, я… не отпущу. Мой. Мой. И — уже тише — добавляю: — Мой тёплый Север. Его лицо, колючее ледяное лицо, неуловимо смягчается, он размыкает объятья и отступает вглубь дома, я, потерянный, испуганный, остаюсь один, а Северус Снейп, который ненавидел и любил меня больше, чем может человек, коротким отрывистым жестом манит меня к себе. В свой дом. В свою жизнь. И если я замираю перед тем, как вновь очутиться в его объятьях, то только для того, чтобы вдохнуть полной грудью и вновь почувствовать, как во мне распускаются лепестки позднего северного солнца.