Барабаны войны

— Северус, мальчик мой… — Дамблдор опускает ладонь на моё плечо, и я дёргаюсь, уходя от прикосновения, и смотрю на него почти с ненавистью. Старик убирает руку, в голубых глазах за очками-половинками мечется сочувствие, он говорит мягко, будто ребёнку, у которого отобрали игрушку: — Мы ничего не могли сделать. Он… умер. Мне хочется запрокинуть голову и рассмеяться, мне хочется вскочить на ноги и, приблизившись к нему, схватить его за грудки, рыкнуть прямо в изрезанное морщинами лицо: — Это же Гарри Поттер! Гарри, мать его, Поттер, которого даже Авада не взяла! Он не мог, он не мог умереть, Альбус, ясно? Но я не позволяю себе дать слабину. Только сжимаю пальцами собственные колени под мантией и закрываю глаза. Маги умирают каждый день. Тем паче Авроры. А если уж в Авроры идёт такой безмозглый гриффиндорец, сующийся под все проклятия разом, как Поттер, шансы выжить сводятся к нулю. Это нормально, что мы не успели. Это нормально — мы часто не успеваем, на его долю пришлось столько темномагических заклинаний, что хватило бы на десять таких Поттеров. Это нормально. Маги умирают каждый день. И если сегодня умер национальный символ Британии — что ж. Это нормально. Я не успел. Запаса зелий хватило для того, чтобы Поттер дотянул до Мунго, но дальше — дальше пустота. Это нормально, что он умер. Кем он был? Обычным мальчишкой. Черноволосой копией Лили. Идиотом, готовым отдать всего себя за дело, не стоившее даже его пальца. Идиотом, прижимавшимся к моему бедру щекой, обнимавшим меня до синяков от впившихся в кожу пальцев, требовательно подставлявшим губы — мол, почему ты ещё не поцеловал? — захлёбывавшимся полустоном-полувсхлипом, истекавшим кровью на моих руках и выглаживавшим влажным языком мои пальцы. Идиотом… Миром, на который я променял вечную битву. Альбус не окликает и не провожает меня, когда я, поднявшись на негнущиеся ноги, ухожу прочь. Бледный замученный колдомедик с кипой бумаг, вставший у меня на пути, спрашивает: — Вы желаете посмотреть на него напоследок? Потом поднимает на меня взгляд. Отшатывается. Умолкает. Я огибаю его по широкой дуге, мантия хлещет по щиколоткам — почти режет. «Это нормально, — говорю я себе, закрывая глаза перед тем, как аппарировать. — Это нормально, Северус. Вытащи голову из задницы и возьми себя в руки». «Это нормально! — почти рычу я, оказываясь в тёмном доме, который ещё никогда не казался мне таким пустым, и сдираю с себя душащую меня мантию. — Даже всесильный Гарри Поттер не справился бы с подобным». Я успокаиваю невесть из-за чего разбушевавшееся сердце, педантично высчитываю удары, пока стою под струями горячей воды, и мне непонятно, почему я так реагирую. Разве я любил его? Мерлин упаси любить гриффиндорца! Он просто был здесь, был здесь каждую свободную минуту — подлезал под руку, как шкодливый щенок, и не возражал, когда его отпихивали; болтал ногами, взгромоздившись на табуретку, и таскал из будущего обеда кусочки мяса; обжигал пальцы и по-детски засовывал их в рот (мне тогда становилось плевать на готовящееся жаркое); прогибался под требовательными прикосновениями, расставлял ноги шире, опускал голову, стонал так жалобно, будто ему было больно, маленький притворщик; и я брал его, брал — здесь, в этой самой неудобной магловской душевой кабинке, к которой он питал необъяснимую нежность, и на кухонном столе, и на мягкой шкуре в гостиной, и на подоконнике… и где угодно — он был согласен прижаться щекой к холодной стене или обхватить меня ногами за бёдра, держась за подлокотники кресла. Я смываю с себя этот день почти остервенело, ненавидя глупого мальчишку и его глупую смерть. Мерлин. Я прекрасно могу прожить без него. Мне стоит думать головой — не сердцем, решившим проснуться спустя чёрт знает сколько лет. Спускаюсь в лабораторию, громко хлопнув дверью, и несколько секунд, затаив дыхание, жду, что вот сейчас он просунет в дверной проём свою лохматую голову и, белозубо мне скалясь, весело спросит: — Опять бушуешь? А я в сердцах швырну в него колбой, от которой он с тихим смехом увернётся. Ничего не происходит. Не скрипит лестница, сдающаяся под напором сбегающего по ней мальчишки, не отворяется дверь, пухлые — это скорее женская, чем мужская черта — губы не растягиваются в улыбке, смуглые пальцы не сжимают дверную ручку. Я стою в одиночестве в лаборатории после нескольких лет, в течение которых я воевал за право находиться здесь без посторонних, и стиснутая в моих пальцах колба сперва дрожит, а потом — взрыв! — вонзается осколками мне в ладонь. Я лечу себя сам, выуживая застрявшие кусочки стекла и густо намазывая руку мазью. Я лечу себя сам, и никто не пытается сделать это за меня, по-дилетантски обматывая ладонь бинтом. Впервые за много лет я порчу простейшее Перечное зелье. А на следующий день выхожу из камина в круглом кабинете Дамблдора и, не садясь в предложенное мне кресло для гостей, сухо выплёвываю: — Я увольняюсь. И всё, что Дамблдор делает, — отдаёт мне палочку Гарри Поттера. Бесполезный кусок дерева, холодным грузом лежащий в моей ладони. Я выдавливаю из себя оскал и прячу палочку в левый нагрудный карман. Вернувшись домой, я долго восстанавливаю защитные чары. Их всегда накладывал Поттер, но теперь, когда его… когда он покинул мой дом — я решаю называть это так, — неустойчивые конструкции ослабли, и мне не хотелось бы, чтобы они окончательно рухнули в самый неподходящий момент. Странно — я почти забыл, как это делать, но слова приходят сами, а палочка, выписывающая в воздухе вензеля, не дрожит. Одно заклинание — против нежелательных гостей, приходящих через камины. Одно — против назойливых маглов. Одно — против ищеек Министерства. Последнему меня научил… Мерлин, что это такое! Отшатываюсь, тяжело дыша, взбираюсь по крыльцу, хватаюсь за перила — меня трясёт, ноги не слушаются, руки… одну долгую, невыносимо долгую секунду мне кажется, что сейчас я шагну в неосвещённый холл, и меня собьёт с ног это ходячее недоразумение, даже в двадцать два года не ставшее взрослее, и повиснет на мне, и протянет почти обиженно: «Где ты столько ходишь?» И полезет наглыми холодными пальцами мне под мантию, а я — позволю ему опуститься на колени, мазнуть жадным ртом мне по животу, опуститься ниже, и запутаюсь пальцами в его волосах, и выдавлю непослушными губами: «Грязный, похотливый мальчишка». И он рассмеётся, вытирая рот. Меня встречает только оглушительная тишина, какая бывает на похоронах. От этой ассоциации мне дурно, я ёжусь и тут же, злясь на самого себя, заставляю себя стоять прямо и шагать уверенно. Моё сердце колотится размеренно и неторопливо — я считаю удары, — пока я поднимаюсь на второй этаж и в растерянности замираю перед дверью в спальню. Вчера я ночевал в гостиной. Мне не хватило духу сюда подняться. Мелочная, стыдная трусость, которую я себе зачем-то позволил тогда, но не могу позволить сейчас. Поворачиваю дверную ручку, переступаю порог. Вот и всё. Ничего страшного. Ни-че-го. Подумаешь: пара аврорских мантий в шкафу. Подумаешь: дурацкая магловская одежда, кучей сваленная возле кровати (он тот ещё свинтус, этот Гарри Поттер). Подумаешь: его запах, запах разгорячённой кожи, запах молодости и желания, запах, от которого у меня кружится голова, как кружилась тогда, когда я вдыхал его, вжавшись носом Поттеру между лопаток, а Поттер хихикал и извивался… Я почти бегу отсюда, запираю дверь заклинанием, швыряюсь всеми, какие знаю, только бы запечатать, законсервировать её — я пока не готов. Я не могу. Какой ты трус, Северус Снейп. Вещи я не собираю. Они мне незачем. Всё, что мне нужно — звенящие склянки с заживляющими, тонкие колбы с кроветворными, пузатые фиалы с боевыми зельями, — уменьшенное, помещается в карманы мантии. Беру в руки палочку, ту, которая не принадлежит больше никому, почти любовно скольжу пальцами по гладкой поверхности. Она едва уловимо вздрагивает в моей ладони — совсем не тот же отклик, какой бывает, когда палочка выбирает волшебника, но эта — его — будет меня слушаться. Я откуда-то знаю наверняка. Прощаюсь с прихожей долго, прижимаюсь щекой к дверному косяку. Как странно — мне, у которого никогда не было своего дома, тяжело отсюда уходить. И вовсе это не потому, что здесь всё — о Поттере. Вовсе не поэтому. И вовсе не из-за него я бормочу, стараясь не сбиться, сложнейшие формулы почти запретных следящих заклинаний, которые не должен знать никто, кроме, пожалуй, некоторых работников Министерства, и вовсе не из-за него я аппарирую в Гэддли. И вовсе не из-за него спустя несколько дней корчится у моих ног измученный многочисленными Круциатусами Гойл, и вовсе не из-за него я присаживаюсь на корточки и, за подбородок вздёргивая лицо старого соратника, шепчу: — Лучше бы ты спокойно гнил в Азкабане. — Сменил… хозяина, С-северус? — едва отдышавшись после очередного пыточного, спрашивает Гойл. Улыбается разбитыми губами — приложился о стену. Почти интимно тянет, бессильный, лишённый палочки, но ещё способный жалить: — Нам удалось сделать то, чего не смог даже Тёмный Лорд… о, как он гордился бы нами… мальчишка стоял так долго, что мы… даже подумали, что его не берут наши заклятия… а потом… упал… И смеётся: — Ну же, Северус… ты всегда был трусом… Я поднимаюсь на ноги, палочка Гойла, ломаясь, хрустит в моём кулаке. Я сжимаю в другой руке палочку Гарри Поттера и, уже ощущая, как расползается по моим венам полузабытая Тьма, выдыхаю: — Авада Кедавра. Он умирает почти растерянным, будто не ожидал, что я это сделаю. Будто не думал, что я рискну использовать заклинание, которое теперь — и навсегда — накладывает на меня печать преступника. Я уверен: в Министерстве уже знают, где я нахожусь. Точнее, где я находился секунду назад. Я аппарирую сразу же, оставив в грязной подворотне бездыханное тело Гойла и сломанную палочку, и в висках моих стучат барабаны войны.

* * *

Они объявляют на меня охоту. Я знал, что так будет, я, можно сказать, этого ждал — теперь, когда всю мою жизнь занимает поимка одних и бегство от других (что очень напоминает моё прошлое), мне некогда думать о Гарри Поттере. Я не хочу о нём думать. Я не хочу думать, будто мщу за него — я просто уничтожаю ублюдков, которые сбежали из Азкабана один раз и сбегут ещё. Ублюдков, которым нет места в моём мире. Ублюдков, которые заслужили смерть. Кардифф встречает меня серостью и мрачностью. Он неприветлив (и этим подобен Коукворту), он плюётся отходами магловских фабрик. Он весь — лабиринт тупиков и помоек. Затеряться здесь легко, но даже Джагсон не сможет: я плету поисковые заклинания, добавляя к ним свет — то, чему научил меня Поттер — и тьму — то, чему я научился сам. А в конце режу ладонь и скрепляю заклятье древней кровной магией; он бы не простил меня, если бы узнал, он бы наверняка не… И пусть. Гарри Поттер не признавал тёмную магию — где он сейчас? От этой мысли тошно. Джагсона я убиваю без лишних разглагольствований, пусть это и стоит мне зелий — он умудрился задеть меня, царапина на плече ноет и кровоточит. Всё равно. Я стою над его телом, пока вбитая намертво паранойя не начинает сигналить, что скоро здесь окажутся ищейки. Только тогда я аппарирую. А потом долго смываю с себя ненависть и ярость, и мой родной дом, дом, который не сможет найти Министерство, кажется мне неуютным и суровым. Будто он не рад хозяину-убийце. Но разве я переставал быть убийцей после оправдания? «Гарри» колотится в моих висках, когда я ложусь в постель, холодную и колкую, точно охапка еловых игл. «Гарри» горит у меня во рту, пока я, сжимая зубы так сильно, что начинает ныть челюсть, пытаюсь уснуть. «Гарри» плавит моё сознание, пока я сплю, и мне снится, что он — солнечный мальчишка с зелёными глазами, чёртово сумасшествие, которому я не имел права поддаваться — жив. Что он просит меня найти его. Я просыпаюсь с колотящимся сердцем, я выстраиваю бескрайние конструкты узлов поискового заклинания, я сплетаю карту, я снова режу пальцы и снова добавляю собственной крови, моя магия — дикая, тёмная, злая — волнуется во мне, готовая отыскать Гарри Поттера в любой точке магического мира… Карта не вспыхивает — покачивается, невесомая, как паутина, и столь же мёртвая, блёкнут цветные нити, вплетённые в каркас, медленно поддаваясь не имеющему исключений закону, разлагается основа заклятья. Ещё секунда — и на моих ладонях остаются тающие крупицы магического пепла. Гарри Поттера не существует. Это должно принести мне облегчение, но почему-то приносит лишь горечь. Я забываюсь в поисках — Пожиратели умеют прятаться, на то, чтобы найти некоторых, уходят месяцы. На то, чтобы отыскать Долохова, я трачу два года. И оно стоит того. Стоит вопреки тому, что я по-прежнему преступник и меня по-прежнему ищут.

* * *

В магическом Лондоне я почти не появляюсь: здесь все столбы кишат бесконечными «РАЗЫСКИВАЕТСЯ» и моим лицом — картонный я ехидно вскидываю бровь и задираю орлиный нос. Настоящий я, постаревшая копия, приваливаюсь пылающим лбом к столбу и горблюсь, и чары гламура потихоньку расползаются, и мне приходится покинуть Лондон очень скоро. Идёт пятый год такой жизни, когда мне в голову приходит, что я даже не знаю, где похоронили Гарри Поттера. Может быть, именно это — глупая мысль, вертящаяся в подсознании — толкает меня на безрассудство, достойное гриффиндорца. Я решаю встретиться с мисс Грейнджер. В этом тихом маленьком городишке, переполненном маглами, найти волшебника легко — но никто не будет искать его здесь. А потому я могу, никем не узнаваемый, сидеть за самым дальним столиком в захудалом кафе и помешивать горький дешёвый кофе. Гермиона Грейнджер — строго сжатые губы, грива непослушных волос, идеальная осанка — садится напротив меня. Взмахивает волшебной палочкой, проверяя заклинания, наложенные мной, довольно кивает. И выпаливает раньше, чем я успеваю открыть рот: — Вы хоть знаете, сколько Министерство обещает за вашу голову? — Полагаю, этой суммы хватило бы на то, чтобы прокормить весь выводок Уизли, — сухо отвечаю я, и я почти рад тому обиженному возмущению, которое вспыхивает на её лице. Но Грейнджер слишком умна, чтобы уйти отсюда, играя в оскорблённую невинность. Она заказывает чашку чая и, сплетая пальцы в замок, произносит: — Чего вы хотели, профессор? — Я давно уже не ваш профессор, мисс Грейнджер, — ухмыляюсь криво, а она, гордо поднимая подбородок, демонстрирует мне вязь магического браслета и в тон мне отвечает: — Я давно уже не мисс Грейнджер, мистер Снейп. Я слишком хорошо знаю этот изысканный герб, вплетённый в узор брачного украшения. Но долго не могу в это поверить. Мой мир — моя магическая Британия, которую я знал и которую забыл после смерти Поттера — ограничивался достаточно скудными знаниями о его друзьях, но он не раз говорил, что Грейнджер собирается выйти замуж за Уизли. И, откровенно признаться, этого я и ждал. — Мне стоит поздравить вас или посочувствовать, миссис Малфой? — наконец спрашиваю я, и грязнокровка, которую Люциус ни за что не принял бы в качестве невестки, не будь он в Азкабане, едва уловимо расслабляется, улыбаясь, и говорит: — А вы не меняетесь. Ошибаешься, хочу я сказать ей, ты и представить не можешь, как я изменился. И хорошо. Мне всегда казалось, что уж она-то самая умная из этой несносной тройки друзей: Грейнджер-Уизли-Поттер. Но Грейнджер, которую я знал, не пришла бы на встречу с убийцей, которого ищет Министерство. И не улыбалась бы, будто ей всё равно, что на моих руках столько крови. Интересно почему? Мои размышления она прерывает, будто прочитав мысли; не будь мой разум надёжно защищён, я бы решил, что девчонка освоила легилименцию. — Это же из-за него, верно? — говорит она и выкладывает на стол порядком измятую листовку. Я сталкиваюсь взглядом с картонным мной и усмехаюсь уголком рта. Она смотрит на меня с тревожным нетерпеливым ожиданием. — Это же из-за Гарри? Я не отвечаю. Полагаю, ей и не нужен мой ответ — она знает и так. Прищур у неё уверенный и хитрый почти по-лисьи; она изменилась — и я готов поспорить, что Гермиона Грейнджер работает в Министерстве Магии. Едва ли Аврор, не та выправка и не тот склад характера, и вряд ли политик. — Невыразимец, — отвечает она на мой немой вопрос так просто, будто в этом нет ничего такого. — Я не хотела сюда идти, знаете. Это довольно странно — получить письмо с просьбой встретиться от человека, которого ищет вся магическая Британия. Драко настоял, — на секунду её лицо неуловимо смягчается, а пальцы в механическом жесте опускаются на вязь браслета. Так делают те, кому пришлось слишком долго сражаться за своё право любить, и я в очередной раз поражаюсь тому, как много я упустил. — Он пришёл бы и сам, но… Прерываю. Качаю головой. Сжимаю губы в тонкую ниточку. Мне нечего будет ответить крестнику, если он спросит, почему я оставил его. Почему я оставил всех, кто так или иначе был для меня важен. — Где его похоронили? — спрашиваю я раньше, чем она успевает сказать что-то ещё. Её брови сходятся к переносице, она морщится, качает головой. — Вы же не следите за новостями Британии, ну да… тело пропало. Его никто не может найти. Понимаете? Никто. Они зарыли пустой гроб. Она обхватывает себя руками, а меня прошибает нежданной дрожью — с Гарри Поттером ничего никогда не бывает просто. И если тело пропало, есть шанс, что… — Послушайте, Северус, — она накрывает мою руку своей, чуть сжимает пальцы, и я с изумлением отмечаю неженскую силу этой хватки. Гермиона Грейнджер — простите, Малфой — смотрит на меня внимательно, с горечью, но без сострадания. И держит крепко, так, чтобы я не отстранился. — Гарри Поттер мёртв. Или скрывается настолько хорошо, что его невозможно отыскать. Даже вы не сможете. Не ищите его. — Не противно прикасаться к убийце, миссис Малфой? — усмехаюсь я, осторожно высвобождаясь из её хватки, и она смотрит на меня непонимающе, будто впервые видит. А потом качает головой, прикрывая глаза. — Я бы сделала то же самое на вашем месте. Я нашла бы каждого. И убила бы, — очень тихо и очень чётко произносит женщина, которую я знал как неспособную на жестокость гриффиндорку, и я вижу жёсткие складки вокруг её рта, и морщинки вокруг глаз, и непримиримую, вечную ненависть во взгляде. И впервые задаюсь вопросом: что должно было произойти с ней, чтобы она так изменилась? Она говорит вдруг, как бы между делом, самой себе, задумчиво и хрипло: — Мне иногда кажется, что Гарри… ну, понимаете… был нашим миром. Миром в том смысле, что одно его существование делало людей лучше. Примиряло с другими и с собой. А теперь мы… как это сказать… — Воюем, — подсказываю я, криво усмехаясь. — Глупости, мисс Гр… простите, миссис Малфой. Я ни за что не скажу ей, что её слова — отражение моих собственных мыслей. Что вся Британия без Гарри Поттера падает ниже и ниже. Что он вытащил меня из темноты, а теперь я погряз в ней глубже и надёжней, чем когда-либо до этого. Что он научил меня прощать, а теперь я мщу, и нет чувства слаще. Что я готов развязать ради него войну и сражаться в одиночку против мира, если это вернёт его мне. Что я устал просыпаться и шарить ладонью по второй половине кровати, раз за разом натыкаясь на нетронутые холодные простыни. Что я устал искать его по дому, заглядывая во все комнаты, кроме спальни, и находить лишь пустоту. Что вчера я убил Пожирателя, который успел завести семью; и оставил без отца четырёхлетнего ребёнка; и мне не было жаль, потому что это стоило всего, чего они лишили меня. Я пью горький дешёвый кофе, она — горький дешёвый чай. И мы молчим, и молчание это так приятно, что я уже не могу вспомнить, почему только сейчас предложил ей встретиться. Когда мы прощаемся, она, поднимаясь из-за стола, говорит: — Мальсибер. Портсмут. Я не спрашиваю, откуда она это знает, только коротко отрывисто киваю, и эти два слова жгут мне грудь скорой расплатой. Гермиона протягивает мне руку на прощание и шепчет, с силой стискивая мои пальцы: — Я больше не приду. Это слишком опасно. Они следят всегда, я не хочу рисковать, — её ладонь чисто женским движением ложится на живот, и я почти готов искренне улыбнуться. Она выпускает мои пальцы и неожиданно обнимает меня — порывисто и крепко, обдавая едва уловимым запахом духов, и я вдруг понимаю, что столько лет ни к кому не прикасался, и прижимаю её к себе в ответ, и глажу по напряжённой спине, и когда она отстраняется, в её глазах слёзы. — Берегите себя. И постарайтесь жить с тем, что сделали, когда отомстите всем, — мягко говорит она мне и уходит. Я сижу за столом в одиночестве до тех пор, пока недовольная официантка не сообщает мне, что кафе вот-вот закроется. В эту ночь мне снова снится Гарри: изгибы тела, тяжёлое дыхание, торопливые движения. То, как он обнимает меня, поспешно, будто боится, что я куда-то денусь. То, как он обжигает выдохом мою ключицу, расслабленный и уставший. То, как он шепчет «люблю», а потом, будто устыдившись собственной откровенности, прячет глаза. И мне кажется, что в этом сне я как никогда близок к тому, чтобы ответить ему тем же. Я просыпаюсь с глухим «Гарри, Гарри, мой Гарри» на губах, и разочарование горьким комком собирается в моём горле.

* * *

Я убиваю наткнувшегося на меня ищейку. Он, должно быть, неплохой малый, этот белобрысый парень, но, вскидывая палочку, я не чувствую в себе жалости. Только глухое удовлетворение. Если бы вы так искали Гарри Поттера, как ищете Северуса Снейпа, должно быть, вы бы нашли его. В любом месте. Я убиваю Мальсибера. Он — чокнутый ублюдок — смеётся и твердит, что даже у мести есть срок годности. Он — чокнутый ублюдок — швыряется в меня проклятиями, задевает, в полуобморочном состоянии я аппарирую, чудом не расщепившись, и долго, мучительно долго, целых четыре месяца, восстанавливаюсь после прошедшего по касательной Режущего, и пострадавшая рука почти не слушается эти четыре месяца (да и плохо слушается после), и к картине моего тела — сплошь углы да сколы — добавляются новые шрамы. Я думаю о том, оттолкнуло ли бы это Гарри. Я думаю о том, смог ли бы он жить с убийцей. И отчего-то мне приходит в голову мысль: смог бы. Если бы только он… Нечем дышать. И жить тоже нечем. Я убиваю Роули. Щенка Роули, готового обделаться от страха; щенка Роули, встречающего смерть с закрытыми глазами. Мне от него тошно, и я даже не трачу время на разговоры. Его было тяжело выследить, но слишком легко убить — я чувствую себя обманутым. Я убиваю Трэверса. Трэверс стоит мне ног — я заново учусь ходить, как маленький ребёнок, даром что пятидесятилетий, и все мои зелья, модификации и усовершенствования не стоят ничего, потому что не спасают, как не спасает тёмная магия — моё тело разваливается на куски, как развалилась однажды душа Волдеморта, и собрать его не под силу даже великому Мерлину. Даже великому Гарри Поттеру. Я убиваю Руквуда. Эйвери. Яксли. Я убиваю — я почти калека, я почти Волдеморт, я живу ненавистью и местью. И когда заканчиваются те, кому ненависть и месть были адресованы, во мне не остаётся ничего. Двадцать лет моей жизни — бесценной, бесполезной, бездарной жизни — я потратил на то, чтобы уничтожить каждого. Чтобы найти — на любом континенте, в горах, в пещерах, в другом обличье, под защитой — каждого из тех девяти, кто уничтожил мой мир. Гойл. Джагсон. Долохов. Мальсибер. Роули. Трэверс. Руквуд. Эйвери. Яксли. Я составляю свой собственный Список Имён, и когда я вычёркиваю последнего, мне не остаётся ничего, в чём был бы смысл. Я возвращаюсь в свой забытый, пыльный, одинокий дом. Я возвращаюсь — шестидесятилетний, ещё не старый, но уже седой, ещё не отживший своё, но готовый умереть. Я возвращаюсь — и спустя двадцать лет снимаю заклятия, когда-то надёжно запечатавшие дверь моей спальни. Нашей спальни. И вдыхаю его запах. И вспоминаю. И смеюсь. Тёмная магия, данная взаймы, плещется и играет во мне, нервно оглаживая кончики моих пальцев. Ей не терпится взять свой процент, выдоить всё, что осталось в моём покорёженном теле, но я успокаиваю её. Утихомириваю лёгкой лаской. Ещё рано. Ещё так рано. Я засыпаю прямо здесь, на полу, у кровати, уткнувшись лицом в его подушку, которая спустя столько лет ещё хранит запах его волос. Я засыпаю прямо здесь, измученный, изорванный, а проснувшись, не могу пошевелиться от боли. Глотаю зелье, с трудом встаю на ноги, сил хватает лишь на то, чтобы рухнуть в кресло. И забыться в ожидании неминуемой расплаты — тёмная магия не любит, когда ей не возвращают долги. Сначала приходит боль. Но она столь незначительна, что я легко от неё отмахиваюсь. Потом приходит темнота. Я ещё вижу, но смутно, точно зрение решило в одночасье подвести меня, уставшие глаза ловят только отдельные очертания предметов, не складывающиеся в картинку. Потом приходит тишина. Я не слышу ничего, кроме собственного сердцебиения, неуловимо замедляющегося с каждым отсчитанным ударом. Но это не страшно — я и до того почти не слышал ничего кроме. Последним приходит Он. Я не жду Его, но надеюсь — и Он приходит. Он склоняется надо мной, сверкая зелёными-зелёными, как свежая листва, глазами, его дыхание обжигает мою щёку, мою морщинистую, иссечённую шрамами щёку, и я шепчу, боясь моргнуть: — Гарри… Он не изменился и не повзрослел ни на секунду — будто и не было двадцати лет. На нём та же форменная мантия, в которой он был, когда его притащили в Мунго. На его груди — та же зияющая дыра, которую я, глотая проклятия и панику, пытался залатать сперва зельями, после — заклятиями, потом — сырой магией… Он смотрит на меня настороженно и напряжённо. На моих руках — грязная бурая корка крови Яксли. Последнего. Я убил его без магии, я убил его магловским способом, потому что это он первым напал на Гарри Поттера. И последним — тоже. Грейнджер мне солгала. Тело Гарри Поттера никуда не пропадало. И его, должно быть, похоронили в Хогвартсе. Как Героя. Как Избранного. Как Мальчика-Который-Не-Выжил-На-Этот-Раз. Я даже не могу на неё злиться. Я тоже солгал бы, если бы это давало хоть крошечную надежду. Чем ещё может жить человек, если не ею? — Гарри, — повторяю я, едва шевеля губами, и хрипло сдавленно смеюсь. — Прошло двадцать лет, Гарри. Он смотрит на мои руки, на мои ноги, на моё лицо, он смотрит на меня, умирающего, на меня, убийцу, и мне больно смотреть на него, такой он светлый, слишком светлый, чтобы можно было к нему прикоснуться, не рискуя обжечь ладони до мяса. Но я всё равно прикасаюсь. Опускаю пальцы на его шею, глажу, чувствуя, как это прикосновение разрушает меня изнутри, и он падает на колени, и зарывается лицом в мои колени, и молчит. — Они сказали, что ты умер, — говорю я, по-прежнему отказываясь в это верить. — Сказали, что не успели ничего сделать. Я не успел ничего сделать. Но я отплатил. Я отплатил. Каждому. От моих пальцев на его лице остаются алые разводы — уродливые и грязные, так не идущие ему. Он смотрит на меня с нежностью и ужасом. Я глажу его ключицы липкой краской собственного падения. И шепчу почти жалобно, почти извиняясь: — Посмотри, кем я стал. Его губы шевелятся, но я не слышу ни слова — только собственное сердцебиение. Тук-тук-тук. Тук. Тук… Мне и не нужно слышать Гарри Поттера. Я и без того знаю, что он говорит. И накрываю ладонью его губы. Мягкие губы, которые я не целовал двадцать лет. И закрываю глаза. И он дрожит, как будто ждёт, что я ударю его или убью. Разве можно убить того, кого уже убили? Разве может тот, кто уже мёртв, бояться того, кто ещё жив? — Посмотри, кем я стал, — повторяю настойчиво, почти зло, сжимая его подбородок, в его глазах блестят слёзы, на его лице — глухое страдание, и мне внезапно становится легче. Будто он забрал у меня часть тьмы. Будто выудил из меня воняющий ком ненависти и вышвырнул. — Гарри, — повторяю я и, вдруг забывшись, вспоминаю глупое, сентиментальное прозвище, которым я назвал его лишь однажды — когда он умирал. И которым назову теперь, когда умираю я. — Гарри. Мой ангел. Мой прекрасный ангел. Он молчит. Молчит — с этим его ярким румянцем на щеках, с этой его жизнью во взгляде, как так вышло, что он и сейчас живее меня? Он молчит, только дрожит отчаянно и нервно, цепляется пальцами за мои бёдра, смотрит жадно и нетерпеливо, ждёт чего-то, льнёт ко мне, к зверю, наивная птица, счищает кровь с моих ладоней и черноту с моей души, не надо, глупый, увязнешь в саже. Не надо, глупый… Губы его — горячие, податливые — спустя двадцать лет так же отзывчиво приоткрываются в ответ на прикосновение моего языка. Я целую его глубоко, целую торопливо, целую, склонившись так, что больно, целую, обхватив его затылок рукой — нелепой и убогой культей. Целую, как будто пью спасительную воду в пустыне, целую, как будто прощаюсь со своей войной, и он позволяет мне изодрать его губы и впитать в себя горькую соль, и накрывает мою ладонь своей, и говорит: — Пойдём. Ты навоевался. Нам пора. И наступает Свет. И Тишина. И Мир.