Так уже случалось раньше

       — Ты тратишь себя, — сказал Боб, глядя на рисованный пастелью портрет Фрэнка.        Он работал вместе со мной в маленьком, недавно открывшемся издательстве и, честно говоря, рисовал в разы круче меня. Я боялся его профессиональной критики. Боялся и в то же время уважал её, как единственный верный, уместный именно в моей ситуации ориентир.        — С чего ты взял?        Я смотрел в пустоту, допивая бокал красного сладкого вина. Оно было настолько дешёвым, что после каждого глотка я чувствовал противную спиртовую отдушку. Но прекращать пить я не хотел.        — А вместо того, чтобы сейчас сидеть и ныть в гостинной, ты бы мог сидеть и ныть в мастерской. И ныть не над своей жалкой жизнью, а над очередным неудавшимся рисунком.        — А что бы это изменило? — с горькой усмешкой спросил я. — Рисунок действительно так плох?        — На ошибках учатся, Джи. После тысячи неудачных работ будет одна гениальная. А что ты получаешь после своих скандалов с Фрэнком? Вот скажи, пожалуйста, сколько раз ты мне рассказывал, что его ненавидишь, что он тебя выпил до дна, а потом через неделю пищал о своей идилии?        Боб привстал с дивана, положил на стол портрет и налил из стоящей на журнальном столике бутылки себе ещё вина.        Я сидел боком, подложив под себя одну ногу. Моя рука лежала на спинке и подпирала голову.        — И вообще, ты не думал, что он тебя использует? Ну вот какой придурок, если не ты, будет бегать за ним… эм… — Боб замялся. — Сколько вы там вместе?        — Три с половиной года, — сказал я.        — Вот. Именно. Только ты на такое способен! — Боб щёлкнул пальцами у меня перед носом.        — Да с чего ты это взял?        — Я тебя знаю. Всех нас художников хлебом не корми, дай себя унизить, дай принести себя в жертву во имя великой цели.        Я задумался. Так ли это? И возможно, отдавая себя Фрэнку, я пытаюсь всего-лишь искупить вину.        Мы подняли и осушили бокалы за творческий успех. А достигну ли я его? А если я растрачу себя на глупости, а потом не найду выхода, кроме как покончить с собой. А что Фрэнк сделает с моими работами?        Внутри меня словно вилась гадюка. Кольцами она захватывала сердце и жала так сильно, что на глазах выступили слёзы.        — Эй, ты чего?       Боб заметил, что я плачу. Он поставил выпивку, подсел ко мне и обнял.        Стоит ли оно того? Кто-нибудь стоит?        Я достиг. Но чего?        Я по-прежнему одинок и не понят. Как тогда, будучи подростком искал признания. Возможно, я гений. Ведь так. Гениев признают только когда они умерли. Как же мне умереть?        Может, повеситься? Верёвки нет. Разве что бельевая. Ах, она тоже не идёт. Слишком тонкая. Будет резать шею.        А если я реально умру? Если я наглотаюсь таблеток или погружусь в ванную, не вынырну. Кто обо мне заплачет? Хотя, нет, я ошибаюсь. Заплачут все. Но будут ли это те слёзы, которые я жду.        Только что мне до этого. Кто, кроме преподавателей и заказчиков обсуждал мои картины? Разве это делал Фрэнк? Разве это делали мама и папа, Майки? Дурно. Мне очень дурно. Рефлексируя на клочках бумаги, я надеюсь на поддержку. Зря.        Я громко зарыдал, вымазывая большую мягкую футболку большого мягкого Боба. Я рыдал взахлёб. Все накопившиеся внутри меня обиды под действием вина выплёскивались в слезах.        — Я ничто, Боб. Ты понимаешь?        Очередная ссора и моя очередная обида. С утра мы с Фрэнком начали ссориться из-за его наркотиков, и я не сдержался. Я врезал ему. Это воспоминание туманно. Всплеск моей агрессии. Очередной. Я не помню, когда начал проявлять свой гнев силой. До этого дня я никогда не позволял себе бить Фрэнка. Я мог хлопнуть дверью, запустить тарелку в стену, пнуть телевизор, разбить кулаками зеркало. Ужасно. Как он посмотрел на меня… Как он на меня посмотрел! В его глазах появились слёзы, обида, шок. Молча он схватил с дивана толстовку и выбежал.        И тогда я рухнул на пол. Мне не стало плохо. Мне стало никак. Я не знал, почему это сделал. Мне просто захотелось упасть, удариться головой и потерять сознание на неделю.        Я лежал около получаса. Я думал, какое говно совершил. Но я не мог иначе. Он не слушал. Да, конечно, эта фигня «сэкс, драгс, рок-н-ролл», клуб 27, и другие самоубийственные штуки — свойственны музыкантам. Но я не мог этого вынести. Меня это уже достало. Я чувствовал себя его мамочкой. Задрал.        Он не явился к вечеру. Я же гордо решил ему не звонить. Я просто понял, что моей вины в ударе нет. Фрэнк сам виноват. А потом я схватил бумагу и дрожащей рукой, размашисто и неаккуратно рисовал.        Бобу я позвонил два часа назад. Он приехал быстро. Он всегда быстро приезжал.        И тут я подумал, что по сути тоже использую его. Он моя подушка безопасности, моя скорая помощь.        — Слушай сюда, — сказал Боб.        Он поднял моё лицо на себя.        — Ты должен с ним пор…        — Нет, — перебил было я.        — Не спорь, Джерард. Ты ужасен. Тебе нужна помощь. Посмотри на себя, на кого ты сам похож. Когда ты в последний раз мыл голову?        Я смотрел ему в глаза, и слёзы скатывались по щекам.        — Ты выше этого. Ты слишком талантлив. Тебе стоит позаботиться о себе, о своём будущем.        Он говорил медленно, с расстановкой, и каждое его слово входило в моё сознание. Вот только я не верил этим словам. Ни единому.        С каждым словом он говорил медленнее, его хмельной голос начинал проседать.        — У него свой путь. Как же ты не понимаешь, что он ребёнок, как и ты. Тебе самому нужна защита, помощь, воспитание. Ты слишком… — Боб замялся подбирая слова. — Ты слишком прекрасен.        Он смотрел на меня, но я был слишком пьяным, чтоб ловить его взгляды. И тут он стал приближаться ко мне. Наши губы соприкоснулись.        Я почувствовал пошлое желание и ответил на поцелуй. Я сам обвил руками его шею. Его губы были сухими и горячими, он недолго мял ими мои. Буквально через пару секунд мы сплелись языками. Он наклонился вперёд, подминая меня под себя. И тут-то я опомнился.        Я подскочил с места, насилу вырвался из его объятий.        — Ты чего? — спросил он удивлённо и испуганно.        — Э-э-э, нет. Это ты чего? — говорил я, едва удерживаясь на ногах.        — Ты же сам…        — Да ты решил воспользоваться тем, что я пьян. Ты мной воспользоваться решил?! Проваливай! — заорал я. — Забирай своё вино!        Я толкнул ногой журнальный столик, пустые бутылки слетели с него. В одной было вино и, опрокинувшись, залило рисунок и белый ковёр. Боб подскочил.        — Не смей трогать мои вещи! Проваливай вон! Вон! Я сказал вон!        Я свалился на колени, обхватил голову руками и начал раскачиваться, плача. С каждым всхлипом я ревел всё громче, пока мой плач не превратился в крик.        — Джи, послушай.        Боб бросился ко мне. Он снова попытался меня приобнять, но я отмахнулся и ударил его.        Он был удивлён второй раз за вечер.        — Ну, знаешь ли, — сказал он.        И Боб встал, оправил майку и, не сказав ничего ушёл. Дверь захлопнулась. Я остался один. Я остался преданным, опущенным своим же жутким поведением. Мне было стыдно.        Мне захотелось спать, и я прополз в спальню. Я упал на кровать и почти моментально уснул.        Ночью дурные сновидения захватывали меня, словно морские волны. Я не умел в них плавать и мне реально казалось, что я в них тону. То и дело я вскакивал на месте и вглядывался в темноте в циферблат часов.        Выпил я не слишком много. Обычно — больше. Тем не менее, что-то меня царапало изнутри. Совесть? Такое жуткое и гнетущее чувство вины за своё поведение.        Где-то к третьему пробуждению у меня заболел живот. Я уже не мог заснуть. Потом меня затошнило, я бегал в туалет, но ничего не происходило. Так, в муках ложных позывов, я дожил до утра.        На удивление я чувствовал себя бодро, сбросил ноги с постели и почёсывая бок, побрёл делать себе кофе. Пить его стало утренней привычкой. Я не изменял ей лет эдак с одиннадцати. Фрэнк тоже любил кофе. У нас были парные кружки. Был день Святого Валентина, а я пропил все деньги и не мог купить подарок. Масштаб трагедии был огромен. Я занял у Джамии. Она надо мной смеялась, но деньги дала. В дешёвом магазинчике я купил две белые кружки, на каждой из которых красовалась нарисованная ярко-красной краской половинка сердца. Фрэнк обрадовался. Я как-то даже не помню, что он мне дарил. То ли билет в кино, то ли в галерею. Не важно.        Сварив кофе, я пошёл в мастерскую. Мне предстояла большая работа. Помимо иллюстраций, я подрабатывал оформителем в одной ремонтной компании. Мой нынешний заказчик хотел, чтобы ему расписали стены квартиры в одном стиле. Он хотел красные деревья.        На маленьком листике блокнота А5 я стал водить кистью. Постепенно голый, чёрный сырой ствол я стал покрывать листьями красного цвета. Их было много. Они были разными. Мне нравилось их прорисовывать. Это было моей релаксацией. И в то же время я продумывал, как именно будет выглядеть работа.        Я включил компьютер и музыку. Время летело очень быстро. Это можно было понять по песням, сменявшим друг друга. Кончился альбом, колонки затихли. Я потянулся к мышке, чтобы включить другой и… На запястье появилась тоненькая красная полоска. Случайно черканул кисточкой.        Я замер. Совсем забыв о том, зачем лез к компу, я приблизил к лицу руку. Маленькая, едва заметная полосочка краски. Это было красиво. Что-то, словно подтолкнуло меня макнуть кисточку в краску и нарисовать ещё одну полосу. И ещё одну. Их было уже три. Потом я добавил немного тёмного оттенка.        Я стал рисовать с увлечением и старанием, забыв о своих деревьях. Вот! Вот в чём была красота. Эстетика. Моё странное занятие, похмелье, вина. Я ритуально казнил свои руки. Я казнил их искусством. Я целовал кожу не лезвием, я целовал кожу орудием своего труда.        Вот она, чёрная линия моей жизни. Она витеевата. От хорошего к отвратительному, от эйфории до суицида. Вот другая линия, линия Фрэнка. Она то сходится с моей, то уходит от неё прочь. Никогда у нас не будет нормально. И линии тоже знают это. Они знают это, как никто другой.        «Да, так, получай, Джерард», — говорят они, линии.        Они, как символическое воплощение порезов внутри меня. Моя голова, сердце, честность — изрезаны.        Я понятия не имел, как буду смотреть в глаза Фрэнку. Вот, больше красного. Я понятия не имею, как мне общаться с Бобом. Пусть стекают капли.        Я. Не. Знаю. Я потерялся в себе.        Звук поворота ключа. Фрэнк пришёл. Я бросил кисть на стол. В полнейшей тишине звук её падения и перекатывания показался раскатом грома. Его шаги были отчётливо слышны в мастерскую. Я не стал вставать. Я решил сидеть у себя, решил не замечать его. Не я виноват в нашей ссоре. Извиняться первым я не хотел и не мог. Это словно выставить себя слабым, глупым и униженным. Как из недр какой-то тёмной и страшной пещеры в голову стали вылетать оскорбительные выражения, формироваться какие-то строчки, фразы. Обида. Вот что подстрекало меня.        Я слышал, как на кухне Фрэнк открыл холодильник. Зашипела сковородка. Наверное, он собирался жарить полуфабрикатные замороженные овощи. Щёлкнул чайник. Фрэнк будет пить чай.        Я с агрессией взял кисть. Я занёс её над блокнотом…        Прозвенел мой телефон. Я ставил будильник, чтобы он оповестил, что надо собираться к клиенту. Пулей, чтобы не столкнуться с Фрэнком, я влетел в спальню, надел рабочую одежду, потом побежал в мастерскую, собрал в сумку кисти, блокнот, наушники и быстро выпорхнул из дома. Дверь, как обычно в нашем доме, хлопнула чертовски громко.        До дома клиента от остановки я добрался минут на пятнадцать раньше назначенного. Пришлось намотать пару кругов по улице, чтобы прийти минута в минуту.        Я любил свою работу и, погружаясь в неё полностью, плевал я с высокой колокольни на свою личную жизнь. На него.