Так уже случалось раньше

       — Ты действительно думаешь, что вас ждёт счастливый конец? — спросил Боб.        Я виновато посмотрел на него и, не имея желания и сил сдерживать себя, прильнул к его губам.        — Ты уходишь от ответа, — строго сказал Боб. — Чего ты хочешь?        — Тебя, — сказал я. — Я хочу тебя. В себе. Сейчас.        Он взял меня за плечи и оттянул от себя. В его глазах блистали молнии.        — Я не могу быть для тебя вариантом «Б», Джи. Ты должен выбирать!        Мои с Фрэнком объятия уже давно стали привычкой, частью приевшейся к обоим нам рутины. Когда вокруг моего тела сцеплялись его руки, внутри не горело. Он не мой человек. Мы друг другу не нужны.        Во время наших разговоров я пытался всем своим видом и голосом показать, как же меня достали наши натянутые отношения. Было ощущение, что каждый наш разговор — комок ниток. Я его распутываю, распутываю, но ничего не выходит, и я рву его к чертям.        Я приходил домой морально истощённым. Он выжимал меня своими объятиями, словно губку. Я был для него кем угодно, только не парнем.        До начала наших отношений я просыпался с мыслью о том, что лучше бы этот день подошел к концу. Я не хотел посещать занятия, надевать тесноватую мне одежду и желать сгореть каждый раз когда заурчит мой живот. Я себя ненавидел. Мои прогулы в колледже делали большой удар по успеваемости, что была, мягко скажем, на среднем уровне. А я что. А я пропивал занятия, сбегая со школы домой. Мне продавали пиво. Мне продавали вино. До прихода родителей я трезвел, а Майки не боялся.        Такое странное, саднящее мозг чувство в голове. Оно у меня давно. Когда мы с Фрэнком только познакомились, это чувство угасало. Теперь оно снова дало о себе знать.        Я чувствую желание умереть. Я хочу навеки успокоиться и не ощущать угнетение. Но! Это желание диссонирует с другой частью меня, частью, желающей моего успеха. Я понимаю, что умереть никем — последнее дело. Поэтому я стал стараться делать хоть что-то полезное для себя, для своего будущего, при этом ощущая слабость и бессилие от беготни по кругу. Хотелось бы, чтобы меня утешили, обняли. Возможно, я зациклен на себе (так и есть, да), но мне этого не хватает. Всё моё нутро требует, чтобы Фрэнк понял наконец-таки, что я за фрукт.        Мы встречались уже четыре года. Не знаю, что нас держит вместе. Во всех наших действиях присутствовала какая-то двойственность. Я чувствовал, что он устал, чувствовал, что устал сам, но отпустить друг друга… Отпустить друг друга мы не могли. Красные нитки сшивали наши губы, и мы не могли сказать друг другу ни слова. Мы стали мало говорить о нас как о паре. Не могу сказать, что мы беседовали о чём-то существенном вообще. Я ничего не смыслил в музыке, он ничего не смыслил в художестве. У меня даже не было слуха. Не знаю, раздражало ли его это.        А раньше мы смеялись… Как же много мы смеялись.        Воспоминания вызывают приятную, ностальгическую грусть. Тогда, в начале, мы выстраивали себе перспективы на будущее, всё казалось безоблачным и прекрасным. Но, постепенно остывая, я понял, будущего нет. И как-то стали мне противны наши поцелуи, прогулки, речи.        Всё медленно, но неумолимо катилось в тартары. Кто был тому виной? Не знаю. Может быть, виноват я. Может, он.        — Дай мне время.        Я прижался к губам Боба. Поцелуй получился рваным быстрым. Это был поцелуй изменника и предателя. Мои руки обняли его лицо, и мы вновь поцеловались.        Боб был выше и крупнее меня. С ним я чувствовал себя не так как с Фрэнком. С Бобом я извивался змеёй, становился хрупкой и пластичной девушкой. Это было что-то новое и желанное.        Мы касались языками. Он опрокидывал мою голову, хватал за волосы и целовал шею, оставляя засосы. Я уже даже престал беспокоиться о том, что Фрэнк их обнаружит. Оказываясь под Бобом, я ощущал нереальное удовольствие. Я покорялся ему, мне нравилось таять в его поцелуях.        Он снял с меня одежду и обхватил мой член рукой. Двигаясь вверх и вниз, он не прекращал меня целовать. Грубо, властно.        А я… Я был словно шлюшка. Мне нравилось, что я, скованный отношениями, всё-таки вырывался и трахался на стороне.        Удовольствие накатывало волной. И вот, Боб ускорялся, я стонал громче…        Телефонный звонок.        Боб не отпускал меня.        Я потянулся к телефону и, сдерживая себя чтоб не застонать прямо в трубку, сказал:        — Привет, Фрэнки. Я немного задержусь в издательстве...        — Добрый вечер, это сержант полиции Мэлс.        Я подскочил на месте. По моим испуганным глазам Боб понял, что что-то не так и насторожился.        — Как… — мой голос осел. — Как?! С ним всё в порядке?        Я уронил телефон на постель.        — Фрэнк. Его пырнули ножом в драке. Срочно отвези меня в больницу!        Я вскочил и стал на ходу натягивать на себя одежду. Боб, не оправившись от шока, замер на месте.        — Чего сидишь?! — завопил я. — Иди заводи машину!        Я кричал на него.        Всю дорогу я матерился и пинал сидения. Как так…        ***        Его перевели из реанимации. В белой палате лежало тело. Лицо его было безжизненным, укрытым многочисленными синяками и гематомами. Только лишь дыхание выдавало в нём живого человека.        — Н-ну, — задрав подбородок, с чувством собственного превосходства заговорил я, — и до чего ты докатился?        Полицейские интересовались им, то и дело захаживая в палату. Я был в больнице вторые сутки.        Боб отвёз меня домой, сказав, что сам подежурит и обязательно позвонит.        Дома я упал на кровать и чуть ли не впервые за эти два дня задумался: «Что со мной?». А что если Фрэнка бы не стало… Вот прямо сейчас. Что сталось бы со мной, прекрати Фрэнк вдруг дышать?        Пустота. Я валялся, смотрел в потолок и ощущал эту пустоту. Ещё неделю назад я лежал в этой постели не один, и потолок… Мне казалось, что по штукатурке плясали разноцветные круги. Сознание было напрочь отключено дурманом сексуального удовольствия.        Но этого может и не быть. Больше никогда не быть.        Кажется, я нашёл повод, чтобы его бросить. Такое поведение, такая жизнь — не хочу.        Лучше бы мы не встречались. Лучше бы я был один и довольствовался случайными связями… ненавистью… попытками убить себя?        Я вырос как личность, будучи с Фрэнком. Он, наверное, — нет. Вся его зрелость на самом деле — рассыпающаяся иллюзия.        Жизнь — течение, а он-то плавать не умеет. Он за меня хватается и тащит ко дну вместе с собой.        Я должен искать себе равного.        Боб?        Он красивый, он активный и сильный. Его инициатива в отношениях сводит меня с ума.        «Он не любит тебя, — часто повторял Боб во время наших объятий. — Его любовь к тебе — эгоизм в чистом виде. Он любит не тебя, он любит то, как ты к нему относишься».        И тогда я закусывал губы и хриплым то ли от ярости, то ли от возбуждения голосом говорил:        «Разве? — И я отстранялся от него, клал руку ему на щёку и смотрел в глаза. — А что насчёт тебя?».        Он словно срывался с цепи и неистово целовал меня, покусывал, затем буквально вжимал, втрахивал в кровать.        Я уснул. Сон мой был поверхностным, я чувствовал, как меня кто-то душит. Я был в бреду, в холоде и страхе попытался залезть под одеяло, но, лёжа на нём, не смог. Тогда я просто сжался в комок, обнял свои ноги. Судорожно глотая воздух ртом, испуская стоны, болея всем телом, я провалился в пустоту, в чёрный затуманенный обрыв.        Меня разбудил поцелуй в щёку. Я разлепил глаза.        — Ты опух, — заключил Боб.        Он нависал надо мной, опираясь на свои руки.        — Ты почему не в больнице? Ты обещал.        Боб приподнялся и сел, поджав ноги под себя.        — Там дежурит его мать, — спокойным тоном сказал Боб.        — Она приехала? — Я подскочил на месте. — Нам надо туда!        — Погоди…        И снова поцелуи. Снова он говорил мне, что Фрэнк никуда не денется и никто меня не полюбит так как он, Роберт Брайар.        ***        На четвёртый день Фрэнк очнулся. Он смотрел на меня и улыбался. Я наклонился над ним и поцеловал в губы. Затем я посмотрел ему в глаза. Взглядами мы не встретились. Моя шея привлекла его внимание.        Засосы.        Он как-то странно и судорожно закивал головой, а затем засмеялся.        — Ну как? — спросил он.        — Фрэнки, милый, — прервал я его.        — Развлёкся без меня?        Он отвёл взгляд.        — Фрэнки… Я люблю тебя, — но голос мой звучал сухо и безэмоционально.        — Ты надеялся, что я умер?        — Нет.        *** Не прошло и трёх месяцев, как идилия затрещала по швам.        — Не бросай меня! — плакал я. — Ты не можешь!        — Прости… — сказал Боб.        Он ушёл, покинул мою жизнь так же стремительно, как и ворвался в неё. Ему предложили новую работу, и он уехал во Францию, говоря, что отношений на расстоянии быть не может.        Я так и не заметил, что он проводил чёткую границу между жизнью и творчеством, что он не тонул во мне полностью, он пользовался мною как вдохновителем. Я был музой, но не был творцом.        Он не такой. Он оказался не таким! А я? А я…        Я оказался брошенным, запертым в своём одиночестве на съёмной квартирке. Моё творчество в ужасном состоянии, и я не продвинулся в своём таланте ни на шаг.        Но самое страшное то — что я одинок. Я всегда таким был. Я всегда таким буду. Майки закончил колледж, родителям я был интересен только как дитя, продолжитель рода, Джам вообще вышла замуж, и ей было не до меня.        А Фрэнки ведь повесился…        И я, наверное, тоже повешусь.