A Pathetic Man

      Я не живу. Я лишь существую в этой бесконечно гнилой вселенной.       Кто я? Было ли у меня прошлое, есть ли будущее? Почему я живу в мрачном городе, без солнца и потепления? Почему я все ещё брожу по улицам, скитаюсь и пытаюсь оглянуться назад? Почему я ничего не вижу, кроме насмехающихся надо мною лиц, что только и готовы тыкать в меня кривыми пальцами часами напролёт?       Меня никто не ждёт. Я никому не нужен. Всем на меня плевать, даже этой дряни — ей в первую очередь. Жила со мной только ради денег и наживы, а как уволили, так все — плати по счетам, убожество.  — Это я-то убожество? А чем ты лучше, а, паскуда? Чем ты лучше?! — спрашивал я тогда ее, ту, кого любил и, чего уж скрывать, люблю до сих пор.       Она силком захлопнула дверью перед моим носом, выставив на посмешище перед соседями. Ты этого хотела, да, мразина? Оставить меня в долгах? Платить за твои дурацкие шмотки?       Временами, только временами, осматривая витрины магазинов, в ноздри бросается запах ели и какао — она любила отмечать Новый год, украшала дом в фиг пойми откуда взявшиеся гирлянды и деревянные игрушки.  — Все как у всех, понимаешь, милый? Нам тоже нужен праздник, — ее улыбка, о боже, ее божественная улыбка просто блистала в темноте. Ее пышные тёмные волосы трепались по ветру, словно крылья ворона. Она красива, как ни посмотри. Идеальная для обложек глянцевых журналов. Недостойная для житья со мной, обычным планктоном. Это ниже ее достоинства, как она писала мне позже в своих письмах, забрызгивая бумагу дорогими духами. Вонючими дорогими бабскими духами.       Тогда я сдавался под ее очаровательными глазами цвета аквамарина. Тогда я брал кредиты один за другим, не задумываясь о последствиях. Тогда… Я готов был даже покончить с собой, оставив кровью на асфальте послание только для неё: «улыбнись, моя жемчужина!».       Какой же дурак, ох, каков же кретин! Сейчас бы посмеяться над собой, залиться смехом и посмотреть в ее глупое кукольное лицо, да… Не смешно ведь. Ни капли не хочется расхохотаться над собой. Так и до истерик недалеко.       Представляете? Ухохатываешься над самим собой, и в тоже время не чувствуешь ничего, кроме жгучей боли в запястьях и подавленных всхлипов.       Счета увеличивались, сколько бы работы не брал в свои руки. Остатки еды с пластиковых контейнеров не позволяли мне насытится досыта. Мусорные баки не приветствовали объедками, лишь мертвыми разлагающимися телами бездомных кошек, да кишащих по углам металла крыс.       Чем вам не комедия, а? Смотрите, каков я. Безобразен для вас, обычных? Жалок настолько, что даже плевать тошно?       Боитесь увидеть во мне себя? Свою историю? Своих близких?       Людям нет дела до попрошаек. Так, кинут монету-другую, осклабятся и побегут со всех ног по делам. И я когда-то был таким, как вы. Тоже боялся прикоснуться к тем, кто потерял все. К отбросам.       Как хорошо, я теперь не вы. Вы глупы и лицемерны, я же — жалок, слеп, тосклив, потерял надежду к жизни, но не гордость. Я как крыса, заразная чумой. Вы же — здоровые псы.       Вам известно, сколько мучаются псы перед смертью? А сколько крысы? Почему до мелкой твари никому нет дела, а до крупных самцов — пожалуйста?       Все просто. За них платят больше.       Стоять на крыше, покачиваясь на пятках, словно на шесте, и не удерживать равновесие для меня стало присуще водным процедурам. Волосы свисают сосульками, болтаясь в стороны, глаза прикрыты, ты балансируешь над пропастью в бездну, а руки раскинуты кверху… Хорошо, когда падаешь. Не придаешь ничему значение, чувствуешь кончиками пальцев потоки ветра, будто разрезаешь его ножом… Вот только после жестко натыкаешься на что-то твёрдое, неровное, ударяясь лбом о крепкое покрытие.       Бесполезному человеку спасли жизнь. Я не просил о сострадании, о причитаниях деревянноподобного, о наставлениях, о психологических нравоучениях. Я не просил меня спасать!       Мне говорят:  — Но как же так? Жизнь прекрасна, даётся один раз, бла-бла-бла, — и тому подобное. Удивляются ещё. — Глупый, нужно ценить это.       Это — что? Что это? Мне нужно ценить своё бремя, когда я жру что попало, представляю мертвую голову своей возлюбленной и выплачиваю денежные взносы? Тебе-то хорошо, герой. Ты не живёшь в моей шкуре. Ты — не я. У тебя есть каждодневная зарплата, любящая семья, все по шаблону счастливого человека. А у меня нет ничего, кроме жалких лоскутков, которые с трудом можно выразить под одеждой, да ножика для подворовывания мелочи у подростков. Думаешь, я мечтал о такой судьбе?!       На это деревяшка ничего не ответил, покачав головой и протягивая мне конверт. Словно резкое: «Нате! Бери, чего ждёшь? Тебе же нужно».       Какое наслаждение я тогда испытал, плюнув в лицо этому недоумку и растворяясь в бесконечной людской суете. Запрокинув голову, я долго не сдерживал смешков, а вскоре и вовсе затрясся в истерическом смехе.  — Мама, — обратилась девочка лет восьми, хлопая своими тупыми глазками. — Почему дядя плачет?       Я не заметил, как за бесконтрольным ржачем посыпались капли на песок. Сидя в детской песочнице и сжимая кулаки, с моих глаз текла влага. И сколько бы я не тёр их… Все без толку.       Ну что, вам понравилась история жалкого бродяги? Нет? Так и думал. Вам бы побольше драмы, да? Соплей, слез, скандалов. Вы же любите это, дамы, уж я знаю. У меня самого была такая баба. Дурочка, что стала просто тряпкой и куклой в моих глазах. Глупая пустышка без совести, с красивым личиком и длинными волосами.       Как-то однажды она заявила мне про семью. Предложила завести ребёночка.  — Это же мило, — восклицала мне, — у нас может появиться дочка или сыночек!       Мило ли? Из этого вытекают одни только расходы, да нервы. Но я не стал заикаться об этом. Ее счастливое лицо заставило напрочь отказаться от этой идеи. Пусть порадуется.       Теперь же нет ответственности за шкуру, нет и обязательств, алиментов, возможной семьи. Она сразу же нашла себе парня. Теперь это только ее с ним заботы.       Правда, выкинуть из головы образ дурехи не выходит. Уж слишком прелестна, уж слишком прижилась. Люблю я ее, как бы грустно не было.       Так я думал до встречи с боссом и той заварухи с героями.       Юный господин… Оверхаул… Он подарил нам, отбросам общества, надежду. Он подарил ее мне. Можно ли желать чего-то лучшего, чем просто крыши над головой, чайника и мужской поддержки? Я о таком даже не мог и мечтать.       Чисаки просит не называть его господином и по «имени». Гангстер поощряет коллективную работу и сотрудничество с другими штабами, но карает за предательство нещадно — снимает перчатку и взмахивает рукой, забрызгивая остатки человеческой плоти по стене. Нам же остаётся только оттирать места «наказания», но ведь глупцы сами виноваты. Нефиг было злить босса.       Знаете, а вытирать стены всяко лучше, чем быть скованным какими-то щупальцами того пацана. Героишка сейчас лежит на полу, нервно вздыхая — кажись, потерял сознание и не может тронуться с места. Отличная возможность наподдать мелкому, подумал бы каждый. Но нам не нужно было просто дать взбучки. Провалить миссию — позор, а когда тебя схватил начинающий герой, то и вовсе дергаешься от злости. Не хотел бы Чисаки оставить все так!  — То… йя-То… йя, — один из моих напарников, которого я без зазрения совести могу назвать другом, Хойджо, тоже крутился туловищем и пытался сгрызть «преграду». — Надо скрутить пацаненка и предупредить босса…  — Боюсь, поздновато… Но завязать засранца надо. Табэ, кушать!       Другой мой товарищ не так бодр, как мы и спит, ничего не видя перед собой, кроме мрака. Парнишка догадался про действие причуды и предварительно обмотал глаза.       Черт, а ты продумал все, да, малыш?!  — Ты… Можешь использовать причуду? — у Йо признаки восстановления не появлялись.  — Не пробовал ещё, — прикусив кончик языка, с усилием я стал пробовать сделать что-то вроде кинжала. Мой лучший телохранитель валяется не так далеко, стоит поднажать, ну же… Получилось!  — Надо… Подняться, — с трудом проговорил тот, опираясь руками об пол. Бесполезно, ничто не заставит его сейчас двигаться.       Мы как упали навзничь, так и продолжали лежать, прислоняясь к стене. Не могу сказать, отчего это зависело, но я смог встать на ноги раньше других, пошатываясь. А когда подошел к парню, то непроизвольно, на долю секунды увидел лицо возлюбленной.       Чтоб тебя, герой!       Что я мог сделать? Потащил его к месту, где стоял ранее стол и привязал подручными средствами.       Настало время поговорить, дорогая.  — Ну что, дрянь? Живётся тебе теперь хорошо, да? Я посмотрю, ты имеешь при себе коттедж с бассейном внутри, как и хотела. У тебя теперь любящий муж, души не чает, помогает тебе, беременной швабре, тратит все силы на тебя, да? Тратит? Скажи мне, он на тебя тратит все силы, да?! Помогает, заботится, все он делает, даже кольцо обручальное, как ты и хотела, подарил?!  — Ч-что…? — непроизвольно моргнула ты. Синяк не идёт твоему красивому личику, но ничего, заживет.  — О, ты уже очнулась, — спешно треплю твои тёмные волосы, вижу, ты сощурилась, недопонимаешь. — Помнишь, как я тебя гладил по волосам? Ты обычно не любила, когда я так делал, но разве я могу удержаться?  — Сецун-но, когда вы успели очнуться? Доза же… — глаза расширяются, приобретая тот самый любимый оттенок чёрного.  — А, ты про тот яд. Он оказался не настолько сильным, как ты хотела. Думала, этой дозы хватит, чтобы убить меня?  — Я и не п-планировал, — хм, не припоминаю, чтобы ты заикалась.  — Правда? Как забавно, однако. А я ведь хотел тебя отравить, — ты пугливо опускаешь голову вниз, роняя на лоб лоскутки от капюшона.  — Х-хотели? — а теперь бубнишь себе под нос. Нехорошо.  — Эй, любимая, ты меня боишься, что ли? Хех, не припомню, чтобы ты так шугалась. Я, вроде, не изменился с той последней встречи. Разве что похудел на пару килограмм, но мне же простительно?  — Почему вы говорите обо мне… — я приложил к ее тонким губам указательный палец.  — Не надо, жемчужина, прошу. Просто скажи: за что ты так со мной обошлась?  — А как так?  — Ты что, от счастья со своим любовником забыла все? Даже меня, того, с кем прожила четыре года под одной крышей? Как тебе не стыдно, дрянная девка. Я делал все, что ты только просила, и вот твоя благодарность?  — Сецуно, вы меня путаете с кем-то… — обеспокоено сказала ты.  — Тебя, глупую шлюху, невозможно с кем-то перепутать. Хочешь знать, как все было, верно? А вот как: мы жили спокойно, я давал тебе кучу возможностей для продвижения твоего кукольного бизнеса, а ты только и делала, что тратила все заработанные деньги. Моим непосильным трудом полученные наличные ты могла промотать за один день, но я прощал тебе все… Все, до последнего. Ты хотела купить платье, но не хватало средств — я брал кредит; ты предлагала куда-нибудь уехать, подальше из города, в горы или леса — я копил и просил у знакомых; ты мечтала о ночевке на крыше с пледами — добывал, как только мог. И все, абсолютно все безвозмездно, ничего не прося взамен, кроме твоей тёплой улыбки и озорного блеска в глазах, — переводя дыхание, случайно коснулся двумя пальцами щеки, не нарочно провёл и… Увидел пелену в твоих потемневших зрачках. — Неужели стыдно тебе? Ты же сама говорила, что это потеха для тебя — наблюдать за мной. Ты открыто смеялась мне в лицо, а в последнее время и вовсе пропадала на сутки. Разве я спрашивал что-то с тебя? Разве я… Мог привязаться к кому-то, кроме тебя? Ты ведь лучшее… Слышишь, ты лучшее, что со мной до этого случалось. Но ты бросила в меня эти листки с долгами, оставила без вещей, выпроводила из моей же квартиры и продала ее.  — М-мне очень жаль, Сецуно… — слышу всхлипы и вижу перед собой проблески соляной влаги на щеках. Опечаленное лицо, покрытое тенью стыда, румянец и слезы. Не смог удержаться от порыва слизать капли с подбородка.  — Мне тоже жаль. Но не за себя, знаешь, а за тебя, несчастную. Скажи, ты испытывала когда-нибудь любовь? Привязанность? Отвращение? Я… Я правда был тебе противен, мерзок, безразличен? — шепчу ей в губы. Она вздрагивает, она в моих руках, такая стеснительная и открытая.  — У-уважение, — ты трясёшь плечами, опуская взгляд вниз. Смотри только на меня, глупышка, смотри на меня, любуйся. Посмотри, до чего ты меня довела.  — Ты уважаешь меня? Это самое неожиданное признание, честно говоря, думал, не сдержишься и засмеёшься, скажешь, что я тебе отвратителен, — прижимаю свой лоб к твоему, а нос сталкивается с твоим маленьким.  — Я не знаю, как был… — лишние слова, дорогая. Не произноси.  — А самое ужасное, это то, что ты мертва. Да, не поверишь, но ты сейчас в каком-нибудь мраморном гробу или вовсе от тебя ничего не осталось, ты не жива. И не будешь. Когда я стал птицей, когда я обрёл новый дом, мне выдали бумажку с твоим адресом и предложили тебя навестить. Я охотно тогда согласился, постучал в дверь и передо мной — твоё поблекшее лицо. Ты еле держалась на ногах, прихрамывала. Как оказалось, тот парниша бросил тебя на произвол судьбы, оставив маленькую каморку на краю города. Я не узнал тебя поначалу, потребовал твоего выхода. Это же не ты! Однако… Судьба устроит мерзость с тобой и ты будешь рушиться прямо у меня на руках. Я мог тебе помочь, быстро расправиться… Не смог. Не успел. Увиделись в один день, а утром…       Я обещал самому себе прекратить. Не просил Чисаки очистить меня от этой тоски, не хотел вспоминать. Так уж вышло… И теперь… Я, больной на голову скиталец, представив вместо героя бывшую девушку, целовал этот образ, припав к сухим губам и вылизывая ранки на лице.