Элегия света

      В иных мирах, до Начала Времен…       Должно быть, до того, как случилось Начало Времен, там, в иных мирах, за пределами Кринна, Паладайн был чем-то могущественным и светлым, был стрелой и полетом, серебряным огнем, олицетворением движения, хрустальным звоном, божеством или смертным — не имеет значения, ведь порой смертные оказывают куда большее воздействие на мерный ход времени; возможно, он был драконом, чешуя которого переливалась чистейшим светом, может, звездой, огромной, горячей и белой, а может быть, чем-то неосязаемым, лунным лучом, ветром или даже самой добродетелью — добродетелью строптивой и стремительной, храбростью, волей или тем всеобъемлющим чувством, что зовется любовью к миру.       В последнюю секунду Паладайн еще это помнил, преодолевая бесконечный путь между мирами; но поскольку на Кринне еще не было времени, секунда эта была вечностью. Память стерлась, очистилась — если, конечно, она была, а может быть, прежде ее и не было: какие воспоминания могут быть у светлого потока?       Мир для Паладайна начался заново, когда он впервые ощутил три важнейшие вещи: он здесь, на Кринне, он здесь не случайно и он есть Свет. Тогда еще у него не было ни формы, ни желания какую-то форму принять. Паладайн был только идеей и мыслью, Светом и благодетелем. «Свет? Это мне подходит», — подумал Паладайн, но он и сам в то время был только мыслью, поэтому его фраза стала была не менее осязаемой, чем он сам. Она повисла цепью блестящих нитей одновременно везде и вокруг, и это была мысль о покое и порядке.       «Мне дали имя Тьма, — протянулась мысль рокочущая, резкая, гулкая, — так я на него отзовусь. Я устала быть в состоянии спокойствия и определенности. Этот мир еще нестабилен — я его люблю».       Ее мысль была осанной буре и грозе. Паладайн, он же Свет, соседствовал с Тьмой, переплетался с ней пучками стремительных волокон энергии, одновременно принимал ее и отвергал. Он знал, что имя Тьмы — Такхизис, она рядом с ним и она здесь не случайно.       Они были здесь, чтобы стать творцами и хранителями. Весь Кринн состоял только из Тьмы и Света, Паладайн и Такхизис были целым миром, и в первые секунды они уже придумали Покой порядка и Хаотичное движение.       Паладайну понравилась эта игра. В ответ на его мысль об Удовольствии возникло сумрачное Неудовлетворение Такхизис, злившейся из-за того, что ни одна из ее задумок, ни Ночь, ни Звук, ни Ярость, не были доведены до конца — ведь к ним, как части к целому, тянулись День, и Тишина, и Спокойствие.       Так из противоположностей возникал мир сумрачный, черно-белый, то приходивший в движение, то останавливавший бег. Но была в нем, помимо Тьмы и Света, еще одна сила. Она не была ни Созиданием, ни Разрушением, ведь на Кринне еще не было ни того, ни другого: обе эти идеи должны были появиться в результате противостояния Такхизис и Паладайна. Это была мысль о самом Кринне, воля на его появление и разум, придумавший, как это появление произойдет. Позднее эту силу назовут Верховным Богом.       Паладайн чувствовал, что Верховному Богу не нравится результат его и Такхизис творения. Они еще не создавали материи, но Кринн уже был разделен на две переплетающиеся и противоположные части. Вечное противостояние господствовало в нем, и, когда Паладайн придумывал Милосердие, Такхизис создавала Жестокость, когда она задумывалась об Упрямстве, Паладайн отвечал ей Смирением.       Верховный Бог сомневался, а Паладайн и Такхизис уже знали, каким будет Кринн. Их не волновали океаны и континенты, ведь все это преходяще: земная кора приходит в движение, вода точит камень, а землетрясения под воду уносят острова. Они придумывали основу. То, что будет всегда.       Несколько вечностей они создавали канву нового мира, ведь каждая секунда вечности была равна. Затем бог Света и богиня Тьмы ощутили, как самих себя, присутствие некоей третьей стороны. Эта сторона не была Верховным Богом: тот только наблюдал, не принимая участия в игре светотени, новая же сила была готова мыслить и создавать. Гилеан — таково было имя третьего существа, и первой его мыслью было Время. Мысль эта понравилась всем.       «Время полезно, — сказал Паладайн, — оно поможет установить порядок».       «Время забавно, — отозвалась Такхизис, — это будет новым интересным опытом».       В то же время оба они ощутили со стороны Гилеана не враждебность, но спокойную сдержанность и готовность сдерживать. Власть их все так же была бесконечна, однако ограничен был произвол. С тех пор возникло Равновесие.       «Тяжелая, ненужная мысль», — произнес Паладайн.       «Отвратительная, скучная мысль!» — вскричала Такхизис.       Верховный Бог, тем не менее, был доволен. По его воле была создана Материя, из Материи возникли Океан и Суша, и Паладайн в это мгновение — которое больше не было вечностью — ощутил, что Кринн всего лишь на заре своего сотворения…       — И что, так все и было? — недоверчиво поинтересовался Тассельхоф. Фисбен задумчиво кивнул. — Правда? Да ну, правда? А откуда ты можешь это знать?..       — А уж я-то знаю, — старый маг лукаво подмигнул. — Я, маленький кендер, много знаю, и иногда мне кажется, я знаю слишком много.       — То есть?..       Фисбен удивленно покосился в одну сторону и в другую:       — В самом деле, кто ест?..       Тассельхоф устало вздохнул. Фисбен пробурчал себе что-то обиженное под нос и опять задался каким-то странным вопросом, а значит, до самого вечера от него можно было ничего больше не дождаться, кроме вот этой старинной легенды… Интересно, есть ли в ней правды хоть на грош?