Фрустрация

      — Юр, впусти.       Просит настойчиво, твердо, но мягко — хрен знает, где Виктор только научился так говорить — повторно стучится в двери комнаты, в которой прячется мозги ему ебет Юра.       — Прекращай давай.       А Юра в ответ лишь посылает Виктора в пизду, нахуй, нахер, в жопу, уже с десяток раз, но тот словно не слышит. Вообще не реагирует, словно Плисецкий и не говорит ничего.       Тупой или просто прикидывается? Впрочем, так было всегда. Юру никогда не слушали, а в особенности – Никифоров. Все здравые мысли, свое мнение, претензии – все это списывали на юношеский максимализм, деление на черное и белое. Пускай даже Плисецкий и не страдал таковым, а, наоборот, бесился каждый раз, когда говорили, что он грубиян, потому что наезжает на Юри и предъявляет Виктору, а вот Виктор как раз хороший, потому что он улыбается прессе и вообще пятикратный чемпион. Люди странные: смотрят на вещи поверхностно, не вникая в их суть, а потом еще других судят.       — Юр, мы оба понимаем, что ты не должен оставаться один. — Виктор прикрывает глаза, выслушав оскорбления в свой адрес. Он тяжело вздыхает, когда слышит очередное. — Твоя реабилитация…       Никифоров стоит у двери, ручку не дергает, понимает что бесполезно — Юрий хоть и беззащитен сейчас, но все так же упрям и уперт. Мужчина шумно дышит через нос, прислонившись ко двери лбом, пальцы едва-едва касаются ручки, обводят вдоль и поперек.       Он должен.       Должен успокоить этого адского подростка, напоить таблетками, перевязать бинты. Он все это должен делать прямо сейчас, а не стоять истуканом у запертой двери.       — Нахуй она не сдалась, а особенно — тебе! — Выкрикивает Юра и, кажется, кидает подушку в дверь.       Виктор сжимает пальцами ручку. Два месяца прошло с той самой роковой ночи, которая поделила жизнь Юрия на «до» и «после», увы, не самым лучшим образом.       После — это кошмары, это больно, это удвоенная доза обезболивающих, пока Виктор не видит, это трогать бинты нельзя, но он делает. В боли физической Юрий пытался забыть душевную, что медленно тлела и продолжала губить его.       После — это привыкнуть к жизни без деда, без Пети; к человеку, который когда-то бросил, а теперь замаливает свои грешки тем, что имеет над ним опеку. Кто просил его это делать? Кто просил его полоумно носиться с бумажками, ломать мозг этой чертовой бюрократией, пока Юра пошевелиться, да какой там пошевелиться, он дышать нормально не мог. Виктор выебывается, предстает перед миром в новом амплуа, теперь уже не тренера, а заботливого опекуна с «неблагодарным» подростком под своим крылом.       — Ты чего это там притих? — Прислушиваясь, произносит Виктор, открыв глаза. За дверью, если прислонишься, слышишь звуки, едва заметные, но Виктору слышимые безумно знакомо. — Опять бинты дергаешь, что ли? Прекращай, быстро!       — Нет. Не дергаю. — Юра врет, дело ясное. Он, замерев, с упоением рассматривает размотанную кисть, покрытую рубцами и уже более-менее имеющую участки с заживающими местами. Подобные рубцы покрывают почти все его тело: они воспалены, они гноятся, покрыты непонятной слизью и очень болят.       Вот твое наказание, Юра — жизнь.       Живи, живи так.       — И вообще, иди нахер, ты мне не указ! — Словно опомнившись, встряхивает головой Юра и переводит взгляд на дверь. Слыша звуки отдаляющихся шагов, он выдыхает с усмешкой, непонятное чувство дерет изнутри не хуже, чем он сдирает повязки с рук.       Вроде так хотелось, чтобы Виктор ушел, оставил в покое, но с тем же, почему-то хотелось совсем немного, чтобы он был здесь, пытался достучаться до него…       Это так глупо, словно в каких-то подростковых сериалах: он, как стереотипная капризная девка, которая пытается привлечь внимание нужного парня к себе игнорированием и неприступностью. Только вот между ним и той девкой есть одно значимое различие – ей доставляет удовольствие водить человека за нос, а Юра делает это в отместку за то, что когда-то так за нос водили его. Он отрывается как может, припоминает все, чувствуя свою безнаказанность.        — Неужели ты так быстро сдался, старикан? — дергает вверх уголком губ Юра; дергает на себя бинт и немного морщится.       Его это манит, как чертов наркотик. Ему так больно, только что же? Что же прячут за собой эти бинты? Насколько ужасна прекрасна его кожа теперь? Он поглощен, как психически больной, может, он уже таковым является — настолько, что не сразу замечает звуки копания в замочной скважине. Горечь, охватившая его минутой назад пропадает, заменяя собой агрессию и злость.       Как он только посмел вернуться? Сказали же съебаться к черту.       Юра кидает подушку в сторону дверного проема, в котором появляется Никифоров. Плисецкий кричит: «убирайся» и пятится назад.       Виктор ловит первую, вторую, даже четвертую подушку. Виктор даже ловит летящую в него пачку «Темпалгина», аккуратно и быстро кладя на тумбочку. Виктор только не успевает поймать Юру, в припадке злости падающего с кровати. Только Плисецкого это, кажется, не волнует — он громко шипит и пятится к стене, забивая себя в угол, как дикий кот.       — Уйди! Уйди! — Выкрикивает он отчаянно и затихает, окончательно оседая на пол. Это совсем не похоже на него, Виктору даже становится страшно, как не было никогда: страх перед своим самым первым выступлением из детства и страх из юношества, когда одноклассники угрожали побить за длинные волосы, с этим никогда не сравнится. Он боялся не Юру. В мужчине вызывало страх то, во что в итоге Юру превратил несчастный случай, то, как изуродовал тело мальчика огонь и, наверное, то, как изуродовал его душу он сам — Виктор Никифоров, собственной персоной, обладатель самого сильного и одновременно мерзкого дара, про который не раз писали русские классики.       Дар ломать чужие судьбы.       Бинт, который размотал Юра, обнажил покрытую грубыми рубцами кожу, словно обрисованную пигментными пятнами и розовыми островками хоть чего-то заживающего.       — Нет! Нет! — Юра закрывает лицо руками, пальцами вцепляясь в щеки; слезы текут из глаз. — Умоляю, не трогай!       Юра дергается в руках, упирается, отрицает весь мир, Виктора с его попытками что-то предпринять, отрицает себя и свое существование.       Хрен поймет, когда это началось. Хотя, Юра может и знает: это началось, когда у него не было сил даже возразить на этот абсурд вокруг него, когда Никифоров, которому в вешанье лапши на уши не уступать, начал толкать пламенные речи про то, что он всегда будет рядом, и что те вещи, которые сохранились, уже перевезены к нему. Какой тогда был спектакль, прямо Большой Театр, состоящий из одного актера, а сколько тогда медсестер понабежало подслушивать, томно вздыхать, пустить слезу, ведь «жалко же бедняжечку». Юре тогда хотелось высказать в ответ многое, но он хрипло дышал сквозь трубки и отрешенно смотрел на Виктора, пытаясь делать вид, что не слышит.       — Зачем ты опять повязки разматываешь? — Выдергивает его Виктор, хватая за руку. — Тебе говорят, нельзя. Господи. — С внезапной болью в голосе произносит он, и Юре на секунду кажется, что Виктору тоже страшно, за него страшно. Но боль, резко обжигающая запястье, отрезвляет немного.       — Больно! Пусти, блять! — На самом деле не особо, бывало и больнее. Виктор осознает не сразу, что не соизмерил силу. — Ты дебил так за ожоги хватать? — Юра, наверное, это выкрикивает так громко, что слышит весь дом.       Виктор разжимает пальцы, все ещё не понимая:       — П-прости. — Смотря на Юру в упор, выдыхает он. — Господи, прости, я не хотел. Не сдержался. Нервы… сдали.       Юра фыркает.       — У нас у обоих, кажется.       И шмыгает носом. Глаза все красные и припухшие от слез, но губы изгибаются в усмешке.       — Юр, давай ты просто так делать больше не будешь? Видишь, нам обоим от этого, мягко говоря, не очень. — Виктор старается говорить сдержанно, не смея отвести взгляд от запястья, которое Юра по-прежнему прижимает к груди.       — Ты злишься на меня. — Распрямив ноги, поджимает губы Юра. Он дергает плечом, когда со стороны доносится твёрдое:       — Нет, не злюсь.       — Да не-е-ет же, злишься. — Нараспев произносит Юра, агрессивно дернувшись вперед. И уже ядом будто бросаясь, продолжает. — Тошнит от того, как ты меня терпишь. Только из-за того, что какой-то хер в халате, именуемый психиатром сказал, что у меня какая-то там фрустрация потребностей во всякой сопливой поебени типа любви или заботы. Навыдумывал хуйни, теперь не отъбешься.       — Это не сопливая поебень, а очень даже важные вещи. Особенно для тебя сейчас. — Устало произносит Виктор, глядя в лицо подростка спокойно.       — Почему какой-то мужик должен лучше разбираться в том, что я хочу? Я не хочу этого всего! — Злобно выкрикнул он Виктору в лицо, на самом деле прекрасно осознавая: он и сам не понимает, чего хочет.       Та роковая ночь разрушила все до основания, сожгла все дотла. Если бы он был оптимистом и фантазером, то, наверное, вместо того, чтобы ненавидеть свой новый дом, Виктора и в том числе себя, он бы еще после выписки, садясь в машину, сказал бы, что нужно начинать жизнь с чистого листа, улыбаясь широко и искренне.       Юра был слишком упрям, чтобы что-то отпускать или начинать не по своей воле. И вот сейчас Виктор, устало вздыхая, ему перевязывает руку бинтами пропитанными «Диоксиколем» по-новой.       Он тоже изменился: маска идиота стала слетать чаще, наверное, потому что в один момент ее, намертво въевшуюся в лицо, содрали вместе с кожей, словно эти чертовы бинты, которые сейчас он перевязывает. Лицо Виктора теперь покрыто рубцами и кому, как не Юре, будет не стыдно их показать?       Да. Скорее всего, именно после этого ее стало слишком легко снимать и все труднее надевать. Виктор теперь настоящий: уставший от жизни, потрепанный, но все еще приторный и все еще себе на уме. Однако вот в такие моменты подобное пропадало, и появлялся серьезный мужчина, ощущающий свою ответственность.       — Ну, вот вроде и все. Больше так не делай. — Заканчивая перевязку, говорит Никифоров. На деле он знает, что Юра будет продолжать, что он для этого подростка не указ, и что последние капли уважения от Юрия он потерял, наверное, на том моменте, когда на глазах у прессы поцеловал конек Кацуки.       Юра после проделанной процедуры уже хочет уйти обратно в комнату — он отказывается принимать помощь, соскальзывая ладонью по стене. Юра огрызается и, под Викторов усталый взгляд, все же поднимается с пола, плетется в гостиную. Никифоров качает головой и мягко говорит:       — Юр, сядь лучше.       — Я телек смотреть иду, возле него и посижу. — Бросает Плисецкий, даже взглядом не удосужив идущего позади мужчину.       — После перевязки не стоит много двигаться, ладно? Понимаю, слушать ты меня не будешь, но…       — А то. — Перебивает тот. — Зачем мне слушаться тех, кто не сдерживает обещания? — Плисецкий отрешенно смотрит на темный экран плазмы, облокотившись на подушки дивана. Ему вообще хотелось уйти, просто не видеть раздражитель и без этого расшатанных нервов под именем Мистер Мудак Никифоров. — Думаю, мне, как ребенку, — Юра выделил последнее слово специально, хоть он и не считал себя ребенком и никому бы не позволил так себя называть. — С таких даже пример брать вредно.       Виктор ничего не говорит в ответ, чего он уже только не слышал в свой адрес за все это время, оскорбления обесценились или, может, не обидно, потому что — правда. А на правду же не обижаются, да?       Юру было слишком жалко, на него было больно смотреть даже не из-за бесконечных повязок и уродливых рубцов, что чуть виднелись из-под них. Какое-то едкое чувство глодало Виктора изнутри.       Нет, он же исправил то, что сделал, пускай не выполнил обещание, но сейчас же, сейчас же он рядом. Только нужно ли его присутствие Юрию сейчас? После гран-при, на банкете, Виктор никак не воспринял фразу Якова про то, что после драки кулаками не машут, и даже пытаться с Плисецким наладить отношения после такого — бред. Слишком просто он тогда отнесся, думал, что подростковые обиды, он же программу ему поставил в итоге. Что еще?       — Слушай, — Виктор кривовато улыбается уголком губ. — Мне надо отлучиться ненадолго, купить продуктов, лекарства тебе. — Реакции в ответ не следует.       Мужчина поджимает губы, поправляя челку. Все попытки найти контакт игнорировались, либо пресекались на корню. Юра снова общаться не хотел.       Никифоров понимал, что сам виноват в этом и что из-за его собственных поступков он потерял доверие и уважение. Он, как всегда, даже после обдумывания решения и глубокого понимания всей ситуации, что возникла, представлял себе все иначе: он думал, что Юра будет рад, что он вернулся, что теперь их связывает что-то большее, ну вот… бумажки, например. Виктор думал, что перевязки, таблетки, психологическая коррекция — так просто. Он серьезно думал, что Юра без каких-либо претензий и перепалок будет давать себя перевязывать, будет пить все таблетки, которые выписали, при этом хорошо есть и еще нормально общаться с ним? Не смешите. Юра делает все с точностью наоборот, заколачивая последние гвозди в гроб Викторовой самоуверенности.       Правда, тот это понял лишь тогда, когда в первый же день Юра разрыдался над тарелкой борща, а в ответ, на попытки выяснить причину слез, услышал лишь надрывное: «Ты издеваешься надо мной?» Он не давал себя успокоить, практически всегда уворачивался от чужих рук и постоянно твердил, что ничего больше ему от Виктора не надо, и что он постоянно издевается над всеми, потом отказался пить таблетки и игнорировал мужчину весь вечер.       — Не запирайся в комнате, пока я не приеду. Без концертов, ладно? — Говорит Никифоров уже перед уходом. Он великолепно понимает, что к нему даже не прислушаются, но все еще надеется, что шанс на это есть.       Юра фыркает, показательно громко, и хмурится, прежде чем слышит хлопок закрывшейся двери. Закрыть бы на семь ключей нахуй, повыбрасывать все и жить себе спокойно, вскоре уснув вечным сном.       Юра давит зевок.       Как же он заебался.

***

      Когда Виктор переступает порог квартиры, пакет летит на пол, а ковер в гостиной пачкается подошвой грязных ботинок. Виктор как раз успевает подскочить к дивану именно к тому моменту, когда Юра чуть было не падает с него во сне, истошно крича. Подросток во сне внезапно чувствует, как его падение предотвращают и аккуратно поднимают на руки. Распахнув глаза, он моментально жмется сам. Слышит:       — Юра, Юрочка, я тут. Всё хорошо.       Юра не может отличить реальность от того, что вне. Ему кажется, что все наоборот, и это в его фантазиях сейчас Виктор, которому он нахуй не сдался, настолько близко, что можно почувствовать его дыхание и легкий запах дорогого одеколона. Плисецкий настолько выбился из общей картины мира, что потерял границы того, что было, и тем, что сейчас. Он думает, что это бред, что он умирает, сгорая в огне, а не рыдает в аккуратно держащих руках. Ему кажется, что даже будь он в аду, варясь там в котле или вечно поджариваясь на дьявольском гриле, то ему было бы гораздо лучше, чем просто быть живым. Потому что для него жизнь — это и есть огненная геенна, пожирающая изнутри. Его судьба хуже, чем смерть.       Ему устроили ад на земле.       Правда, почему-то ощущаются объятья, а не языки пламени, почему-то вместо своего крика и огненного треска, слышится тихий знакомый голос:       — Чшшш, я рядом.       Покачивая прижимающегося к нему Юру, тихо говорит Виктор. Ему тяжело от вида Плисецкого, который сломан, Плисецкого, которого опять трясет, которому опять снилось, наверное, что-то настолько ужасное и мерзкое, что ни один фильм ужасов не отобразит. Виктор может только догадываться. Юра, который сейчас всхлипывает у него в руках, шепчет несвязный бред про огонь, про то, что он везде, про то, что он никогда из него не выйдет, про то, что он один. От всего этого Никифорову становилось паршиво, он почему-то ощущал себя виноватым, ему казалось, что Юра сейчас плачет не из-за просто страшного сна, а из-за него.       — Нет никакого огня, ты сейчас дома, со мной. Все в порядке. — От этих слов внутри пробегает дрожь. Чтобы Виктор был рядом и говорил такое? Юре все-таки кажется это нереальным — опять воображение разыгралось. Виктор, наверное, сейчас продолжает являть миру «высокую любовь» в Японии с Кацуки, в виде фотографий из инстаграма или постов в твиттер с двойным подтекстом, но нет, сейчас что инстаграм, что твиттер пустует. Так только у Юрия в голове. Вот сейчас он проснется, и все так и будет. Он покормит кошку, пойдет на тренировку, позлится минут пять или тридцать пять на «счастливую парочку», фотки которой опять каким-то образом попадут к нему в ленту.       Но ощущая другого человека, он чувствует себя на порядок легче и, чисто на подсознательном уровне, судорожно смыкает руки на шее мужчины. Было уже глубоко плевать, кого обнимать и за кого цепляться, нужно было просто помочь себе окончательно дать понять, что настоящее — вот оно тут, а не там, во снах, где огонь и боль, или где он, как всегда один, листает слащавые твиты Виктора.       Юра утыкается в острое плечо, шмыгнув носом и глубоко вздыхая.       — Юр, — нарушает тишину Виктор; слова его слабым дуновением ветерка отдают в светлых волосах, — уколы надо ставить.       И, как само собой разумеющееся, принимает несильный тык под ребра. Раздражение становится незаметным за по-детски забавным бормотанием, будто обиженный ребёнок:       — Мудак ты, Витя, и таблетки твои хрень полная.       Виктор позволяет себе легко усмехнуться, пальцами путаясь в волосах Плисецкого. С Юрой иначе нельзя, Юра иначе и не может.       Никифорову вообще следовало бы снять пальто и ботинки, которыми знатно наследил в гостинной, но желания нет.       Виктор чувствует перед мальчишкой вину вперемешку с болезненной тягой, но это едва можно назвать симпатией. Ему нравилась эта бойкость, упрямство, вызов, огонь в глазах. Но разве его глаза блестят так, как раньше? Он уже и не помнит, когда Юрины глаза так блестели — теперь разве что только от слез. Бойкость пропала. Вызов? Юра словно жизни не хочет видеть, какой тут ей вызов? Поиграть в игру «как быстрее умереть»? Осталось упрямство, но что оно дает им обоим? С Юрой гораздо сложнее лишь поэтому — постоянные истерики, отказы принимать таблетки. Одни лишь анальгетики Юра принимал с большим энтузиазмом, и порой Виктора это пугало. Но, несмотря на это, он все равно держит Юру в своих руках, все равно рядом, как бы не было страшно — за Юру, конечно же, не за себя. Играл ли эгоизм или та самая болезненная тяга к этому мальчишке — он не знал. И, кажется, не узнает.       Его плечи едва заметно дергаются, когда две ладони обхватывают поперек спины. Юра тянется к нему, пальцами сминая одежду, но не потому, что это Виктор — живая легенда и кумир миллионов и его кумир когда-то. Юрка тянется к нему, как утопающий за плавающие вокруг обломки разбитого корабля, за последние крупицы надежды.       Юра колючий, но такой слабый на деле.       И один.       Совсем один.