Фрустрация

      Кажется.       Кажется, что все потеряно, когда воздух превращается в дым и не дает нормально вздохнуть, и заставляет ноги подкашиваться. Перед глазами стеной желто-алое зарево, его языки словно смеются, танцуют, водят хороводы вокруг Юры. Он в заложниках у этого адского пира, несущего боль и разрушающего все. Он словно зверушка в клетке, которую решили продемонстрировать гостям этого дьявольского банкета. Прутья клетки переливаются всеми оттенками красного и желтого, источают обжигающий жар.       Юра одергивает руку, которая в момент начинает покрываться пузырями, смотрит на разбушевавшееся пламя с последними остатками презрения, которые утонули в омуте страха. Страха за дедушку, за Потю, за квартиру в целом, про себя Плисецкий вспомнил позже, когда после одной ярой попытки вырваться из огненного плена загорается одежда, а глаза начинают слезиться не только из-за копоти и дыма. В голове стучит только одно: «Деда, деда, деда. Где он? Что с ним?» Потом надеется, что пожарных уже вызвали соседи, иначе сгорят все. Он не может найти причину пожара, да и думать о таком сейчас просто уже бессмысленно, когда пламя захватило все пространство, а он как раз зря снимает с себя полыхающую футболку вместе с кожей, и только прорываясь в коридор, ощущает адскую боль, которую нельзя сравнить ни с чем.       Дым и огонь уже валит на лестничную клетку, Юра не видит деда, он не видит Петю, он вообще ничего не видит: все в жутком, практически черном дыму, от которого до тошноты становится плохо. Ноги просто не слушаются, теперь огонь словно приглашает его на вальс, а потом, не дождавшись согласия, утягивает в свои пылающие руки и начинает кружить до потери сознания, окутывая черно-серыми клубами обожженную подростковую спину словно пелериной, надо же, чтобы избранник пекла соответствовал.       Плисецкий все меньше и меньше соображает, падает, ползет; а пламя, словно издевается, смеется, жжет ноги, чтобы потанцевал еще, ему мало боли, хочется больше: выпить эту чашу страданий, чашу приближающейся предсмертной агонии до конца, но только сильнее этим прижимает, заставляя истошно кричать, срывая голос и задыхаясь в дыму. Юра и так уже не чувствует руки, щеку, шею, спину, а из легких вырывается только кашель. Он видит лежащего горящего деда где-то около санузла, кошку — нет. Кухня похожа на один гигантский костер; нет, на маленький кусочек ада, что разрастается с немыслимой скоростью и норовит затащить в свою бездну кого-нибудь. Юра тянется опаленной рукой к деду, встать уже не может, жар пламени настолько силен, что уже кажется холодом.       Пожарные только подъехали, а какой-то идиот открывает форточку на третьем.       Все понимают, что это ошибка глобальная, из-за которой все вспыхивает еще ярче и сильнее, набрасываясь на соседние квартиры.       Мир трещит и искрит, эти звуки сливаются в симфонию, и деда уже не встает, кошки по-прежнему нет, только огонь.       Везде огонь.       Все огонь. И Юра вспыхивает тоже, словно спичка.       Тихое постукивание ножа по доске, пока на фоне идет реалити-шоу, чтобы не было ощущения одиночества. Виктор готовит на одного, пока какой-то мужик в телевизоре разбивает в бешенстве кальян. Такое чувство, будто Никифоров в этой квартире один: свет горит только на кухне, вся остальная квартира погружена во мрак. Юра сегодня опять хандрил, не желая даже открывать глаза.       На экране кучка людей сидят вокруг костра и выясняют отношения. Виктор пишет всякий бред Юри, пока овощи готовятся на сковороде. Пишет, что все хорошо и что Юра поправляется.       Врет.       Врет, лишь бы не возникало лишних вопросов. Правду тогда сказал Плисецкий, что он изворотливая скотина — обманывает безоговорочно доверяющего ему человека, даже не краснея. А Кацуки, наверное, сидит у себя в Японии, в своих источниках, искренне скучает или, может быть, так же, как Виктор — лишь на словах. А может, Юри тоже пишет без зазрения совести, что все хорошо, желает Юрочке быстрее выздороветь, а сам где-то внутри жалеет, что этот мальчишка не задохнулся тогда от дыма или не умер мучительной смертью в больнице от бесконечных ожогов на теле. Сорок пять процентов разве не достаточно, чтобы сдохнуть? Никто точно не знал, какого был Кацуки мнения о происшествии, о поступке Виктора. Он слова поперек не сказал, когда Никифоров волнительно собирался в полтретьего ночи после разбудившего их звонка. Юри вообще даже сам заказал билеты и предложил полететь вместе. Правда, в этом случае Юра бы сам уже просто выдернул из носа и глотки эти идиотские трубки, встал бы с реабилитационной кровати и выбросился в окно.       Юри спрашивает: «Может, может мне навестить вас?» И это сообщение игнорируется. Виктор оставил телефон на столе, уходя в темноту коридора. Он тихо открывает дверь, сразу улавливая слишком ощутимое лекарственное амбре, перебивающее ихорозный запах последствий воспалительных процессов. Юра лежит со стеклянным взглядом. Сколько он так уже — не ясно.       — Юр, ты не спал? — Полушепотом спрашивает Виктор, будто боясь спугнуть.       — Иногда мне кажется, что теперь это мое обычное состояние. — Все так же с неподвижным взглядом сипло произносит Юра, словно говоря сам с собой. — После больницы это началось, мне кажется. — За этим следует долгая минутная пауза. — Я будто бы и не катался никогда, а всегда был таким. И эти таблетки. Я после них себя чувствую овощем, они не дают мне собрать мысли, они не дают мне думать.       — Юра… — Никифоров хотел перебить, не желая больше слушать этот ужас, но что ответить не знал. Вместо мыслей был белый лист.       — После этого дерьма я не чувствую ничего. Я не могу злиться, я не могу радоваться, грустить, волноваться, я не могу смеяться, плакать. Даже сейчас мне очень тяжело что-то сказать, чтобы это не было, как ее там… чушью, вот.       Стеклянные глаза наполняются влагой и блеском, соленые капли начинают течь по щекам, но лицо, словно бледная маска, недвижимо. Кажется, что Юра не осознает, что плачет. И тогда становится реально страшно. Сейчас притронуться к подростку даже не хотелось, потому что боязно, что вдруг он будет холодным, не живым.       Никифоров пришел, потому что надо проверить и перевязать бинты, которые вновь пропитались желто-бурой липкой жидкостью. В последнее время воспаление почему-то обострилось без ясных на то причин. Врач только разводил руками, что-то говоря про терапии, от недельной стоимости которой глаза лезли на лоб. Потом уже выяснялось, что можно обойтись и без этого бреда, что это обычная выкачка денег без пользы. Хорошее лечение и вправду только за деньги, но и тут есть исключения.       — Юр, надо поменять повязки. — Пересиливая себя, мужчина все же прикасается к Плисецкому. Юра не холодный, как думал тот, Юра теплый, даже горячий. — И это не таблетки. У тебя просто температура, котенок.       — Их принимаешь ты? Нет. Откуда тебе знать их эффект? — На удивление Юра бросает это дерзко, словно он сейчас опять на тренировке и уже готов прирезать коньком каждого, кто его будет раздражать. Даже когда у него жар, он продолжает огрызаться. — Я вообще не доверяю этой всякой херне.       Неисправимый.       — Руку давай. — Виктор все провокации пропускает мимо ушей. Поначалу так не очень получалось, хотелось ответить соответствующе поведению подростка: сделать выговор или даже дать подзатыльник. Но потом Никифоров пришел к выводу, что Юра так не со зла, он просто по-другому не умеет, так же как и не умеет проигрывать или мириться с какими-то вещами в жизни. От него чувствовалась злоба скорее к самому себе и отвращение. По крайней мере, Виктору так показалось, когда он начал разматывать бинты и когда стало видно покрытые непонятной слизью рубцы. Все потому, что Юра, окинув взглядом то, в каком он положении, поморщился. Это было странно, потому что обычно он сам теребил и разматывал повязки, задумчиво рассматривал последствие пожара и даже, наверное, иногда ковырял — ясное дело, пока Виктор не видит.       «Диоксиколь» слишком приелся, что практически не ощущается на запах. А в глаза смотреть друг другу стыдно обоим. Юра делает вид, что ему похуй: нетерпеливо водит взглядом по комнате, чуть ли не нервно болтает ногами. А Виктор тоже хорош: монотонно, медленно, будто он покрывает эту вечно воспаленную кожу не бинтами, а сусальным золотом.       Юра возмущается снова. Ворчит, что Никифоров долго возится, что там делов-то на раз-два — и замотал, что он не нежная феечка, которая может растаять от прикосновения. Однако сразу же затыкается, когда вспоминает происхождение этой клички и обреченно вздыхает. Вряд ли он выйдет снова на лед после такого, и уж если с Виктором приходится мириться, то с фактом того, что на лед — никогда, он не смирится, и будет убиваться всю дальнейшую жизнь.       Юра дает вторую руку.       Пытается думать о своем, периодически посматривая на то, как салфетками убирают гной. Помнится, он как-то лет в восемь порезался ножом, когда хотел помочь деду приготовить салат, примитивный такой: огурцы, помидоры да зелень. В итоге на ладони даже шрам остался.       Интересно, как бы было, если бы дедушка остался жив? Кто бы ему перевязывал раны? Юра опустил взгляд на свои руки. Он бы, наверное, тоже бинтовал их дедушке и ухаживал бы за ним. Вот прямо так же, как Виктор каждый день, но только без этой игры в заботливость, а искренне стараясь не делать больно. Но тогда кто же будет забинтовывать его кисти?       На сгибе руки уже стало лучше, теперь кожа больше напоминает розовую помятую бумажку, которую вклеили в воспаленное уродство. Это все наверняка вызывает страх и отвращение, а Никифоров почему-то не фукает или не давит рвотные позывы от увиденного. Тоже приелось это зрелище, прямо как «Диоксиколь» и другие мази?       Бинты ложатся ровно, мягко, будто вторая кожа: белоснежная, чистая, без единого рубца и шрамика, жаль, что такая только до утра. За вечер и ночь она успеет впитать в себя боль вперемешку с сукровицей, пожелтеть и позже смениться на новую. Как это было каждый день.       — Юр, можешь отреагировать на мои слова, а не игнорировать? — Слышится непривычно строгий тон Виктора.       До подростка не сразу доходит, что имеют в виду. Потом видит замотанную руку, но не свою. Он видит замотанную руку Виктора, а бинты в своих, обнаженных и израненных огнем.       Меньше чем за секунду в глазах мутнеет, а сердце становится слышно так, будто оно бьется в голове.       Что же это получается? Это же не он завязывал руку. Точно же помнит, как его касались и как ложились красиво бинты на болезненную кожу, потом он вспомнил деда и… Юра выпустил повязки. Это просто уму непостижимо. Становится страшно. Он сходит с ума? Возможно, пока еще нет. Псих же никогда не признает, что он болен. Плисецкий задумывается об исключениях из правил.       — Юра, я тебя уже спрашиваю четвертый раз. — Этот голос разрезает гробовую тишину в комнате, на этот раз не строго, а уже больше обеспокоенно. — Зачем ты это сделал?       — Я…что? — Бормочет Юра. — Я схожу с ума? — Пачкает простыни не вытертым с рук гноем, бухнувшись на кровать. — Я схожу с ума. — Теперь уже звучит утвердительно.       Плисецкий все же считает, что в этом виноваты таблетки. Помнится, в некоторых фильмах персонажи закидывались какими-то пилюльками из психушки, а потом ловили дикий трип. Интересно, а когда поймает он? Какая нужна доза, чтобы поймать эти чудо-мультики? Или их смотрят только люди в здравом уме, а вот ребятки с подбитой психикой, вы уж извините, полежите аки кабачок на грядке? Юра хихикает. В этом смехе отдается горечь.       — Нет, это не так. — Досадно смотря на перепачканное белье, которое придется теперь менять, говорит Виктор, только вот против такого Юриного утверждения не может подобрать аргументы. — Ты не сходишь с ума. Психи совсем себя по-другому ведут. Просто сейчас у тебя такое время, Юр, нам всем сейчас очень сложно. Это просто надо пережить. — Никифоров говорит какими-то типичными фразами из мелодрам. Они несут едва больше смысла, чем категоричные умозаключения Юры, который не в курсе, что от «Афобазола» или от какого-нибудь там «Грандаксина» не появляются галлюцинации, а максимум — изжога.       Вспомнились стереотипные истории про бешеных людей, которых заковывают в смирительные рубашки и на которых даже цепляют намордники. Истерзанный морально и физически Юрий совершенно не представлялся таким: валяющимся в комнате, полностью оббитой матрасами, и орущим, как шизофреник при очередном приступе.       — Да че ты пиздишь. — Продолжая нервно хихикать, говорит Юра. — Какое «пережить»? Я уже кучу всего напереживал, и с каждым разом все хуже и хуже. — Смех слишком быстро переходит во всхлипы.       — Юр, пожалуйста. — Вздыхает Виктор. — Все в порядке. Просто можешь сказать причину таких… — Он остановился, пытаясь подобрать нужное слово, чтобы это не вылилось в полный разнос и триаду на тему того, какой он гнилой и отвратительный человек. — Странных действий? — Никифоров словно задал вопрос и ему, и себе одновременно. После сказанного засомневался в правильности формулировки.       Впервые засомневался.       Виктор был таким человеком, который всегда и постоянно был уверен и в себе, и в своих действиях. У него не было склонности к паранойе или какой-то нездоровой боязни сделать что-то не верно. Это было, скорее всего, из-за того, что он являлся очень изворотливым, а если и не получалось как-то оправдать слова, то в ход вступало наше любимое: «Он же творческая личность, чемпион и просто красавчик». Да, ему нести всякую хуйню было позволительно, но только не с Юрой наедине.       — Не играй со мной в психолога. — Отворачиваясь к стене, бормочет Юра. — Тебе-то какая разница, почему я так сделал? Захотелось… может. — Притихает он. На самом деле ему хотелось рассказать многое: про дедушку, за которым бы он ухаживал, про то, как он очень скучает по нему, по Пете, по льду, по балетному классу, по старой жизни, если уж быть честным. — Какой смысл говорить, если это ничего не изменит?       — Котенок, ну почему же ты считаешь… — Почему-то захотелось назвать Юру именно так. Ассоциации были такие: он был похож на брошенного, дикого, ободранного котенка, который шипит и распушает свой облезлый хвостик в ответ на попытки заботы, будто не понимая, что так наоборот лучше.       Виктору не дали договорить, огрызнулись, услышав ненавистное слово в свой адрес:       — Не называй меня так! Не называй. Просто не называй и забудь вообще про то, что сейчас произошло!       Казалось, что Плисецкий не хочет никого видеть и что лучше оставить его одного со своими мыслями поскорее, но еще нужно наконец закончить с бинтами.       — Хорошо-хорошо. Но руки-то надо перевязать. — Виктор открывает новый бинт, берет Юрину руку в свою. Красивую. Красивую руку, ровную, изящную, как у пианиста, без единого шрама и рубца. Это так резко контрастировало с тонкой, покрытой рубцами, без единого намека на прежнюю эстетику и красоту.       — Красивые. — Шепчет Юра, а потом, опомнившись, бухтит, чтоб Никифоров был порасторопнее.       — Я сейчас закончу и уйду. Не буду больше тебя трогать. — Под конец все же проскакивает незначительная капля раздражения. Виктор не был настолько терпеливым и сдержанным, скорее, тактичным. Возможно, это и вправду будет лучше для обоих. Просто уйти, оставить в покое. Это надо было сделать еще давно, еще до всей этой шокирующей истории с коротким замыканием на кухне, после «великолепного» ремонта. Надо было оставить друг друга в покое еще после гран-при. Впрочем, Юра старался это делать.       Плисецкому после этих слов кажется, что его боятся, что он настолько отвратителен и уродлив, что Виктор настаивал на скорой перевязке только ради того, чтобы не видеть это и, уходя из комнаты, вырезать этот долгий получас из своей жизни навсегда, и не вспоминать, как страшный сон. Это кажется паранойей, но когда закрывается дверь, все становится более чем серьезным.       Из его комнаты словно ушли в другой мир — без боли, запаха лекарственных препаратов, в мир без бинтов и уродства, в мир без него. Такой идеальный, как и Виктор. Квартира словно поделена на два измерения. Одно — это его маленький клочок, где он с вечно зашторенными окнами один, и второе — где весь мир, где все. Ему все это закрыто, и остается только сидеть тут и унизительно плакать. За какие-то считанные недели он, наверное, нарыдался больше, чем за всю свою жизнь, словно компенсируя те годы, когда он давил свои эмоции и делал все, чтобы не показались эти постыдные соленые капли.       Бинты хорошо впитывают влагу. После начинает жечь кожу, точнее, то, что от нее осталось. Противная горькая вода из чувств и боли. Виктор не может слышать эти всхлипы еще в коридоре. Стоит. Думает, вернуться или нет. Сначала проскакивает в голове, что авось проревется один в подушку и успокоится, а завтра продолжит буянить, бастовать против завтрака, ворчать или опять будет хандрить, как и сегодня. Но это было вытеснено мыслями о том, что ему может быть больно, что плохо из-за температуры от воспаления. А если приступ? В диагнозах точно была аритмия.       — Юра, Юрочка, не надо, пожалуйста. Видишь? Видишь: я рядом, все в порядке. — Виктор совсем не умеет успокаивать и великолепно это знает, а еще знает, что от боли нужно отвлекать. — Юр, хороший мой, успокойся, хочешь я… — Он впервые ощущает свою бесполезность и беспомощность, осознает, насколько это отвратительное ощущение, когда перед тобой чуть ли не давятся слезами, а ты не знаешь, что и делать. Виктор ляпнул первое и самое странное, что только могло придти в голову. — Хочешь, я тебе почитаю?       — Что? — Донеслось тихо и настороженно в ответ. Юре показалось, что это какая-то глупая шутка. От удивления он даже опустил промокшие ладони.       — Ну, почитаю. — Повторил Никифоров, в какой раз удивляясь своим же изречениям и умениям создавать до ужаса неловкие ситуации и не только неловкие, а еще и трагичные, как вспоминается.       — Ты дурак? — Не найдя других слов, Юра посмотрел на мужчину, как на последнего идиота, всхлипнув и вытерев влагу на здоровой щеке. К обожженной он уже по привычке не прикасался. — Мне, по-твоему, пять лет?       — Нет-нет. Я не настаиваю. — Начал оправдывать свои изречения Виктор. — Я просто предложил, но по правде в этом нет ничего такого.       Юра снова опустил взгляд, не понимая столь странного предложения. Он вспомнил урывками, как ему читал дедушка. Проскальзывали даже не столь полноценные картины детства, сколько ощущения: это спокойствие, тепло, этот уют, который дарили со всей нежностью и лаской. Этого ему не хватает, все естество об этом кричит. Плисецкий сразу смекает, о чем тогда говорил дяденька-психиатор, что он имел в виду под этой самой непонятной фрустрацией. Она действительно была, но только вот признавать Юре ее совсем не хотелось, а еще ему не хотелось признавать то, что до чертиков интересно, как же Виктор читает вслух. Пламенные речи уже слышали, вешанье лапши на уши уже проходили.       — Нет, давай. — Юра шмыгнул носом, а потом совсем тихо спросил, будто опасаясь отрицательного ответа: — У тебя есть Экзюпери?       — Как не быть? Конечно есть. — Ответил Виктор, удаляясь на пару очень томительных и долгих для Юры минут в поиске нужной книги. Правда, из всех книг этого автора имелась только одна. Старенькая, шестьдесят третьего года, старше него самого, даже не помнится, когда в руки брали. Это был «Маленький Принц», как бы это было не странно. Единственное, с чем ассоциировалась у Виктора эта книга, так с тем, что он не понял в детстве той истории с удавом, похожим на шляпу, и на этом все впечатления закончились.       Теперь же, усаживаясь рядом на кровать, он будет переосмыслять эту книгу и, возможно, даже не один. Юра, смотря на него исподлобья, немного поворчал для вида, когда его устраивали рядом с собой, накрывая плечи мягким и пушистым пледом. Даже фыркнул парочку раз, когда, начав читать, стали гладить по болевшим рукам и плечам, ущипнул и поерзал, пытаясь скинуть руку. Не хотелось привыкать к прикосновениям, но то, как читали, нравилось. Приятные интонации практически убаюкивали и усыпляли желание недовольно бубнить, возмущаться и бросать колкие комментарии в адрес мужчины.       Почему-то воспринимать текст, как обычную сказку для детей, не получалось.       Они, Виктор и Юра, сами словно искаженная версия этой истории. У Виктора нет сломанного самолета, но есть сломанный и истерзанный маленький принц, который живет на планете в тринадцать квадратных метров. У него не растет на ней роза — вместо нее лежат таблетки. Он не путешествует по планетам — ему нельзя, ему противопоказано в ближайшее время. Он не просит нарисовать ему барашка: он никогда ничего не просит.       Юра рассматривает Викторову руку, которую он самолично замотал и задается вопросом: почему же не снял? Он внимательно наблюдает за чужой кистью, изящными пальцами, которые перелистывают страницы.       — Я чувствовал себя ужасно неловким и неуклюжим. — Виктору в момент показалось, что это не он читает книгу, а она его. Настолько сильно эти слова описывали его состояние сейчас. На секунду захотелось отвлечься и не затягивать себя в омут рефлексии. — Юр, ты слушаешь? — Ответа не последовало. Никифоров отвел взгляд от книги на Юру, который, осторожно прижав руки к себе, дремал, видимо, боль немного оставила его в покое. — Как позвать, чтобы он услышал, как догнать его душу, ускользающую от меня… — Виктор уже дочитывал для себя последние строки. — Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез…*       Ему и вправду никогда не понять: для него эта горько-соленая страна останется тайной, как Атлантида. Никифоров, возможно, будет строить догадки и теории, как те ученые, что веками бьются над загадкой древней цивилизации.       Он закрывает книгу, устало взглянув в окно, где в домах напротив горели теплым желтым светом окна, разбавляя вечернюю темноту, делая ее похожей на ночное небо, только без луны. И вправду каждая квартирка как маленькая планета или скорее звезда.       На кухне уже в который раз вибрирует оставленный телефон, про который все забыли.       «Мы не виделись месяц, Виктор» — Приходит снова в пустоту, заглушая тихое гудение холодильника, пока сам Никифоров сидит на краю кровати, в клочке света, с закрытой книгой и заснувшим Юрой.       Впервые за это время ему спится спокойно.       И не снится ничего.