Твоё тело - машина

Когда это было? Середина октября? Ноябрь. Да, наверное, ноябрь, потому что погода была безнадёжно сырой и холодной, отчего в старые поношенные ботинки, впитывающие в свои швы воду, хотелось засыпать горсть жгучего перца и греться, греться, греться… Благо в здании Нью-Йоркского Балета (к слову, неожиданно мрачном, похожем на мавзолей светлого камня) было теплее – толпа надышала. Инициатором поездки была учительница по литературе. Чёрт знает, как литература связана с балетом, все объяснения, данные по дороге, были успешно прослушаны. Криденс фыркнул, угрюмо убирая руки в карманы потёртых вельветовых брюк и оглядывая одноклассников, разбившихся на маленькие группки внутри одной большой. Мисс Гольдштейн – так звали преподавательницу – разбирала билеты и о чём-то шепталась с одной из мам-волонтёрок, что-то попутно записывавшей в свой блокнот. Прошло ещё полчаса, прежде чем взрослые смогли разобраться с тем, как рассаживать восьмой класс. Криденсу досталось место у прохода. Ну, и замечательно, на одного соседа меньше. Перед ним сидели дурачки-спортсмены, почему-то такие стереотипные, что аж тошно становилось. Они бухтели, смеялись, не пытаясь убавить громкость ломающихся голосов, и сопровождающим постоянно приходилось на них шипеть. По левую руку сидел Зак. От него было ни холодно, ни жарко. Зак был своим. В смысле лузером. Но другом не был, а потому с Криденсом они лишь перекидывались короткими фразами или молчаливыми взглядами, мол, скучно тут ужасно, я тебя понимаю. Зал был тёмным, наполненным гудением сотен голосов. То ли так влияло скудное освещение, то ли это были особенности акустики, но голоса сливались, давили, от них становилось тревожно. Вообще Криденс боялся толпы, так что, сидя и ожидая начала представления, он не успевал стирать пот с ладоней. На ладонях было много шрамов, отчего мальчик вообще редко вытаскивал руки из карманов. На программке было написано большими белыми буквами: «Пахита». Буквами чуть поменьше: «Балет в двух актах на музыку Эдуарда Дельдевеза». Ни название балета, ни имя композитора ничего не сообщили Криденсу. Он открыл программу и начал читать дальше. Там были перечислены действующие лица, имена танцовщиков, описан сюжет. Типичная любовная драма. Мальчик тяжело вздохнул, убирая буклет за пазуху, а затем уставился на нераскрытый тяжёлый занавес тем самым подростковым, наполненным скепсисом до краёв взглядом. Удивляй меня, балет, я жду. Балет не удивлял. Декораций почти не было, костюмы ничего, кроме улыбки, не вызывали, а как расшифровывать нескончаемые прыжки и повороты, Криденс не понимал вообще. Первые двадцать минут казались сущим кошмаром: люди танцевали однообразно, абсолютно невоодушевляюще. Искусство – унылая вещь. Криденс краем уха подслушал разговор мисс Гольдштейн с одной из родительниц. «Я слышала, для этой постановки они пригласили русского хореографа. Это чувствуется. Только посмотрите на эту пластику! Как по мне, очень драматично…» Что здесь было драматичного?! Машины с каменными, напряжёнными лицами скакали по сцене, будто их запрограммировал какой-то очень опытный кодер, но как бы высоко балерины ни задирали свои точёные ноги, как бы много поворотов в воздухе ни делали танцовщики, всё казалось безнадёжно бесчувственным. А ценители, сидящие вокруг, судорожно пытались узреть эмоции в череде безликих па. Смешно. Как можно искать то, чего нет? Криденс физически ощущал, как с его зубов начинает капать яд. А потом на сцене из неоткуда возникла мужская фигура, балерины в цветных пачках, с выбеленными гримом лицами плавно отошли на задний план, уступая место новому персонажу. Свет, направленный на сцену стал ярче, луч прожектора сужался, пока натянутые силуэты балерин не стали частью полумрака, пока в фокусе не остался лишь Он, парящий в чернильной темноте. Он вышел к краю сцены, чуть замедляясь, даже музыка, кажется, замедлилась вместе с ним. Толпа взорвалась. Криденс вздрогнул. На мгновение показалось, что на представление пробрались террористы, что кому-то приставили пистолет к виску, а остальные в страхе закричали. Всё грохотало, будто перекрытие начало падать с потолка. Однако зрители, те, что были похожи на знатоков, выглядели счастливыми. Они аплодировали, улыбались и смотрели на сцену с благоговением сектантов. Криденс перевёл взгляд на единственную освещённую фигуру и в первый раз ощутил присутствие смысла в балете. Смысл был в Нём. Облачённый в богато расшитый сюртук из бордового бархата и серое трико, чёрными линиями обрисовывающее изгибы мышц, Он, сияющий, как драгоценный камень на речной гальке, стоял, встречая овации со всем благородством и снисходительностью принца, и смотрел в зал пронзительно тёмным, гипнотизирующим взглядом. Среди них всех Он был живым. Криденс невольно потянулся к карману, где лежала программка. «Люсьен д’Эрвильи – Персиваль А. Грэйвс». Главная партия. Персиваль А. Грэйвс – так Его зовут. Пальцы дрогнули, а в груди стало теплей. На вдохе Криденс закусил губу, наблюдая за первыми движениями. Это было красиво. Солист повёл одну из балерин кордебалета в танце. Не делая ничего особенного, Он оставался единственным, кто имел наполнение. Сила читалась в лёгкости, лёгкость скользила в улыбке, улыбка была молодой, счастливой, искренней. Движения неотделимы от тела, твёрдого, жилистого, ощутимого фантомным покалыванием на самых кончиках пальцев, и Криденс был уверен, что у всего, что делал Люсьен-Персиваль, было своё имя и особое назначение. Ты задумывался, можешь ли ты так же, Криденс Бэрбоун?