Августовская прохлада

Нет, Есенин, это не насмешка. В горле горе комом — не смешок. Вижу — взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок. — Прекратите! Бросьте! Вы в своем уме ли? Дать, чтоб щёки заливал смертельный мел?! Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел. В. Маяковский

Есенин любил Москву. Не всегда и не любую, но, всё же, любил. Особенно душу трогали старые московские улочки, постепенно стирающиеся с лица земли. Увы, нынче мода пошла другая, нынче дань отдана индустриализации. Но как приятно побродить между тихих одноэтажных домиков, хранящих память прошлого. Будучи личностью известной, всё реже ему удавалось махнуть на всё рукой и помчаться на любимые старые улочки, в кроткие дворики, где в окна стучатся сирени и тополя, а тени на закате такие вытянутые, такие таинственные. Сумерки тогда кажутся нежно-фиолетовыми, словно восточный шёлк, который нигде не купить, нигде не сыскать. В тот день Есенину хотелось только одного: скорее вырваться из раскрепощённой пелены бессмысленных разговоров, и исчезнуть, затеряться в вечерней полумгле, рассекаемой светом редких фонарей. Но нет, не мог. Стоило ему начать подниматься с места, как обязательно кто-нибудь утягивал его обратно на диван, подливал вина, и разговоры продолжались. Всем было до чёртиков интересно, как Есенин жил за границей и что ему запомнилось больше всего. И кому он мог сказать, насколько отвратительные воспоминания оживляли эти разговоры. Да, он любил Айседору, но теперь всё перегорело. В душе выжженное поле. А им хлеба и зрелищ подавай! В какой-то момент Есенин не выдержал и ударил кулаком по столу. Подвыпившие дамы и господа притихли, с интересом взирая на поэта. Тот медленно поднялся, не вынимая изо рта папиросу. Выйдя из-за стола, он подошёл к окну, за которым открывался вид на тихий дворик: зелёная листва на деревьях напоминала ручное кружево, шевелясь от порывов сентябрьского ветра. Вальяжным движением руки вынув изо рта сигарету, Сергей начал читать. В голосе звучала и мягкая грусть, и чуть хрипловатая тоска: — Ты такая ж простая, как все, Как сто тысяч других в России. Знаешь ты одинокий рассвет, Знаешь холод осени синий. По-смешному я сердцем влип, Я по-глупому мысли занял. Твой иконный и строгий лик По часовням висел в рязанях. Я на эти иконы плевал, Чтил я грубость и крик в повесе, А теперь вдруг растут слова Самых нежных и кротких песен. Не хочу я лететь в зенит, Слишком многое телу надо. Что ж так имя твое звенит, Словно августовская прохлада? Я не нищий, ни жалок, ни мал И умею расслышать за пылом: С детства нравиться я понимал Кобелям да степным кобылам. Потому и себя не сберег Для тебя, для нее и для этой. Невеселого счастья залог — Сумасшедшее сердце поэта. Потому и грущу, осев, Словно в листья в глаза косые… Ты такая ж простая, как все, Как сто тысяч других в России. Когда последнее слово слетело с губ Есенина, на какой-то момент в комнате повисло молчание, а уже через пару мгновений все собравшиеся бурно зааплодировали. — Замечательно, Сергей! — Серёжа, очень красивый стих! Ещё! — Извиняюсь, мне отойти надо. А пока что вас развлечёт мой друг Евгений. Прошу, Женя! — щурясь, Есенин вернул сигарету в рот и подтянул к себе стоящего рядом начинающего поэта Стыкина. Воспользовавшись мгновением, вышел за дверь. Широкий коридор типичной коммунальной квартиры. Все двери закрыты, только впереди, словно свет в конце туннеля, виднелся интерьер кухни. За столом, сгорбившись, сидел большой человек. Есенин выпустил дым в сторону и медленно приблизился. Маяковский. Свет на кухне был выключен, поэтому Сергей не мог видеть лица Владимира, но чувствовал, что тот ужасно расстроен: держась за голову, поэт медленно покачивался из стороны в сторону и что-то бормотал. — Что, голос революции, стихи писаться перестали? — иронично спросил Есенин, делая затяжку. — А шли бы вы отсюда к чертям… — простонал Маяковский и посмотрел на Сергея колючим взглядом тяжелобольного человека, — или к коровам. Есенин ухмыльнулся. Его взгляд задержался на смятых бумажках, лежащих на столе. Что-то о бесконечной любви, от руки нарисованные собаки… Не иначе, как признания в любви, адресованные Брик. А кому же ещё? Маяковский зарычал, накрыл большой ладонью свои записки и смял их в комок. Подорвавшись с места, выбежал в коридор. Сергей потушил папироску в блюдце, оставшемся на столе. Ему было любопытно, но не сказать, что сильно. Но вот тишину нарушил топот, и Маяковский вернулся на кухню. Теперь в его глазах, помимо бесконечной боли, читался азарт. — Сергей, а пошлите-ка со мной. У Бриков сегодня пирушка! — Зачем это? — удивился Есенин. — А то вы выпить не любите? — прищурившись, ощетинился Владимир. — До ближайшей пивной добраться быстрее, — в тон ему ответил Есенин. Маяковский судорожно выдохнул и дошёл до окна. Нервно проведя ладонью по чёрному галстуку, заговорил сухо, обрывисто: — Ладно, чёрт с вами! Скажу правду. Хотите — смейтесь, мне-то что! Если один приду — не пустит. А с вами — другое дело. Ей-богу, как же это было странно. Они никогда не были друзьями или даже приятелями, но эта короткая речь содержала в себе столько отчаяния, что Есенин согласился. Ему тоже хотелось отделаться от тоски, что сидела в душе и не желала её покидать. Это их и объединило, объединило вспышкой, случайным мгновением. Сергей не ёрничал: — Поехали. И вот два поэта спешат по сумрачным улочкам Москвы. И Есенину снова начинает казаться, что кто-то безликий и незримый следует за ним по пятам. Сергей воровато оглядывался и мысленно посылал проклятия этому призрачному человеку. Маяковский шагал в стороне от Есенина, глядя то под ноги, то в акварельное небо. Возможно, всё это глупо и зря. Возможно, завтра он почувствует себя ещё более жалким, нежели сейчас, но пока что был только этот момент, этот эпизод суматошной жизни, который завтра уйдёт в прошлое. Сердце отчаянно билось, захлёбываясь кровью. …Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком. Раскаяние, слёзы, сиротливое отражение в потемневшем зеркале, сбитые костяшки пальцев, запах нафталина и стакан холодного чая на листе с новым четверостишием, не рождённым, а выблеванным кровоточащим сердцем… Но всё это будет завтра. А пока что есть только эта улица в свете рассеянных фонарей, да патефонная музыка, летящая из какого-то случайного окна.