Августовская прохлада

Стоило им войти в просторную гостиную, заполненную едким дымом сигарет, как Маяковский утонул в океане тёмных глаз Лили Брик. Улыбнулась холодно и несколько надменно. Продолжая сидеть вполоборота к вошедшим, провела ладонью по чёрному палантину, лежащему на коленях, и обратилась исключительно к Есенину: — Сергей Александрович? Рада видеть. Глаза Маяковского вспыхнули страшным огнём. Пройдя к столу, он сел напротив своей музы и посмотрел на неё тяжёлым взглядом. Есенин, украдкой наблюдающий за «первым пролетарским поэтом», поразился, какие чувства способны отражаться на этом обычно бесстрашном лице. — Здравствуйте, — кивнул Сергей, садясь на один из свободных стульев. В комнате находилось ещё несколько человек: четверо расположились на диванах, двое играли в карты за столом, время от времени потягивая коньяк. Дверь отворилась, и в гостиной появился Осип, который открыл дверь поэтам. Он тут же предложил Сергею и Владимиру выпить, но Маяковский не сводил мутного взгляда с Лили, которая неспешно затянулась и, запрокинув голову, выпустила дым в высокий потолок. — Признаться, не ожидала вас увидеть, Сергей Александрович, — как бы между прочим заметила она. — Да вот шли с Маяковским из типографии, проходили мимо вашего дома, решили заглянуть, — соврал Есенин и тут же понял, что Брик не поверила ни единому его слову. Разве они были друзьями? Приятелями? Нет, скорее, слишком разными деятелями искусства, которых связывала только лишь любовь к поэзии. Лиля была умной и хитрой женщиной. Она сразу же раскусила «коварный» план своего любовника, стоило тому появиться со своим заклятым противником по перу в гостиной. — Сам Есенин здесь. Ну надо же, — произнёс высокий стройный мужчина. Аристократическая выправка, великолепные манеры, чопорность в каждом движении, и золотой перстень на безымянном пальце правой руки… Стоило мужчине сесть за стол, как электрический свет упал на бледное лицо, и Сергей узнал в этом человеке самого Феликса Юсупова. Каким образом он оказался в советской России, для поэта было пока что загадкой. — Нужно говорить, — глухо произнёс Маяковский, пристально глядя на Лилю. — Выйдем? Поговорить. — Может быть, в честь такого события сделаем фотографию на память? — не обращая на него внимания, предложила Лиля. — Боюсь, не в моих интересах фотографироваться, — скупо улыбнулся Феликс. — А какой мог бы быть кадр… — покачав головой, с деланной грустью произнесла Брик, туша сигарету в пепельнице. — Я скоро вернусь, только посмотрю, как там пирог. Женщина встала, накинула на плечи палантин, и вышла из комнаты. С грохотом отодвинулся стул, звякнули приборы на столе, и через мгновение Владимира уже не было в гостиной. Сергей мельком глянул на Осипа, который расслабленно ел кильку в томатном соусе, явно ни о чём не беспокоясь. «Во дают!» — подумал Есенин. Он бы не смог делить любимого человека с кем-то ещё, а эти втроём живут. Раньше Сергей знал об этом только со слов других людей, а теперь убедился воочию. Что ж этот Осип, мямля какая-то, что ль? — Я представлял вас несколько другим, — мелодичный голос Юсупова вырвал поэта из пут размышлений. — Каким же? — хмыкнув, спросил он. — Более… простым, — задумчиво ответил Феликс и провёл кончиками пальцев по хрустальному бокалу. — А я сложный, что ли? — Не из простых. — Каким ветром вас к нам занесло? Вы же, вроде, в Европе теперь живёте, — Есенин достал из кармана пиджака пачку сигарет и спички. Закурил. — Появилось кое-какое дело. Не волнуйтесь, всё официально. Прочтёте что-нибудь? — склонив голову набок, негромко отозвался Юсупов. «Ой, не нравится мне всё это. Что-то тут нечисто», — подумал Есенин, у которого всегда прекрасно работал инстинкт самосохранения. Вежливо попрощавшись, Сергей поспешил покинуть квартиру Бриков. Уходя, он слышал страстный шёпоток, доносящийся из ванной и был абсолютно уверен, что это Владимир и Лиля выясняют отношения. Утро выдалось пасмурным. Чернильное небо низко висело над Москвой, обещая грозу. На столе стоял завтрак: бутерброды с маслом и сыром, варёные яйца, чай с сахаром. Бениславская торопливо собиралась на работу. Проходя мимо Сергея, она неустанно целовала его макушку, на миг утопая лицом в золотых кудрях. Он выдавливал улыбку, больше вымученную, нежели радостную. Галя порхала и цвела, ведь Есенин вернулся из путешествия с Дункан не куда-то там, а к ней, на Брюсовский! — Я сегодня постараюсь пораньше, — произнесла она напоследок и послала Сергею воздушный поцелуй. — Ага, до вечера, — приподняв чашку, отозвался Есенин. Оставшись в одиночестве, он сделал глоток сладкого напитка и взял толстый бутерброд. После расставания с Айседорой внутри образовалась противная пустота. Нужно было писать стихи, а для этого снова влюбиться, в омут с головой или хотя бы испытать влечение, но искусственно такие вещи не притянешь. Сергей вспоминал свои отношения с Дункан. Это была страсть. Увы, не любовь, а всего лишь страсть. Они оба являлись друг для друга диковинкой. Как-то неожиданно мысли Есенина перелились в другое русло: он вспоминал горящие, словно кавказская ночь, глаза Маяковского, когда тот смотрел на Лилю. Это любовь? Или тоже всего лишь страсть? Сергей не стал обманывать себя: да, ему интересно узнать природу этих эмоций. Он был убеждён, что если бы влюбился так же, как Владимир, то написал бы вековой шедевр, как минимум. Разумеется, в его жизни были женщины, которых он любил. Взять ту же Зинаиду Райх… Ей и под её влиянием он написал немало хороших вещей, но что-то подсказывало Сергею, что любовь Владимира к Брик совсем другая. И он, словно ребёнок, увидевший дома у друга новую игрушку, захотел именно такую. Есенин сам не заметил, как отложил бутерброд, надел рубашку и галстук. Выйдя из оцепенения у зеркала, он вопросительно посмотрел на своё отражение, мол, ну и куда ты идёшь? Москва — большой шумный город. В нём очень легко потеряться и трудно найтись. Но именно в тот день судьба (или случайность), словно услышав мысли Есенина, сама столкнула его с Владимиром. Случилось это после обеда, когда Сергей выходил из «Стойла Пегаса». На скамейке, тупо глядя в одну точку, сидел Маяковский. Его большая фигура выделялась на фоне ярких клумб и молодых мамаш, гуляющих с колясками. Есенин «проглотил» улыбку и подошёл к Владимиру. — Мне грустно на тебя смотреть! Какая боль, какая жалость… Брюнет вздрогнул и перевёл на Сергея скучающе-мрачный взгляд: — А, это вы, любитель кобыл. — Вижу, вас всё же прогнали, да? — не без ехидства спросил Есенин. — Иначе я бы не сидел тут, — прищурившись, тихо ответил Маяковский. — А вы… какого чёрта преследуете меня?! — Больно надо! — рассмеявшись, Сергей вплёл пальцы в волосы и простодушно добавил: — Я хочу просить об услуге. — Какой услуге? На бутылку не хватает? — уныло спросил Маяковский, с большой подозрительностью рассматривая блондина. — Ага. На бутылку. Мышьяка. Для вас. — Пф! — Если серьёзно, то… я оказал вам услугу, пришёл в дом к Брикам, теперь хочу просить вас о… взаимности. — И к кому я должен сходить? — мрачный вид Владимира и его недовольный тон искренне веселили Есенина, но он изо всех сил старался не расхохотаться, потому что в его голове уже родился потрясающий план. — Да ни к кому. Я хочу, чтобы вы рассказали мне о своей любви, — почесав нос, непосредственно ответил Сергей. — С чего бы? — вспыхнул Маяковский и, вскочив со своего места, пошёл прочь. — Услуга за услугу, — заметил Есенин, быстро догоняя его. — Да зачем вам это? — нахмурив брови, Владимир свернул за угол дома и остановился, с недоверием рассматривая своего спутника. — Я просто хочу понять, что это за чувство. Уверен, что оно вдохновило бы меня. Вы ведь очень любите Лилю, так? Я ни к одной бабе такого не испытывал… Видимо, искренность Есенина размягчила сердце Маяковского. В конце концов, ему самому хотелось только одного — лезть в петлю. Брик упорно не хотела видеть его в своём доме. Выгнала. А он всю ночь не спал, шатался по Москве, всматриваясь в пустые лица прохожих. Может быть, беседы с Сергеем каким-то образом облегчат его участь? — Допустим. Ладно. Едем ко мне, — обрывисто отозвался Владимир. Квартира Маяковского напоминала своего хозяина: большая, мрачная и немного отталкивающая. В комнатах были преимущественно коричневые обои, никакого лишнего барахла, суровый аскетизм и большое количество книг. В жилище было неуютно, но Есенин подумал, что и его квартира вряд ли будет выглядеть лучше. На данном периоде жизни он был бы рад и такой. Галя хлопотала над получением её, но ей упорно отвечали, что нужно подождать три-четыре года. Есенин сидел в гостиной и задумчиво озирался. Странно, но сейчас ему даже пить не хотелось. А вот постичь истинное чувство Маяковского — очень даже. И когда тот появился в абсолютно неформальном виде, блондин невольно поперхнулся и закашлялся. На Владимире был чёрный домашний халат и коричневые вельветовые штаны. Чёрные волосы растрепались, на ногах не было никакой обуви. «Что ж, это всего лишь смертный человек, как и ты», — подумал Есенин, убирая кулак от губ. Он привык видеть этого мужчину на площади и в литературных клубах, в идеальных костюмах и с не менее идеальным пробором, а тут такое… — Ну, и что именно вас интересует? — как бы между прочим спросил Маяковский, усаживаясь на диван. Его, казалось, абсолютно ничего не смущало. — Ваша любовь. Расскажите мне. Вдохновите своим чувством, — не без лукавства отозвался Есенин. — О моей любви лучше всего скажут мои стихи. Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще — выгонишь, можешь быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят — он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон — царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек… Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг. Есенин не помнил, доводилось ли ему слышать эти строки, но каждое слово, слетающее сейчас с губ Владимира, было пропитано болью. Это страшно. Сергей не понимал, как можно так гореть, так страдать. — Выходит, ваша любовь — рана? — тихо спросил он. — А как иначе? — Бывает ведь и по-другому… — Это как? — усмехнулся Маяковский. — Дорогая, сядем рядом, Поглядим в глаза друг другу. Я хочу под кротким взглядом Слушать чувственную вьюгу. Это золото осеннее, Эта прядь волос белесых — Все явилось, как спасенье Беспокойного повесы. Я давно мой край оставил, Где цветут луга и чащи. В городской и горькой славе Я хотел прожить пропащим. Я хотел, чтоб сердце глуше Вспоминало сад и лето, Где под музыку лягушек Я растил себя поэтом. Там теперь такая ж осень… Клен и липы в окна комнат, Ветки лапами забросив, Ищут тех, которых помнят. Их давно уж нет на свете. Месяц на простом погосте На крестах лучами метит, Что и мы придем к ним в гости, Что и мы, отжив тревоги, Перейдем под эти кущи. Все волнистые дороги Только радость льют живущим. Дорогая, сядь же рядом, Поглядим в глаза друг другу. Я хочу под кротким взглядом Слушать чувственную вьюгу. Маяковский склонил голову набок и потянулся к сигаретам, лежащим на журнальном столике: — Стихи красивые, вот только кажется, что вы никогда не любили по-настоящему. — Куда уж мне… — иронично отозвался Есенин и развёл руками. — Моя любовь — это смертельная болезнь. И для меня она настоящая. А другой любви нет. Если любовь не приносит страданий, разве ж это любовь? — Владимир смачно затянулся и медленно встал. — Говорят, что да. — А что вы сами думаете? — Я… не знаю. Маяковский опустился на диван рядом с Сергеем. Он рассматривал его, мысленно отмечая, что этот крестьянин совсем другого толка человек. Он словно первый летний холодок: увлечёт, задурманит разум, а затем исчезнет. Наверное, много женщин пострадали от его чар. Сам же Владимир был достаточно прямолинеен. Нравится — возьмёт. А этот нет. Ловкач. На губах Маяковского появилась нехорошая улыбочка. Есенин посмотрел на брюнета и насторожился. Изогнув бровь, поинтересовался: — Что это вы так на меня смотрите? — Я думаю, что вы просто бабник, поэтому вам не понять мою любовь-рану. Увы, — снисходительно ответил мужчина и подленько ухмыльнулся. Есенин вспыхнул. Клацнув зубами, он порывисто встал с дивана и бросил, выходя: — Лучше быть бабником, чем сидеть под бабской юбкой и ждать дозволения! В следующую же секунду его с силой схватили сильные руки и грубо припечатали спиной к стене. Есенин зажмурился, больно ударяясь лопатками. Маяковский смотрел на Сергея своим тяжёлым взглядом, тяжело дыша и раздувая ноздри: — Вы забываетесь, голубчик. — Похоже, вас задело то, что я сказал? — с вызовом спросил Сергей. — Извинитесь немедленно, — холодно отчеканил Владимир, покрепче сжимая ткань рубашки в больших кулаках. — И не подумаю. Тихо рыкнув, «первый пролетарский поэт» с силой заехал Есенину в скулу. Тот вылетел в коридор, падая на пол прямо к ногам вошедшим в квартиру Анне Ахматовой и какому-то мужчине с седыми усами. Те изумлённо уставились на Сергея, который, коснувшись ушибленного места, резко вскочил на ноги и набросился на Маяковского. Он успел заехать ему кулаком в бок, но уже через миг был обездвижен: вжат животом в стену. Владимир как-то странно улыбался, удерживая руки Есенина за его спиной. — Сука! — выпалил раскрасневшийся Сергей, стараясь вырваться. — Мы не помешаем? — вежливо поинтересовалась Анна, непонимающе взирая то на Маяковского, то на Есенина. — Ничуть! Товарищ Сергей Александрович уже уходит, — усмехнулся Владимир и медленно отступил от блондина, будучи готовым в любой момент отразить очередную вспышку. Есенин, тяжело дыша, медленно облизал губы и выдавил улыбку, взглянув на Ахматову. Он с трудом удержался от того, чтобы не развязать самую настоящую бойню. Если бы не Анна Андреевна, то всё закончилось бы не столь мирно. Ничего не говоря, отряхнулся и ушёл.

***

Разъярённый Есенин отправился в клуб "Березники", где читал стихи и неприлично много пил. В голове снова и снова крутились слова Маяковского. Ему хотелось глубокой любви, которая не улетела бы через месяц вместе с пожелтевшей листвой. А чёртов воспевала коммунизма заявил, что Сергей "просто бабник". Почему же это ранило? Есенин хотел доказать, в первую очередь себе, что способен на настоящую любовь, но до сей поры она всегда обходила его стороной. Поэтому Сергей вернулся в квартиру Бениславской в расстроенных чувствах. Та не спала - ждала, хотя часы показывали половину пятого. Есенин был пьян, поэтому просто потрепал её по волосам и лёг в постель. Отвернувшись к стене, он чувствовал лёгкие поцелуи на своих волосах и прохладное дыхание Галины на спине. Вот она его любит... Почему он не может влюбиться так же всерьёз и надолго? Притворившись спящим, Сергей вспоминал Маяковского, его мимику и жесты, будто это могло хоть что-нибудь значить. Коснувшись синяка на скуле, он горько ухмыльнулся. Вот и поговорили о любви... В тот вечер Маяковский ощущал прилив сильнейшего вдохновения. Исписав несколько листов, он, наконец, выдал именно то, что хотел. Всего четыре строки, но зато в них ни одно слово не было посвящено Лили. Понимание этой простой вещи вдруг сделало Владимира лёгким и счастливым. Господи, он уже забыл, что так бывает! Не мучиться, не ожидать, не тосковать. Мужчина смотрел на своё короткое стихотворение, а перед глазами стоял Есенин: голубые очи того блестели, как бы предвкушая. А ведь этот парень — сама стихия, свобода. Он был для Маяковского словно глоток воды посреди пустыни. Внезапно у Владимира появилась блеклая надежда, что он сможет победить свою зависимость, свою больную любовь. Брик всегда была уверена, что он никуда не денется. И он был в этом уверен. До этого дня.