Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.
Есенина окликнул на лестнице поэт Санников. — Сергей, куда же вы? Только пришли! — Ай, — с горечью отмахнулся Есенин и, сунув вторую руку в рукав, вышел из подъезда. Он шёл по сумрачной зимней улице, то и дело оборачиваясь. Ему казалось, что кто-то затаившийся преследует его. Но зачем? Неужто чекисты? Далёкий от политики Сергей боялся того, что на его плечи может обрушиться неподъёмный пласт. У него не будет аргументов против нового правительства, а его поэзия во многом сыграет против него самого. Маяковский был будущим, его сознание было настолько широким и необычным, что Есенин до сих пор не очень его понимал. Сам же Сергей являлся олицетворением прошлого. Тоска по былому, по цветаевским «домикам старой Москвы», по крестьянскому быту и облакам сиреней за окнами с голубыми ставнями. «Володя бы нашёл, что ответить, а я — нет. Я не смогу», — думал Есенин. Остановившись у киоска, в котором продавали выпивку и закуску, Сергей купил палку колбасы и бутылку водки. Шагая тяжело, словно неся на плечах ношу, он откусил от колбасы и сделал глоток дешёвого алкоголя. Легче не стало. Есенин, тонко чувствующий не только отношение к себе других людей, но и умеющий ощущать «сгущение красок», вдруг осознал, что случится нечто ужасное. Механизм запущен, время пошло. И самое страшное заключалось в том, что Сергей не знал, откуда ждать удара. Да, ему уже давно шили уголовные дела, не раз вызывали на допросы, но благодаря вмешательству Блюмкина или Фрунзе, в конечном счёте Есенина всегда выпускали. Видимо, своей поэзией, не прогибающейся под современную политику, он кому-то серьёзно перешёл дорогу. Но при чём тут Брик? Ведь не просто так она пригласила на ужин Юсупова? С другой стороны, в тот вечер Сергей оказался в её доме случайно, по просьбе Маяковского. К поэту подбежала крупная рыжая собака. Есенин погладил ладонью несвежую шерсть, не чураясь того, что может чем-то заболеть. Разломав колбасу на куски, он начал кормить животное. Пёс с радостью забирал ломти с ладони Сергея и активно жевал, облизываясь. Доев, он побежал прочь, виляя хвостом. Есенин с жадностью глотнул ещё водки. «Брики связаны с ЧК, а Володя был связан с ними. Что, если они и на него копают? Шайтанова паранойя! Схожу с ума», — думал Есенин, тупо глядя перед собой. — Сергун? Какие люди! Поэт сморгнул и повернулся на голос. Рядом со скамейкой стоял Мариенгоф. Их дружба давно раскололась, пока Есенин был за границей, Толя прибрал к рукам часть его денег. Сергей надеялся, что больше никогда не встретит старого друга, но… — Ну, как съездил? — чуть улыбнувшись, Мариенгоф присел рядом с Есениным. — Чудесно. — Не взял с собой свою старушку? — Не. А как твоя семейная жизнь с мартышон? — в тон ему ответил Сергей. — Не хуже, чем твоя с Маяковским. Говорят, вы теперь живёте вместе. Интересно, что это — просто дружеское сожительство, как было у нас, или…? — Ты не изменился — всё та же базарная бабка, собирающая сплетни. Только в мужском костюме. Мариенгоф нехорошо прищурился и поджал губы. Эта встреча стала для Есенина финальным аккордом ужасного дня. — На, допей. Ты ведь всегда любил подъедать остатки моей славы, — насмешливо сказал Сергей, сунув старому другу бутылку с водкой и уходя. Свернув с аллеи, он закурил и обернулся. Мариенгоф швырнул бутылку в кусты и быстрым шагом пошёл прочь. — Что так долго? — раздался знакомый, ставший уже родным, голос. Сергей выронил сигарету и повернулся к Владимиру, который, точно призрак, отошёл от дерева и двинулся на Есенина. — Ты как здесь очутился? — Тебя пошёл встречать! Уже поздний вечер. — Идём домой. — Мариенгоф? — изогнув бровь, ревниво спросил футурист. — Что он хотел? — Поддеть. Назвал Айседору старухой, да и вообще… — Есенин покачал головой и сжал локоть Володи. — Домой. Они пошли по пустынной дороге. Холодный вечер перетекал в студёную тёмную ночь. — Я нахамил Брик, — ухмыльнулся Сергей, переведя тяжёлый взгляд на Владимира. — Мне кажется, она ревнует. Не удивлюсь, что она всё про нас поняла. — Лиля умная. Может и поняла. Да и какая разница? — Маяковский, как всегда, будучи ослеплённым глубоким чувством, плевал на всех и вся. Лишь бы его «половинка» была рядом, любила его и не мешала ему её любить. — Как бы скоро вся литературная Москва не прознала про наши отношения, — подняв воротник пальто, ответил Сергей. — А не плевать ли на них? — Можно задать странный вопрос? — Да. — Ты никогда не думал, что Лиля «стучала» на тебя в ЧК? Владимир как-то странно посмотрел на Сергея и, почесав щёку, спокойно ответил: — Нет. Да и что обо мне можно… «настучать»? — Даже если ты ничего не делаешь, они могут держать руку на пульсе! — воскликнул Есенин. — Я там был. Знаешь, что они делают? Расстреливают людей в подвалах! Ни за что! — Тише, тише. Расстреливают только контрреволюционеров, — они вошли в подъезд, и Маяковский обнял Сергея за плечи одной рукой. — Нет же! Не только! Я разве контрреволюционер? — вспыхнул Есенин. — Тебя не тронут. — Володя, ты живёшь в своих иллюзиях. Посмотри, что происходит с Россией! Кровь, голод, нищета… — Сергей ощутил невыносимую усталость. Войдя в квартиру, он сбросил пальто и сел на стул, стоящий в коридоре. — Невозможна революция без крови. Зато представь Россию через пятьдесят лет, через сто! — в спокойном голосе Владимира появились нотки восторженности. Не раздеваясь, он опустился на корточки перед Сергеем и взял его ладони в свои. — Всё, что сейчас происходит — всё это ради будущего! — Невозможно хорошего будущего с таким настоящим, — тихо ответил Есенин. — Я скучаю по старой России и вижу, что в этой у меня нет этого… будущего. — Мне не нравится, как это звучит, — Маяковский нахмурился. — Ты самый известный, после меня, поэт в этой стране. Разве это ничего не значит? — Ты никогда не упустишь возможность возвыситься, — с нотками нежности произнёс Сергей. Владимир самодовольно ухмыльнулся и тут же сделался серьёзным. — Я чувствую, что всё плохо кончится. А чуйка меня никогда не подводила, Володя. — У меня тоже бывают такие мысли, но это упадничество. Ты есть у меня, я — у тебя. Не это ли важнее всего? — мужчина поднёс к губам ладони Есенина и принялся их нежно целовать. Сергей сглотнул, как бы решаясь, и рассказал футуристу о Ганине и Юсупове. Владимир не шутил, не смеялся, он слушал очень внимательно, уткнувшись губами в кисти его рук, и пристально глядя в глаза Есенина. Когда тот закончил, он задумчиво произнёс: — У Лили и Осипа кого только не бывает. Им нравится светская жизнь. Так что, возможно, этот Феликс там оказался случайно, а тебя захотел ввязать в политическую игру. Не стоило тебе соглашаться помогать. — Но он карточки показал! С Лёшей! — Не стоило. Главное — больше не разговаривай с ним. Вообще. Понятно? — Да, — грустно ответил Есенин. — Знаешь… — М? — Когда я не знал тебя близко, я считал, что ты конъюнктурщик, умеющий писать прекрасную любовную лирику. Теперь же я знаю, что ты романтик и идеалист. То, что ты любишь в революции и стране, которую мы все строим, — это иллюзорное будущее, эти твои небоскрёбы до неба, путешествия во времени, технологическое развитие и футуристические города с видами на далёкие планеты… С одной стороны, мне жаль. С другой, как же хорошо, что ты не видишь того, что происходит на самом деле! Куда движется этот чёртов корабль… Владимир зачарованно смотрел на Сергея и в конце его речи улыбнулся. То ли грустно, то ли понимающе. Этого Есенин так и не понял. Сергей проснулся посреди ночи. Маяковский спал рядом, уткнувшись лицом в подушку. Есенин, с бешено колотящимся сердцем, вышел в смежную комнату, закрыл дверь и включил торшер. Сев за стол, он нервно закурил, подвинул к себе лист и начал писать. Сергей задумал поэму «Чёрный человек» ещё заграницей, а этой ночью увидел сон — своего злого и страшного двойника, что всегда выходит из зеркала. Его страхи, плохие мысли, его пороки — вот, что олицетворял Чёрный человек. Когда в окна квартиры уже бились яркие солнечные лучи, и сонный Владимир появился на пороге комнаты, Есенин тихо плакал, обхватив голову руками. Перед ним на столе лежали исписанные листы. Подойдя к столу, Маяковский увидел на пальцах мужчины чернила, из покрасневших глаз вытекали слёзы. — Позволишь? — осторожно спросил Владимир, касаясь листов. Есенин закрыл глаза и кивнул. Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь. Голова моя машет ушами, Как крыльями птица. Ей на шее ноги Маячить больше невмочь. Черный человек, Черный, черный, Черный человек На кровать ко мне садится, Черный человек Спать не дает мне всю ночь. Черный человек Водит пальцем по мерзкой книге И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах, Читает мне жизнь Какого-то прохвоста и забулдыги, Нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек Черный, черный… «Слушай, слушай,- Бормочет он мне,- В книге много прекраснейших Мыслей и планов. Этот человек Проживал в стране Самых отвратительных Громил и шарлатанов. В декабре в той стране Снег до дьявола чист, И метели заводят Веселые прялки. Был человек тот авантюрист, Но самой высокой И лучшей марки. Был он изящен, К тому ж поэт, Хоть с небольшой, Но ухватистой силою, И какую-то женщину, Сорока с лишним лет, Называл скверной девочкой И своею милою». «Счастье, — говорил он, — Есть ловкость ума и рук. Все неловкие души За несчастных всегда известны. Это ничего, Что много мук Приносят изломанные И лживые жесты. В грозы, в бури, В житейскую стынь, При тяжелых утратах И когда тебе грустно, Казаться улыбчивым и простым — Самое высшее в мире искусство». «Черный человек! Ты не смеешь этого! Ты ведь не на службе Живешь водолазовой. Что мне до жизни Скандального поэта. Пожалуйста, другим Читай и рассказывай». Черный человек Глядит на меня в упор. И глаза покрываются Голубой блевотой. Словно хочет сказать мне, Что я жулик и вор, Так бесстыдно и нагло Обокравший кого-то Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь. Ночь морозная… Тих покой перекрестка. Я один у окошка, Ни гостя, ни друга не жду. Вся равнина покрыта Сыпучей и мягкой известкой, И деревья, как всадники, Съехались в нашем саду. Где-то плачет Ночная зловещая птица. Деревянные всадники Сеют копытливый стук. Вот опять этот черный На кресло мое садится, Приподняв свой цилиндр И откинув небрежно сюртук. «Слушай, слушай! — Хрипит он, смотря мне в лицо, Сам все ближе И ближе клонится. — Я не видел, чтоб кто-нибудь Из подлецов Так ненужно и глупо Страдал бессонницей. Ах, положим, ошибся! Ведь нынче луна. Что же нужно еще Напоенному дремой мирику? Может, с толстыми ляжками Тайно придет «она», И ты будешь читать Свою дохлую томную лирику? Ах, люблю я поэтов! Забавный народ. В них всегда нахожу я Историю, сердцу знакомую, Как прыщавой курсистке Длинноволосый урод Говорит о мирах, Половой истекая истомою. Не знаю, не помню, В одном селе, Может, в Калуге, А может, в Рязани, Жил мальчик В простой крестьянской семье, Желтоволосый, С голубыми глазами… И вот стал он взрослым, К тому ж поэт, Хоть с небольшой, Но ухватистой силою, И какую-то женщину, Сорока с лишним лет, Называл скверной девочкой И своею милою». «Черный человек! Ты прескверный гость! Это слава давно Про тебя разносится». Я взбешен, разъярен, И летит моя трость Прямо к морде его, В переносицу… Месяц умер, Синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… И — разбитое зеркало… Дочитав, Маяковский вскинул на Сергея блестящий взгляд тёмных глаз. О, как много в нём было!***
Сидя в своём номере «Англетера», Есенин вспоминал их последнюю с Володей ночь. После страстного соития, они тихо переговаривались, словно боясь потревожить кого-то громкими голосами. — Вот вернёшься, отпразднуем Новый год, и поедем к твоим в деревню, — после секса Маяковский всегда был особенно разомлевшим, мягким и добрым. Дерзкий и наглый бунтарь — это образ. В жизни Володя был душевным, ранимым, добрым, серьёзным и восторженным одновременно. Маяковский дарил Есенину абсолютно всё, начиная с мелочей вроде необычных блокнотов и портсигаров и заканчивая дорогими часами, костюмами, элитным алкоголем. Сергей был забалован вниманием и любовью, и задарен подарками. С течением времени любовь Владимира стала ещё основательней и глубже. Вместе с увеличением этого чувства увеличивалась и ревность. Странно, но Сергей не хотел бежать в свободное плавание, а ведь их отношениям уже было почти два с половиной года. Иногда они ссорились из-за ревности Владимира, реже, но тоже бывало, из-за ревности Есенина, иногда начинали несерьёзный спор о поэзии и своей значимости в ней. В какой-то момент Сергею стало казаться, что Маяковский действительно прибыл с другой планеты, из будущего. Он, как и Есенин, был чужим в этом мире. Политические краски сгущались, и некогда совершенно лояльное к Владимиру правительство теперь стало критически изучать и его труды, а сам Маяковский с радостью пулял камни в бюрократов. Зыбкая почва — Сергей прекрасно это понимал. Холодные двадцатые, время смутное и неуютное. Страна только-только начала приходить в себя после Гражданской. Но политические амбиции, как и политический курс, были подобны моде. Всё менялось, и таким именитым поэтам, как Маяковскому и Есенину, нужно было успевать подстраиваться. Вот только они этого делать не желали. От ужаса перед своим «Я», перед Чёрным человеком, Сергея спасал только Володя, его бесконечная трепетная и страстная любовь. Их поезд мчался по рельсам, которые вели в никуда. Они понимали всю опасность своего положения, понимали, что их совместное проживание в любой момент может стать достоянием общественности. А счастье любит тишину, и точка. В двадцать пятом году психическое состояние Сергея стало ещё нестабильнее. После двух допросов он испытывал параноидальный страх, что его хотят убить, как убили Ганина. Время шло, и Есенин убедился в том, что Юсупов и Брик были как-то связаны и хотели провернуть какую-то операцию, вот только у них ничего не получилось. Феликс исчез, словно его никогда не было, и иногда, лёжа в тёмной комнате, когда Володя уже спал, он вдруг думал: «Что, если никакого Юсупова и не было?». Маяковский не хотел отпускать Сергея в Ленинград, но ничего не оставалось — Есенин ехал на встречу по работе, а Владимир трудился над новым сборником. Когда Сергей вошёл в вагон и беспечно улыбнулся Маяковскому, глядя в запотевшее окно, Владимир ощутил прилив липкого ужаса. Он положил ладонь на стекло с одной стороны, а улыбающийся Есенин с другой. Так они и стояли, пока поезд не отправился. Двадцать восьмое декабря. …В номер постучали. Сергей отложил карандаш и потёр глаза. Погружённый в работу над стихами, он изрядно устал. Сбросив с плеч пальто, что согревало его в холодном номере, Есенин пошёл открывать. Четырнадцатое апреля. Маяковский провёл ладонью по револьверу, думая, что теперь он полностью готов к тому, чтобы сделать последний шаг. Это не было импульсивное решение, нет. Всё самое дорогое для него уже лежало в могиле на Ваганьковском. То, что было с момента смерти Есенина до сегодняшнего дня, являлось тупым существованием без смысла, идеи и цели. Узнав о «самоубийстве» Сергея утром двадцать девятого декабря, Маяковский осел на пол и рыдал, как ребёнок. Боль была такой сильной, что хотелось вырвать сердце. Он ушёл к себе и совершил попытку самоубийства, но в квартиру вовремя ворвался Бурлюк, и мало того, что забрал револьвер, так ещё и позаботился о том, чтобы Владимира запихнули в психушку. Выйдя оттуда человеком без чувств и будто бы без внутренностей, он в полной мере осознал, что должен всё это закончить. Мужчина написал стих, посвящённый Есенину, и отдал его в печать. Это была их якобы публичная точка. В личных же архивах было написано огромное количество стихов и писем мёртвому Сергею. Совсем иного содержания. «Я люблю тебя до гроба и после гроба». "Люблю ли я тебя? Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груб со мной или ласков, мой или чужой. Всё равно люблю". «Серёжа, мой светлый ангел. Где же ты теперь? Как же мне без тебя?». «Люблю безумно, бесконечно, всегда… Серёжа, ты всё, что у меня было. Что есть. Без тебя нет ничего, тьма. Кто-то выключил свет. Я. Мёртв». Всё это, и многое другое, Лиля Брик после смерти Владимира уничтожила, потому что хотела остаться в памяти людей его единственной музой и наследницей. Имея связи в ЧК, ей не составило труда написать письмо от имени Маяковского, где тот якобы называл её семьёй.Я люблю! Потревоженные птицы Взметнутся в перламутровое небо. Как же глупо молчать об этом, Ощущая себя Тебя частицей! Я люблю! Об улицы города Тысячекратно отразится, Срезонирует завистливое эхо. Так вот оно какое, сверхчувство, Охватившее сверхчеловека! Вызывайте скорую, пожарных, милицию! Хватайте, лечите, тушите... Слышите? Я Люблю!!! (с) Маяковский.
Я б навеки пошёл за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали… В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить. (с) Есенин.
Владимир ушёл тихо, никого не ставя в известность и никому не посвящая писем. Накануне выстрела в сердце он видел сон. Сергей подошёл, сел на край его кровати и сказал, что там не конец, что они непременно встретятся. Маяковский проснулся и с ужасом осознал, что это был сон. Сердце устало рваться, болеть, страдать, и было уничтожено пулей.***
Владимир открыл глаза и увидел розоватую акварель заката, раскрашивающую небо на западе. Колосья тихо шумели под порывом кроткого ветра, вся красота русской природы, с тёплой землёй, запахом трав и хлеба, была здесь, вокруг него. Есенинская природа… — Ты пришёл, — раздался знакомый голос. Владимир повернул голову и увидел родное, обожаемое лицо. Серёжа! Маяковский потянулся к нему, обнял, прижал к себе, уткнулся лицом в светлые кудри. — Я так скучал, — хрипло произнёс он. — И я, — ответил Сергей, обнимая Владимира. — Что это за место? — крепче прижимая к себе Есенина, прошептал Маяковский. — Здесь встретились прошлое и будущее… Смотри! Володя осмотрелся. Справа расстилалось бесконечное поле, за ним тянулся зелёный лес, берёзы в котором шуршали подвенечной фатой, слева возвышались футуристические и авангардные здания, рассекающие небо. — Знаешь, в чём я сейчас уверен? — прижимая к себе Сергея, такого тёплого, светлого, родного, с замиранием сердца спросил Маяковский. — В чём? — улыбнулся Есенин, поглаживая спину Владимира. — Что боли больше не будет, — тихо ответил тот и утонул лицом в золоте волос, закрывая глаза.