Объект не найден

За футбольным полем и темным зданием школы виднелись покосившиеся сараюшки, штакетники: там были офицерские огороды. Впрочем, мало кто из вояк хотел трудиться сам, и техника мелиорации варьировалась в зависимости от количества звезд на погонах: младший командный состав муштровал домочадцев, старший мог себе позволить взвод солдат. Выращивали в основном картошку и кое-что из овощей: разнообразить пайковое меню, сильно оскудевшее за последние годы. Впрочем, хватало и заброшенных участков. Играющая в войнушку малышня облюбовала их и, поделив зоны влияния, превратила в настоящие форты: по периметру хлипких штакетников горами наваливался мусор, доски, арматура, коряги и ветки: настоящие баррикады! В сараях устраивали штабы. Туда несли мебель из брошенных квартир, с комфортом обустраивались на продавленных диванах и креслах с драной обивкой. Те, кто постарше, шугали малышню; приносили в штабики спиртное и приводили подруг. Стаса не интересовало ни то ни другое, да и парням на глаза попадаться не хотелось лишний раз. Пусть они младше, но если навалятся скопом — шансы равны нулю. В кроссовки быстро набиралась мутная ледяная жижа: дорога — сплошное грязевое месиво. Парень жался к самым заборчикам, выбирая места посуше. Миновал гигантскую цистерну, лежащую на боку. В торце была прорезана дверь, в верхней части — окошки, сделан дымоход: полковник Иванов обустроил свой быт обстоятельно: обшил изнутри цистерну вагонкой, настелил пол, и с тех пор «у Михалыча в бочке» обретался почти весь командный состав части: ушлый начдив был еще и счастливым обладателем самогонного аппарата, коптил рыбу, вялил мясо — вот и теперь из приоткрытой двери слышались приглушенные голоса, тянуло запахом съестного. И, как назло, в проеме двери показался прапорщик Самойленко, почесывая волосатую грудь под распахнутым кителем. Тут же заметил Стаса: «Эй, Сява!» — услышав ненавистную кличку, парень не обернулся, ускорил шаг. — Сява! Сколько за минет берешь? В жопу дашь? Закусив губу, Стас хотел только одного: оказаться подальше от чертовой бочки с ее завсегдатаями, но Самойленко догнал его в два прыжка, сгреб за ворот ветровки и впечатал в чужую калитку: — Я с тобой говорю! Пидор мелкий! Хули ты меня манаешь?! Ебало воротишь — типа, ни при чем? Да про тебя весь гарнизон знает, кто ты есть! — прапор нависал сверху, морося слюной и обдавая сивушными маслами. Орал, выкатив глаза. Побледневший Стас глянул исподлобья и, не меняясь в лице, тихо и отчетливо сказал: — Я заразный. Волосатый кулак с размаху впечатался в скулу. Перед глазами вспыхнули искры. Тупая дробящая боль ударила в мозг. Отчетливо лязгнули зубы. Стаса откинуло на забор. Не устояв на ногах, сполз в грязь, цепляясь за занозистые штакетины. Прапорщик грязно выругался, сплюнул, обтер потные ладони об штаны и побрел назад. Парень тяжело поднялся, размазал кулаком кровь по лицу и, шмыгая разбитым носом, отправился дальше, к заброшенному кальцитовому карьеру. Лужи под ногами поменяли свой цвет: розовые, сиреневые, зеленоватые… Карьер был местной достопримечательностью: из стен раскопа малышня выковыривала куски всех цветов радуги и с упоением рисовала ими на асфальте. Минерал крошился в руках, и к концу дня ватага художников напоминала племя индейцев на тропе войны: грязные, всклокоченные, с разноцветными полосами на лицах… Однако, Стас пришел сюда не за кальцитом: в подвале заброшенной конторы горнодобывающего предприятия у него был тайник. Там и хранилась карта, схема бункера, — Стас ее сам рисовал: все, что удалось обследовать; еще — шахтерский фонарь, пачка презервативов и пара коробков непромокаемых спичек, удочка. Распихав добро по карманам, парень уткнулся в припрятанный здесь же растрепанный томик Брэдбери: нужно было дождаться вечера. И уже в сумерках, крадучись, обогнул злополучную цистерну и припустил к гарнизону. Подъезд был темный. Парень наощупь поднялся на четвертый этаж, прислушался. Сверху доносились пьяные вопли и звон стекла: компания отчима расширилась. Вздохнув, Стас постучал сбитыми костяшками в дверь четырнадцатой квартиры. И замер в нерешительности. Но в глубине прихожей уже слышались шаги, голоса — на пороге возник сосед, уже успевший переодеться в футболку и спортивные штаны. Стас заробел, глянул снизу вверх: Елецкий был на голову выше. — Здрасте… — Привет, молодая гвардия! — Сергей улыбнулся ему широко и открыто, посторонился, пропуская в прихожую, — Заходи давай! Ты как раз к ужину. Стас замешкался: чистые половики на вымытом чуть ли не до стерильности полу, а тут он со своими раскисшими кроссовками в рыжих комьях налипшей грязи. А внутри — и того хуже: насквозь мокрые дырявые носки не первой свежести. Торопливо сунул ноги в предложенные хозяином тапки, хлопая задниками, пошлепал в ванную. Там носки торопливо стянул, сунул в карман, чтобы не позориться. Принялся мыть руки… И тут краем глаза заметил зеркало. И себя в нем. Болезненно скривился: тот еще контраст. На фоне советской еще, но идеально чистой и белой кафельной плитки чумазая рожа смотрелась просто кощунственно: слипшиеся сероватые волосы отросли косицами, торчали в разные стороны. Старая ссадина над бровью и свежая — на скуле; правый глаз заплыл лиловым фингалом, левый, цвета воды в мутных лужах, глядел недоверчиво. Под носом короста засохшей крови, разбитая губа. Россыпь мелких веснушек проглядывала сквозь грязь. — Урод! — вынес вердикт себе Стас и принялся с мылом отмывать физиономию, болезненно ойкая то и дело. Напоследок вытерся хозяйским вафельным полотенцем и тут же пожалел: как ни старался — на светлом фоне остались сероватые разводы. Воровато перевесил полотенце на змеевик чистой стороной вверх. Вздохнул: вспомнилась мать. У них такое же полотенце было. Там еще, на старой хате, в Свердловске. Они вчетвером тогда жили в старом двухэтажном бараке: маленький Стасик, его мама, мамина сестра, тетя Света, и бабушка. Отца не было, но приходили то и дело разные веселые дядьки: играли на гитаре, шутили и пели, приносили подарки. А потом появился этот. Отчим. С самыми серьезными намерениями и майорской звездой на погонах. Записал ребенка на свою фамилию — Звягинцев — и увез их с мамой в сторону Красноярска — туда, где затерялся в лесах крошечный гарнизон и воинская часть. А через четыре года матери не стало: не довезли до больницы. Уазик начдива по прозвищу «пылесос» (сквозь дыру в проржавевшем днище в кабину затягивало всю пыль с грунтовки) подпрыгнул на очередном ухабе — и воспалившийся аппендикс лопнул. Похоронили. И раньше не особо обращавший на пасынка внимание майор крепко запил, вообще перестал замечать Стаса. Их квартира превратилась в настоящий кильдым. А здесь… так непривычно тихо, чисто, пахнет домашней выпечкой… Стряхнув оцепенение, парень поднялся с бортика ванны, отправился хлебать наваристый борщ и отвечать на вопросы. За ужином собралась вся семья: Олег Александрович, полковник в отставке, грозно топорщил щетку усов, а в глубине карих глаз — смешинки и морщинки-лучики в уголках; сидел во главе стола — прямой как струна, поджарый. Поглядывал проницательно, больше слушал. Нина Петровна — чуть расплывшаяся, добродушная — все суетилась у плиты; подкладывала гостю куски посытнее. Не выдержала, невесомо провела ладонью по заросшей Стасовой голове, — парень дернулся непроизвольно. Эти люди одновременно напрягали и располагали к себе: осторожные в словах, корректные и тактичные — отвыкший от домашнего тепла Стас в их окружении чувствовал себя скованно: краснел, потел, пролил нечаянно борщ на скатерть, не знал, куда деть локти; чудилась позорная вонь от ног. Видимо заметив его мучительное смущение, Сергей пришел на выручку: принялся рассказывать про сержанта Бекинга, своего сослуживца, с металлоискателем искавшего клад и перекопавшего в итоге весь огород хитрой бабке Акулихе, — она-то все и подстроила, пустив слух про фамильные сокровища, спрятанные от красноармейцев прадедом-кулаком. Даром что была приезжая, из ссыльных. Потом поведал про выпь: болтали, будто злой дух выл на болоте, а она… птичка! Стас оживился и подтвердил: да, мол, своими глазами видел. Когда орет, правда, ссыкотно… А потом сам вспомнил про вороненка-сироту, которого пацаны из соседнего подъезда подобрали по весне, — он теперь вырос в здоровую скотину и четко выговаривает: «Дай пожрать!» и «Семки есть?»; про вороватого енота; про лесного кота, который у старлея Никитенко на участке вместо собаки: охраняет территорию и никого не пускает за периметр; про походы за женьшенем и кедровыми шишками и страшный лесной пожар — за разговорами не заметил, как прикончил вторую тарелку борща, вымазал дно хлебом. Потом, осоловевший от тепла и блаженной сытости, долго копался в предложенных ему старых, но вполне сносных вещах, горячо благодарил. Наконец обернулся к Сергею и деловито осведомился: — Когда выдвигаться будем? Елецкий задумался, прикидывая: — Холодно еще… Да и сыро после дождей. Но с другой стороны, если ждать, пока окончательно просохнет, то можно так и до лета проторчать, а там торфяники займутся, вообще не сунешься. Ты только отцу моему смотри не проболтайся. А то мало ли что… Стас согласно кивнул, заверяя, что он нем как рыба об лед! — Вот и ладно. Давай договоримся на пятницу. Соберу на двоих все, что нужно, встретимся на грунтовке в половину четвертого, оттуда и двинем… коллега. — Сосед усмехнулся.