***
— Доброе утро, Майкрофт. Кэтти всегда отвечала на звонки так, как будто их беседа прерывалась ровно настолько, чтобы Майкрофт мог выйти из комнаты и тут же вернуться назад. Будто они оставались жить в одном общем для них доме, несмотря на то что c последней встречи прошло полгода. Это было удобно и освобождало от всех учтивых формальностей, сберегая драгоценное время — то есть, полностью устраивало Майкрофта. Устраивало, как и эта возможность решать некоторые особые затруднения. — Племянники, дети кузена. Нужно позаботиться о них, пока миссис Скотт не вернется в страну. — Она оставляет их с тобой? Майкрофт не понимал, почему прощал ее насмешливость. Она почти всегда подтрунивала над ним, дразнилась. Пусть незлобно, но что это меняло? Но отчего-то был готов терпеть, добродушно продолжать беседу, проглотив шпильку. Майкрофт не был добродушным. Может, дело было в Кэтти? Майкрофту нравилось думать именно так. — Мамуля очень любит этих детей. Но сейчас они для нее будут неразумными хлопотами. — Когда мне приехать? Голос серьезен, а значит Кэтти уже знала, что сказал врач в свой последний визит. Что утешительного было мало — мамуле почти не помогали эти новые лекарства, нужно было искать что-то другое. Кэтти ничто не обязывало созваниваться с матерью и, если разобраться субъективно, даже не касалось. Но она так хотела, Майкрофт не запрещал. Просто он и так слишком злоупотреблял ее добротой. — Это не будет мешать работе? — Нисколько. Он хотел верить, что дело только в ней. Не в нем самом. Потому что Майкрофт не скупился и оплачивал сполна — позволяя непростительно много. И сознаваться не собирался. А это, отчасти, пугало. — Я отправлю машину. Сообщи, когда будешь готова.***
Кэтти попросила приехать заранее, чтобы самой встретить детей. Машина привезла ее следующим утром. Скромный багаж — рюкзак, шкатулка, мольберт. Она извинялась даже за это. — Это очень важный заказ… — Мы ведь уже говорили об этом. Майкрофт морщился, устав доказывать свое мнение в этом вопросе, а оно было достаточно простым. Дом Холмса — ее дом. И как бы Кэтти не возражала, в доме Майкрофта уже была гостевая спальня, которая, по сути, принадлежала лишь ей (как будто у Холмса могли быть еще какие-то гости…). И если бы она только позволила, Майкрофт обустроил рядом мастерскую. Проблема оставалась в том, что Кэтти считала себя гостем — а гостю не зачем такие излишества. Он тактично не настаивал. Держался. И исправно напоминал своим людям, чтобы мольберт, холсты и шкатулку с красками доставляли в полной сохранности. Майкрофта редко интересовало чужое мнение. Более того, ему было бы глубоко на него плевать, но статус обязывал. Следить за своей репутацией было для него таким же долгом перед Отечеством, как служба Ее Величеству. Поэтому он впускал Кэтти в свою жизнь со всей осторожностью, весьма удачно очертив для себя границы допустимого. Майкрофт часто думал о том, что они вполне могли и не встретиться. Нелепое стечение обстоятельств, чужая прихоть — и вот, они уже не чужие друг другу люди. Хотя, и знакомыми их долгое время назвать было тяжело. Они просто существовали в одной параллели, где их объединяли люди, одинаково ценные для обоих. А затем… А затем он дал слово. И с тех пор не уставал напоминать себе об этом: он дал слово. У него попросили, и он поручился, что ни при каких обстоятельствах не оставит это хрупкое создание и сделает для него все и даже больше, если потребуется. С него взяли слово, а он его дал; и дал охотно, не колеблясь. Хоть, не при его положении дружить с девочками-художницами, но поделать он с этим уже ничего не мог. Заботился о ней, как не заботился не о ком более, кроме семьи. Семья всегда была для него превыше всего. Они могли никогда не встретиться. Но он дал слово, а его слово много стоит, чтобы разбрасываться им и рушить при удобном случае… …Боже, да кому он врал! Майкрофта абсолютно не напрягало видеть Кэтти рядом. Когда она ходила по его дому. Когда хозяйничала на кухне. Он даже позволял себе не задерживаться на работе дольше положенного, отказываться от ужинов в ресторанах. Зачем, если дома его ждали? Хотя, кто сказал, что ритм его жизни в такие периоды нормировался? Но Кэтти жила, как жил Холмс. Спала, работала, готовила, пока он был на работе. А затем глубокой ночью составляла компанию. И не важно, чем они занимались — неторопливо беседовали или молчали. Они прощались, только если Майкрофт отправлялся работать или, по счастливой случайности, спать. Майкрофту нравилось видеть ее дома. Сделать это открытие удалось не сразу. Он медлил, вымерял границы допустимого и, поначалу, ограничивался лишь отстранённым наблюдением. Даже думал перепоручить это случайное бремя одному из подчиненных, кто не отказал бы в личной просьбе, но не стал. Это было бы нечестно, Майкрофт обещал свое личное внимание. Ноша была случайной — но его. А потому он занялся ей сам, и лишь после ощутил в полной мере масштаб проблемы. И не смог оставить так, пустив на самотек…***
Спустя пару дней привезли детей. У четы Скотт их было трое — мальчики-погодки от двух последних браков и девочка, младшая в семье; все, как один, похожие на свою мать, бывшую жену одного из ближайших кузенов Холмса. Несносные сорванцы. Майкрофт, всем сердцем любивший покой, негодовал. Негодовал и твердил, что ради мамули готов на все. Это помогало. Слабо, но все же. Шум не прекращался ни на минуту. Дети, казалось, были везде. В гостевой, в гостиной, на кухне, во дворе и даже на мансарде. От них нельзя было скрыться. И как бы они не ходили на носочках, как бы не шикали, твердя, что дядю Майка отвлекать нельзя, это не помогало нисколько. Зато Кэтти была в восторге. Она и дети довольно скоро стали добрыми друзьями и теперь не расставались ни на минуту. Дети шумной вереницей следовали за ней из одной комнаты в другую, и чем бы она не была занята, они крутились поблизости. Кэтти гуляла с ними в парках, брала с собой за покупками. Она готовила с ними на кухне. Уму непостижимо, но все обходилось без инцидентов, а горничная ни разу не обращалась с жалобой за уничтоженную кухню — Майкрофт не исключал и подобные последствия. Но пока все обходилось. Кэтти читала книжки перед сном, к чему детям поначалу нужно было еще привыкнуть. Майкрофт с презрением относился к воспитанию, не поощрявшему к стремлению учиться и самосовершенствоваться. Сам он прочел за жизнь бессчетное множество книг и очень этим гордился. Так что подобное упущение в детях оставило больше отрицательное впечатление, дав повод со злорадством вспоминать недалекого, вечно болтающего Альберта, бесившего его с самого детства и его легкомысленную жену Анну. Какая жалость, что при всей их любви к сыновьям и дочери, родители из них вышли весьма посредственные! Но дети на удивление быстро входили во вкус и вскоре перестали засыпать без историй, прочитываемых с искренне нежной теплотой. Майкрофт позволил себе признать, что неподдельно восхитился. Восхитился и поспешно избавился от этого чувства, потому что оно дало пищу для мыслей странных и абсолютно ненужных. Какое ему дело до проявлений женского материнства, верно? Но вот за что Майкрофт остался благодарен больше всего, так это за то, что Кэтти стала учить детей рисовать. Легко и непринужденно она заставила робкую тишину возвращаться в дом хотя бы на пару часов. Майкрофт облегченно вздыхал и жадно наслаждался драгоценными минутами. С каждым днем их становилось больше. А рисунков на занятой специально стене в гостиной прибавлялось с удвоенной силой. И плевать, что потом стена станет почти решетом. Он удивлялся самому себе. Ему всегда удавалось найти время, чтобы как следует приглядеться к неумелым каракулям; задержаться, чтобы рассмотреть, как умелая рука легко превращает акварель в яркие предметы и сказочных существ. Так и не справившись с любопытством, он иногда позволял себе осторожно спускаться вниз и как нашкодивший мальчишка подглядывать из-за угла, как за низким журнальным столом трудились четыре склоненные головы, рассевшиеся на полу в горах диванных подушек. И видимо гордости не хватало, чтобы просто уйти. Или сделать шаг и открыться. Но говоря о последнем, дело было даже не в гордости. Майкрофт не мог нарушать то хрупкое, эфемерное, воцарявшееся в гостиной. Что-то задевающее внутри, схожее с восторгом. И однажды он, услышав ее короткий, но все такой же искренний смех, посчитал себя полностью вознагражденным. Кэтти души не чаяла в детях. И его все устраивало. А разве могло быть иначе, когда Майкрофт знал так много? Шесть лет назад — кажется, в совсем другой жизни, — от одной ее улыбки светило ярче солнце, или что-то еще в подобном роде, что любят болтать восторженные глупцы. К счастью, Майкрофт был не из их числа, и до сих пор врал, что не понимал этих глупых метафор. К несчастью, Майкрофт помнил ту улыбку. Она была совсем иной. А глаза… У Майкрофта не было точного определения, но знал, что такое уже существовало, воспетое непризнанным поэтом с ранимой душой, но вспомнить он не в силах. Он просто знал — весь спектр эмоций можно было считать по одним лишь этим глазам. В своем буйстве зелени они были красноречивее любых слов и не умели лгать. А теперь, в этих глазах застыли мертвые сады. Теперь Майкрофт заботился о том, что осталось, как и обещал тому самому поэту… А в обещании, оказалось, так легко потеряться.***
Дети укладывались спать, и дом возвращался в былую безмятежность. Все возвращалось на круги своя. И Майкрофт был бы рад работать, используя эти часы с выгоднейшим раскладом. Но не мог. Кэтти поднималась наверх, чтобы закончить свою работу. Майкрофту нравилось наблюдать, как она рисует. Неторопливо, вдумчиво, с головой уходя в процесс. Ее не ограничивала кисть — она рисовала руками, накладывая мазки тонкими пальцами. И пусть к концу в краске было все: и руки, и лицо, и шея, на которые падали короткие пряди, не желавшие держаться в пучке. Его это завораживало. Самая ее работа над картиной для Майкрофта могла считаться отдельным видом искусства. Только потому он не отказывал себе в удовольствии наблюдать, устроившись в кресле напротив окна, где стоял мольберт. Работу раньше ее завершения видеть не позволялось, но Майкрофту это было и не нужно — он знал, что в любом случае выйдет достойное полотно. И пусть он не видел того, что появлялось на холсте, он прекрасно видел ту, кто оставлял на ней свои мазки. Ему хватало этого. Майкрофт наслаждался, не понимая, что заходил уже слишком далеко. Майкрофт был уже готов боготворить часы ночи. Боготворить и тут же проклинать. Вместе с долгожданным покоем в дом возвращалось то, с чем бороться уже не было сил. Его очерченные границы допустимого прожили бесславную жизнь. Кэтти сидела в кресле, укрывшись полумраком гостиной. Пламя в камине ласково обводило хрупкие черты и играло бликами в глазах — жалкая замена прежней живости не более. Однажды омертвев, тот едва ли уже мог воскреснуть. Кожа оставалась все также холодна. Но Майкрофт сидел у ее ног и не мог отвести взгляд. Пиджак давно откинут прочь, галстук неприлично спущен, а подбородок трется о нежные колени. Тонкие пальцы растрепывают уложенные волосы. Это была его маленькая слабость. Их общий маленький секрет. Как понять, что кроется в мертвых глазах? Сколько там снисходительности и жалости, а может затаенного презрения, превосходства над сломленным? Майкрофт знал, как отвратительно беспомощно и раболепно смотрелся со стороны. Ему позволяли, в этом он был уверен наверняка. Но такое потакание приводило лишь в восторг. Майкрофт знал, как легко такой восторг переходил в нечто безумное, эйфорическое. Так легко забыть. Легко пропасть, поверить на минуту, что все это взаправду. И Майкрофт терялся. Закрывал глаза и тихо вздыхал, порой ловя нежные ладони губами. Лишь одно возвращало назад. Иногда эти хрупкие пальцы сбивались, оттягивая стриженные концы волос, и, упуская, дергали до боли. Боли спасительной, лишавшей обмана. Майкрофт знал, в чьи непослушные кудри им так хотелось зарыться. Вот только кудрявый мальчишка улетел много лет назад и больше не вернулся. А они остались. Майкрофт не хотел переступать черту. Но потом с ним случилось то, что случилось. Помутнение рассудка, по-другому не скажешь. Майкрофт оказался умопомрачительно жадным. Хотелось прижиматься теснее, греть собой застывшее тело. Целовать каждый миллиметр тонкой кожи. Пусть поцелуи оставляли ожоги. Хотелось заразить ее безумием, пусть оно бы плясало в мертвых глазах. Что угодно, если это вдохнет хоть каплю жизни. Шерлок, дорогой Шерлок, взял с него слово, что Майкрофт позаботится о его девочке. Майкрофт не мог отказать, не в последней просьбе обреченного. Но вряд ли Шерлок имел в виду подобное. Это не было заботой. Майкрофт хотел и Майкрофту позволяли. Не отказывали, но и не давали разрешение тоже. Так кому же это оказалось нужнее? Майкрофту? Кэтти? Он не мог поступать так с Шерлоком. Но ему до безумия нравился тот вечер. Шумное утро отрезвляет и Майкрофту стыдно. Дети громко спорят о предстоящих выходных, а Майкрофту стыдно за то, что поддался. На плите кипит завтрак, звенит посуда, а Майкрофту стыдно за то, что он сбежал, стоило девочке уснуть. Она садится за стол и спрашивает о самочувствии, а Майкрофту стыдно за то, что сейчас он невозмутим и безупречно лжет о том, что вчера было. Он делает вид, что вчера не было ничего и уходит от робкого прикосновения. Кэтти послушно принимает правила игры. Сквозь гомон оживленной детской болтовни она буднично сообщает: — Мама просила приехать. Хочет увидеть ребят. Майкрофт против. Столько хлопот с этими детьми, мамуля устанет. Майкрофт не хочет никуда ехать. Он не может вести ее туда снова. Но он слишком увяз в своем эгоизме, а значит выбора у него больше нет. — Я позабочусь обо всем.***
Дети бегут навстречу тетушке. Она счастливо обнимает и целует каждого маленького гостя, слегка покачиваясь, все медленнее выпрямляясь с каждым разом. Майкрофт уже стоит рядом и готов подставить сыновье плечо, если понадобится. Но разве до него кому-то Мамуля бросается к заветной гостье. — Моя хорошая… Мамуля целует ее, прикрыв глаза, чтобы случайно не обронить вновь навернувшуюся слезу. Кэтти же опускает тусклые глаза в пол, не веря в заслуженность ласки. Хоть так ее встречали в этом доме вот уже пять лет. — Отец в библиотеке, — Майкрофт в который раз удостаивался лишь мимолетного поцелуя в щеку. — Я загляну к нему? На этом и оказан весь прием. Все внимание уходит иным гостям. Майкрофт никогда бы не поверил, что все сложится именно так. Мамуля была сильной женщиной и заправляла всем в доме. Решающее слово было за ней. Отец не возражал, и никогда не высказывал недовольство таким положением дел. Однако, когда случилось несчастье, все обернулось слишком непредсказуемо. Его бойкую, волевую мать горькая утрата едва не убила. Известие о сгинувшем Шерлоке подкосило некогда бодрый дух матери, а с ней и все в этом доме. Печаль въелась в каждую его стену. Майкрофт никогда не считал отца сильным. Его мать была сильной женщиной, не отец. Но тот после всех невзгод оказался полон печальной умиротворенности, что стала опорой для вечно плачущей матери. Такая неожиданная смена ролей. Мамуля неловко суетится, стараясь угодить каждому гостю. Стол полон, дети беззаботно поедают горячее печенье, но мамулю не остановить. Отец не делает ничего для этого, считая, что той это будет только на пользу. Он сидит у камина и, как послушный муж, потягивает скотч, подавая пример не менее послушному сыну, впавшему в немилость за излишнюю «ворчливость». Они молчат и наблюдают, как ловко у щебечущей мамули сперва отбирают готовку, а затем и уборку. Еще немного и Кэтти усадит ее за стол, умело переключив внимание на что-то еще. Никто до этого так в этом и не преуспел. Майкрофт помнит в каком оказался отчаянии, когда мамулю хватил первый удар. Он не ожидал, что рискнет на такой безумный шаг. Он привез в дом ту, что представил, как возлюбленную дорогого Шерлока. Мама, узнав, кем приходится ей эта хрупкая девочка, не смогла с ней расстаться. А Кэтти ухватилась за возможность, лишь бы не потонуть в своем горе. Долгую неделю они прожили бок о бок в родительском доме. С той поры Майкрофт привязался тоже. И оттого сейчас терзался мыслью — а что бы было, представь он семье эту девочку немного иначе? Мерзкая мысль, что никак не топилась в горьком скотче. После обеда дети гуляют в саду. Отец предложил вернуться в кабинет. Мамулю тянет в цветник. Последнее, что слышит Майкрофт, следуя за отцом: — Гортензии особо хороши в эту пору… Мамуля так и не узнала, что девочка стала равнодушной к цветам. Вот уже шестое лето. — Мне снился Шерлок. Там был мой мальчик… Мамуле нужно выговориться. Выплакаться, вопреки всем запретам врачей. Майкрофт понимает, и лишить мамулю этого не в силах. Как бы не хотелось защитить и другое. Ведь мамуля не догадывается, как болит в такие часы чужое сердце. Не прекращает, вот уже шестой год. Мама рассуждает как бы между прочим. Беззаботно, словно бы нарочно. — Может, он не так молод — сколько же у них разница с Шерлоком? Шесть ли, семь ли? Но он славный мальчик… Майкрофт не хочет слышать, что ответит нежный голос. Сильнее шаркает гравием, царапая туфли. — Нам пора. Нужно успеть до часа пика.***
Анну Луизу Скотт считали приятной женщиной. Открытой, легкой на подъем хохотушкой, присутствовавшей на каждой семейной посиделки в праздники. Майкрофт ее терпел. Грубость родственникам не вписывалась в его натуру, мамуля хорошо за этим проследила. Господи, а как хотелось…! Кэтти понравилась Анне. Потому, что Анна никогда не могла управиться с детьми. И Анна отчего-то посчитала, что возьмет Кэтти с собой, пока будет перевозить детей домой. Анна посчитала, что в праве влезть в хрупкую жизнь и озадачится вопросами, которые ее вообще никак не касались. Какая разница, откуда Кэтти знает кузена Холмса? И если так ясно дали понять, что присмотр за детьми не является родом ее занятий, то к чему так настаивать, чтобы милая девочка скорее переезжала к ним? Анну не касалось ничего из этого. Анна не имела права увозить гостью Майкрофта. Но он позволил. И проводил, утопая в презрении к себе. Он не смог вмешаться, чтобы не выдать всю степень личного собственничества. Какое убожество! Из какой-то детской прихоти Майкрофт ждал эти два дня и не давал распоряжения перевезти вещи Кэтти в ее квартиру. Пусть временами они поступали именно так. Он подождал, пока она сама вернется за ними. Но пора прощания все равно пришла, и ничего с этим Майкрофт поделать уже не мог. А потом поймал себя на бессознательном поиске причины, гениального предлога…только бы не отпустить, уговорить Кэтти остаться. Ненадолго, временно, навсегда. Майкрофт испугался не на шутку и уехал на службу еще до завтрака. Водитель вернулся к обеду, доложив, что Кэтти перевезла свои вещи сама. Вздохнуть и забыть? Да как же… Звонок мамули никогда прежде не огорчал с самых первых слов. — Мой мальчик, я буду честна с тобой до конца… Майкрофт предполагал четыре наихудших варианта разговора. Но этот превзошёл все. Мамуля знала, что ее время почти на исходе, врачи больше не могли ничем утешить. И мамуля хотела лишь одного — завершить свой путь, нянчив внуков и распивая чай с миссис Майкрофт Холмс по воскресениям. Мамуля, славившаяся своей прямотой, донесла мысль, не используя имен, да и не нужно было этого. Майкрофт знал, о ком идет речь. Поэтому позволил себе бросить трубку, едва ли попрощавшись. В душе он согласился с каждым кощунственным словом, с каждым веским доводом, и еще никогда так не был готов броситься радовать мамулю. Отрицать что-либо было давно бесполезно. Какое счастье, что мамуля не ведала о клятве, что дал Майкрофт милому брату, иначе последний барьер обернулся бы для него проклятьем. Но поступить так с Шерлоком Майкрофт все же не мог. Только не так. Где же его хвалёный контроль? Его должно было хватить, чтобы собраться и сделать свой последний отчаянный ход. Обезопаситься раз и навсегда, пока не поздно. Нужно было предпринять что-то. Одно, но достаточно серьезное. Скотч и бессонная принесли свои плоды.***
Майкрофт был уверен, что такая концентрация родственников в одном помещении прикончит его. Ах, если бы… Никто не позволил бы ему умереть на собственной свадьбе. Он еще не выслушал весь тост. Анна Луиза теперь-уже-Холмс стоит рядом и сыплет благодарностями. Они сияет, как ее белоснежное платье, как до неприличия огромный бриллиант на выбранном ею обручальном кольце. Дети, все трое, крутятся рядом, как полноправные виновники торжества. За два стола от новобрачных сидит отец. Ужасное положение — вроде бы в центре, вроде бы на виду, но так бесконечно далеко и недоступно. Рядом сидит мать, украдкой смахивая радостные слезы, и греет в ладони тонкие пальцы. И получает за это хрупкую улыбку и нежный взгляд тоскливых глаз. Они всего раз взглянули на стол новобрачных и более не посмели. Майкрофту хватило, чтобы разглядеть, как вдвое прежнего в них опустели мертвые сады. В расписанной акварельными гортензиями открытке он нашел всего три слова:«Будь счастлив, Майкрофт»
И еще не знал, чем себя проклял…***