«Я в курсе всего произошедшего. Подозреваю, что все твои действия, направленные против моих войск, как и воя речь по радио, были лишь попыткой создать видимость деятельности для императора. Так или иначе, ваши всё равно забрали бы у нас те территории, которые мы потеряли, так что не виню тебя. Насчёт Сопротивления не беспокойся: мы побеседовали с ними насчёт твоего побега, недарийские сотрудники твоего ведомства не пострадают после твоего исчезновения. Агенты Сехурце всё ещё ждут тебя и господ Блау на границе между недалеко от Рейлинополя. После прочтения записку уничтожь. Ф. Б.»
Но с обратной стороны послания имелась ещё и приписка, написанная уже другим почерком:«Дорогой Ал, прошу тебя будь осторожен: Фредерика подвержена неконтролируемым приступам гнева и именно она убила своих предыдущих возлюбленных. Буду рада увидеть тебя как можно скорее. Рей»
На автомате Альтис потянулся за зажигалкой, всегда лежавшей в кармане. В полумраке кухни сверкнул тусклый огонёк. Пламя нежно, почти любовно, скользнуло по поверхности записки и подожгло бумагу. Министр пропаганды бросил горящий листок в пепельницу, завороженно наблюдая затем, как он скручивается и темнеет, обращаясь в пепел. Противоречивые мысли завладели его сознанием. С одной стороны, от факт, что Фредерика Блэкхарт не разочарована в нём хотя бы как в соратнике, несомненно, радовал, с другой стороны, неожиданное послание от Рей настораживало и пугало. Не совершил ли он ошибку, поддавшись тёмному очарованию северной императрицы? Господин Беллатор горько усмехнулся, анализируя ситуацию. Возможно, письмо подделали? Маловероятно, учитывая, что его несла восставшая из мёртвых птица. Впрочем, госпожа Нан была далеко не единственной некроманткой в мире: были ещё и коммодианцы. В голове Альтиса сразу возникла следующая картина: Секимпо, откуда-то проведавшие о его планах, намеренно пишут записку, подделывая почерка Фредерики и Рей, а затем, прибегнув к услугам людей-ящеров из мрачного горного региона, отправляют послание ему, чтобы спровоцировать на побег. Правдиво? Весьма, если не учитывать того, что магия коммодианцев не имела цвета и света. Они черпали энергию из совершенно иных источников, чем Рей Нан. Сымитировать чужую магию, конечно возможно, но уж очень это кропотливая и ресурсозатратная работа, на которую коммодианцы вряд ли бы согласились. Так что, с вероятностью в девяносто процентов, послание было настоящим. А это значит, что бегство в Северную империю может обернуться для министра пропаганды серьёзными последствиями, если верить Рей, а причин не верить ей у Альтиса не было. В итоге, решив, что утро вечера мудренее, господин Беллатор отправил труп птицы в мусоропровод, убрал кухню, высыпал за окно пепел от сгоревшей записки и отправился спать.***
Той ночью Хайрих Халловер не спал. Сидя в своём кабинете, начальник Секретной имперской полиции нервно барабанил пальцами по столу, то и дело поглядывая на часы. Уже перевалило за полночь, агент явно задерживался, как вдруг в дверь постучали. — Войдите! — властно приказал руководитель тайной службы и в помещение бесшумно проскользнула высока худощавая фигура. — Прошу прощения за опоздание, — изинился визитёр и выложил перед господином Халловером небольшое устройство. Из динамиков зазвучал голос министра пропаганды. Он красноречиво убеждал двойняшек Блау в необходимости срочного побега в Северную империю. Шеф полиции довольно ухмыльнулся. — Прекрасная работа, — лаконично похвалил он ночного посетителя. — Благодарю, — кивнул тот. — Я выполнил свою часть сделки, теперь ваша очередь. — Ваш отец будет свободен завтра утром, — чуть помолчав, пообещал Хайрих Халловер. — Доброй ночи.***
Утро началось со срочного сообщения о скором прибытии в столицу Горгенса Сансевера, из-за чего всё министерство пропаганды было поставлено на уши. Альтис буквально на коленке клепал поздравительную речь, в то время как Анриетта писала обращение к горожанам. Анри, в свою очередь, выяснил точное время и место появления принца и организовал праздничную процессию, которая должна была встречать поебдителей. Благодаря слаженной работе пропагандистов практически все приготовления были завершены уже к обеду. И как раз вовремя. Гордо восседая на чёрном боевом ящере, покрытом сверкающей тёмной бронёй, наследник престола въехал в Дарию. Рептилия под ним злобно сверкала своими маленькими глазками и так и норовила ударить шипастым хвостом тех, кто осмеливался оказаться слишком близко. Чудище было явно не в духе, как и его всадник: Горгенс прекрасно понимал, что вся ответственность за огромные потери всецело лежит на нём, что отнюдь не способствовало повышению его авторитета в глазах как знати, так и простых дарийцев, а особенно — военнослужащих. Горе-генерал Джозеф Блау, что ехал на белом коне на шаг позади, полностью разделял настроение своего сюзерена: да, Ассавир был взят его легионами, но командовал ими не он, а какой-то канцелярский выскочка-туберкулёзник, ничего не смысливший в военной стратегии! Как можно было допустить подобное? Как так получилось, что сын министра обороны, с детства воспитывавшийся как будущий воин и полководец вместо свершения славного подвига покрыл себя таким позором? Военачальник с ненавистью сжал поводья. День, когда в штаб прибыл маленький отряд, сопровождавший министра пропаганды, навсегда отпечатался в его памяти. И тем больнее ему было слышать такой знакомый и такой ненавистный голос, уверенно вещавший с трибуны о великом подвиге дарийской нации, косвенно прославляющий и его самого вместе с бойцами Северо-Западного фронта. Жители столицы слушали идеолога как зачарованные, а по окончанию пламенной речи, взорвались бурными аплодисментами. И хоть цветы и летели под копыта его коня, Джозеф Блау по прежнему чувствовал себя отвратно. Пожимая бледную руку господина Беллатора, незадачливый полководец не смог не заметить как уверенно держится Альтис, и это откровенно раздражало. — Та победа не была моей заслугой, Ваше превосходительство, — тихо произнёс министр пропаганды, в упор глядя на собеседника из-под прямоугольных очков. Хоть глаз у него теперь был один, но взгляд оставался прежним. — В Ассавире произошло восстание, в ходе которого к власти пришёл лояльный нам человек. К тому же, я бы никогда не рискнул повести солдат в атаку, если бы не имел стопроцентные гарантии лично от Его Императорства относительно скорой подмоги. Джозеф Блау предпочёл промолчать. Он ненавидел себя, но винил во всём Альтиса, так как не мог простить ему собственной слабости. И пусть многое действительно зависело от обстоятельств, генерал осознавал, что смерти от холода и болезней, деморализация и всеобщая апатия лежали на его совести. А ему ничего не стоило привести легионеров в чувство, выйти на связь с императором, раз не получалось с принцем, попросить того о помощи и ринуться в бой. И тогда всё было бы по другому. В глубине души полководец знал, что виновен, но обвинять во всех бедах злосчастного министра было намного легче.***
Принц Горгенс Сансевер, казалось, оглох. Шум праздновавшей толпы долетал до него словно сквозь толстый слой ваты. Наследник смотрел куда-то вперёд остекленевшим взглядом и в мыслях своих был далеко от столицы. Его Высочество тщательно анализировал случившееся. Он знал, что оказался слишком самоуверенным. По его расчётам, война с Северной империей должна была затянуться максимум на два месяца, но она продлилась полгода. Сын дарийского императора не уделил должного внимания донесениям разведки относительно вооружения противника, да и вступил в конфликт слишком быстро. «Мы не были готовы. Если бы всё началось на полгода позже, тогда бы от северян не осталось и следа — мы стёрли бы их с лица земли», — сжав тонкие губы думал Горгенс. «А сейчас нам приходится довольствоваться лишь жалкими клочками их территорий, да мизерной контрибуцией. Армия обескровлена, продолжить завоевание удастся не раньше, чем через пять лет. К тому же Светломорье слишком неожиданно вступило в союз с северянами, что дало им существенное преимущество на море — а ведь всё это можно было предусмотреть!» — именно из-за ошеломляющих успехов врага на воде, наследник на время забыл о Северо-Западном фронте, буквально бросив Джозефа Блау на произвол судьбы. Отец принца предпочитал не вмешиваться в ситуацию без особой надобности и лишь увидев насколько отчаянным стало положение дарийцев на суше, пока их главнокомандующий перенаправил основные силы на морские бои, послал под стены Ассавира сначала Альтиса, а затем и ещё три легиона. Император предполагал, что Джозеф воспрянет духом и захватит крепость, но никак не ожидал, что за генерала это сделает министр пропаганды. В отличии от Джозефа Блау принц не винил никого в своих ошибках. Он не мог простить господину Беллатору лишь того, что в атаку под Ассавиром солдаты шли с криками «За Родину! За императора! За Альтиса!» и вот это «За Альтиса!» сидело в сердце занозой как напоминание о том, что войска, к расположению которых он стремился долгие годы, теперь перестанут воспринимать его всерьёз.***
Он и не помнил как закончилось шествие, как он слез с ящера, как пожимал руки мэру Дарии и министру пропаганды, и как очутился в своих покоях. Горгенс вновь и вновь прокручивал всё в голове, прокручивал и анализировал. И чем больше он думал о собственных провалах и их последствиях, тем яснее становилось одно: он не простит. Никто не может быть любим больше, чем он. Потому что любовь народа, армии, полиции, знати — это власть, а делиться властью Его Высочество не привык. С другой стороны, судя по последним действиям пропагандиста, он оказался крайне полезным империи, а это означало, что избавляться от такой важной игрушки было пока ещё рано. Ко всему прочему, жажда обладания пьянила наследника престола, он снова хотел почувствовать под собой хрупоке тело, вдохнуть пяьнящий аромат молочной кожи и оставить на ней десяток-другой багровых меток — символов своей власти. Альтис был его вещью, вещью красивой и утончённой, пока ещё не сломанной и вполне пригодной к эксплуатации во всех смыслах этого слова. А выбрасывать хорошие вещи раньше срока принц не любил. Раздумывая о плюсах и минусах своего идеолога Горгенс налил себе вина и опустился с бокалом в кресло, как вдруг тихо звякнул колокольчик, извещавший о чьём-то прибытии. Не скрывая недовольства, младший из Сансеверов неспешно двинулся в прихожую, где мальчик-паж сообщил ему о прибытии начальника Секимпо. — У господина Халловера к вам неотложное дело, — с серьёзным видом сообщил юный лакей. Наследник поморщился и уже намеревался отдать распоряжение о том, чтобы перенести встречу на завтра, но следующие слова слуги заставили его передумать. — Говорит, что это касается господина Беллатора, — добавил парнишка. — Пусть войдёт, — тотчас же приказал принц. Хайрих Халловер был как всегда предельно краток. — Я не отниму у вас много времени, Ваше Высочество, — с порога заявил шеф тайной полиции. — У меня есть неоспоримые доказательства того, что наш уважаемый идеолог, рупор национал-монархической пропаганды, на самом деле северный шпион и перебежчик, — с этими словами начальник Секимпо прокрутил Горгенсу ту самую запись, которую получил ночью. По бесстрастному лицу молодого Сансевера пробежала тень. В холодных глазах зажглись недобрые огоньки. Решение пришло само собой. — Арестовать, — сквозь зубы процедил наследник. — Немедленно. — Слушаюсь, Ваше Высочество, — поклонился Хайрих Халловер, в его голосе отчётливо звучало торжество.***
После триумфальной речи, в которой, кстати, он ни разу не упомянул свою роль в Ассавирской кампании, Альтису буквально не давали проходу на улицах, люди восторженно выкрикивали слова благодарности и порывались поцеловать рукав чёрной шинели. Раньше нечто похожее уже случалось, министра пропаганды часто узнавали на улице, присылали ему цветы и отркытки с поздравлениями, но в подобном масштабе такое произошло впервые. Господин Беллатор едва сумел добраться до личного автомобиля, а водителю пришлось отчаянно сигналить, чтобы не задавить ненароком кого-нибудь из радующихся граждан. У входа в ведомство уже собралась отдельная толпа поздравляющих, через которую идеологу удалось пробиться лишь благодаря дюжим штурмовикам-охранникам. А в холле пропагандиста поджидала неождинность: на ступеньках стоял Хайрих Халловер в окружении двойняшек Блау и несколько угрюмых полицаев. Не успел министр задать ни единого вопроса, как полицаи моментально окружили его плотным кольцом и замерли, словно будто ожидая чьей-то команды. На лестнице раздались неспешные шаги, которые в абсолютной тишине звучали как выстрелы. Альтис отчётливо уловил до боли знакомый величественный силуэт, что медленно двигался в его сторону. Чёрные безжизненные глаза встретились взглядом с единственным серым. Высокий и статный, в неизменной шинели с серебряными погонами, Его Высочество Горгенс Сансевер стоял перед своим протеже и смотрел на него сверху вниз. Несколько секунд томительного ожидания и молчание нарушил принц. — Именем закона, вы арестованы за государственную измену, — безразличным тоном сообщил своей теперь уже бывшей правой руке престолонаследник и резким жестом сорвал с груди министра пропаганды орден, выданный самим императором. — За государственную измену? — механически пробормотал господин Беллатор, и тотчас же на запястьях его сомкнулись наручники. — Именно, — с издевательской любезностью подтвердил Хайрих Халловер. — Вы обвиняетесь в государственной измене, поскольку у нас имеются неопровержимые данные, что во время вашего пребывания в плену, противнику удалось завербовать вас. — Чушь какая-то, — абсурд происходящего всё ещё не укладывался в голове дарийского пропагандиста. — Это, должно быть, какая-то ошибка. — Боюсь, что это не так, — лицо принца оставалось непроницаемо как маска. — А пока пройдёмте с нами, — задержанный ощутил грубый толчок, после чего его бесцеремонно потащили в сторону выхода. Потрясённый таким развитием событий, министр пропаганды обернулся на брата и сестру Блау, однако те стыдливо отвели глаза. — Прости, — одними губами прошептала Анриетта, по спине пробежал неприятный холодок, сердце пропустило удар. — Подождите, — глухим голосом попросил своих конвоиров Альтис, и те внезапно остановились. — Почему? — серый глаз сфокусировался на неестественно ссутулившейся фигуре заместительнице. — Почему ты сделала это? Но дочь министра обороны молчала. Вместо неё высказался Анри. Собрав всю свою смелость, он сделал шаг вперёд и нашёл в себе мужество посмотреть в лицо своему теперь уже бывшему другу. — Секимпо взяла под арест нашего отца, — ответил младший из Блау. — Господин Халловер угрожал, что отправит его под трибунал за содействие Сопротивлению и шпионаж в пользу противника, если мы не соберём на тебя компромат. У нас не было причин сомневаться в серьёзности его намерений, так что прошлой ночью мы предоставили неоспоримые доказательства твоей вины тайной полиции. — Не пойми нас неправильно, Ал, — глядя в пол, добавила Анриетта, — но на нашем месте так поступил бы каждый. У нас не было выбора. Министр пропаганды закусил губу. Хотелось выть от невыносимой боли, раздирающей всю его сущность невидимыми когтями, но он сдержался. — Выбор есть всегда, — как можно спокойнее сказал он. — Вы могли рассказать всё мне и мы что-нибудь придумали бы и тогда… — Пойдёмте, — прервал идеолога Хайрих Халловер. — Я не закончил, — сверкнул стёклами очков господин Беллатор, запустив скованные руки глубоко в карманы пальто. Под пальцами ощутился металлический холод. Это была та самая брошь, оставленная Фредерикой Блэкхарт. План, совершенно безумный и отчаянный созрел моментально. Одним резким движением он выдернул острую застёжку и незамедлительно вонзил её в глаз ближайшему полицаю. Тот взвыл от нечеловеческой боли и, метнувшись в сторону, наступил на ногу своему коллеге. Между тем Альтис что был сил ударил здоровой ногой второго конвоира и, воспользовашись паникой, метнулся к лифту. Первой среагировала Анриетта. Он бросилась наперерез беглецу, но тот на удивление резво проскочил в миллиметре от неё и запрыгнул в кабину. Нажав кнопку последнего этажа, господин Беллатор не без удовольствия наблюдал, как захлопываются тяжёлые металлические двери прямо перед носом у взбешённых Секимповцев. И захлопнулись они очень вовремя: Хайрих Халловер отдал красноречивый приказ «огонь» и эхо разнесло по этажу удаляющиеся выстрелы. Лифт благополучно довёз министра пропаганды на самый верх и остановился, открыв взору идеолга пустынный коридор. Никого: ни сотрудников, ни полицаев. Поразмыслив несколько секунд, Альтис осторожно выбрался из безопасного убежища и уверенно захромал в сторону дальнего кабинета. Там, в секретном ящике письменного стола, лежал револьвер, который можно и нужно было использовать как последний аргумент в назревающем конфликте. Да, господин Беллатор прекрасно сознавал, что шансов на побег у него ноль, хорошо хоть, что больная нога не подвела его в холле, но даваться живым в руки Секимпо он не собирался. Раздумывая над поступком двойняшек Блау, пропагандист вспомнил письмо Френсиса Ферракса. В нём он просил его не доверять никому. Ни-ко-му. А значит, даже самым лучшим друзьям. Отпирая дверь дрожащими руками, министр грустно улыбнулся. От Анри и Анриетты он ожидал предательства в последнюю очередь. Кто ж знал, что всё сложится именно так. Несмотря на то, что в пропагандистком ведомстве имелся всего один лифт, преследователи достаточно быстро добрались до цели. Секимповцы методично прочёсывали этаж, выбивая дверь за дверью. Хайрих Халловер, недавно сохранявший завидную уверенность в себе, под уничтожающим взглядом принца начал заметно нервничать. — Быстрее! Быстрее! — подгонял он шкафообразных подчиннёных, прекрасно понимая, что произойдёт, если арестованный сумеет каким-то образом скрыться. Брат и сестра Блау молча шли позади Горгенса, изредка переглядываясь между собой. Казалось, что к ним утратили интерес абсолютно все. Наконец Анриетта, окончательно уверившись в том, что их никто не слышит, замедлила шаг и прошептала что-то на ухо брату. Тот замер с заметно округлившимися глазами. — Ты с ума сошла! — изумился он. — Ты хоть понимаешь, что будет с нашей семьёй! — Понимаю, — шёпотом ответила пропагандистка. — Но это наш единственный шанс хоть как-то загладить вину перед Алом. — Ты уже сделала это, позволив ему добраться до лифта, — тихо сказал Анри. — Думаешь, я не понял, что ты нарочно дала ему проскользнуть мимо? Анриетта лишь грустно кивнула. — Явились таки, да? — насмешливо спросил Альтис, когда преследователи с грохотом вломились в его кабинет. Он стоял спиной к двери и лучи солнца, запутавшиеся в растрёпанных волосах, создавали вокруг головы пропагандиста ангельский нимб. — Именем Его импе, — начал было Хайрих Халловер, секимповцы подняли револьверы, но министр пропаганды опередил их. Резко развернувшись он без тени сомнений нажал на курок. В иных обстоятельствах господин Беллатор никогда не посмел бы стрелять первым. Но сейчас другого выхода не было. Идеолог был готов умереть, но только прихватив с собой на тот свет ещё кого-нибудь. Желательно, принца. Впрочем, и шеф тайной полиции тоже подойдёт. Этот тёплый весенний день стал бы последним для Хайриха Халловера, если бы не Анриетта Блау: дочь министра обороны как кошка прыгнула на начальника Секимпо, повалив его на землю и пуля досталась Горгенсу. Последнее, что помнил престолонаследник, прежде, чем потерять сознание, это яркий солнечный свет и потерянную улыбку Альтиса.***
Следующую пулю Альтис хотел пустить себе в голову. Побывав столько раз на краю смерти, он уже не боялся её и был ей даже рад: по крайне мере, в данном случае самоубийство виделось наилучшим иходом. Всё равно он скоро умрёт. И уж лучше от собственной руки и быстро, чем в застенках Секимпо, медленно и мучительно. Но, к сожалению, на этот раз полицаи отреагировали оперативно, запястье обожгла острая боль и оружие упало на пол, залитое тёплыми струйками крови. Пропагандист попытался зажать рану рукой, но его тотчас же скрутили и выволокли в коридор, незамедлительно обыскав. Чудом уцелевший господин Халловер предоставил неограниченные полномочия своим подчинённым, поэтому когда арестованнго дотащили до чёрной машины, караулившей у запасного выхода, на нём буквально не осталось живого места. И это было только начало. В тёмной сырой камере он был обречён утратить счёт времени. Возможно, прошёл месяц, может, год, а, может, и больше. Среди голых безмолвных стен жизнь словно остановилось. Казалось, будто властвующая над камерой тьма сжала его в своих ледяных объятиях, лишая возможности пошевелиться. И он тоже был заложником тьмы. Зрение, и без того слабое, заметно упало после утраты очков, а слепота всегда являлась худшим кошмаром для узника. Хуже любых пыток, а их к нему Хайрих Халловер применил ии столько, что он и сам уже давно сбился со счёта. Перебитые конечности отказывались слушаться, раздроблённые пальцы не сгибались. Заключённый чувствовал, что его всё ещё живой дух заключен в уже мёртвое тело и невероятно тяготился этим. Он ждал смерти едва ли не с восторгом и всякий раз, когда сознание покидало его, думал, что вот оно — долгожданное спасение! — но нет, нет. Палач не давал ему умереть. Когда приступы кровавого кашля — а смертельная болезнь снова дала о себе знать — сдавливали немощную впалую грудь арестанта, заставляя его извиваться в агонии и выплёвывать кусочки собственных лёгких, мучитель насильно поил его каким-то снадобьем, что поддерживало тлеющую жизнь и не давало ей окончательно угаснуть. Это было вторым, после утраты зрения, самым страшным истязанием. Ах да, язык узнику так и не вырвали, оставив возможность кричать. Впрочем, крики сменились хрипами — он сорвал себе горло давно и безнадёжно. Иногда его навещал Горгенс Сансевер, выживший после тяжёлого ранения. Холодный и величественно гордый, он небрежно касался его щеки рукой, затянутой в чёрную перчатку. Проводил пальцем по коже, вытирая горькие слёзы, слёзы боли, слёзы ненависти, слёзы отчаяния, слизывал их языком, заставляя дрожать от отвращения, а затем брезгливо вытирал губы девственно чистым платком и что силы бил по лицу наотмашь. Так, что на растрескашихся губах лопались кровавые пузыри. Так, что из груди вырывалось сдавленное бульканье. Это был смех. Последнее, что ему оставалось. Узник смотрел на принца и смеялся сквозь слёзы. Безумно и безудержно, глядя, как мрачнеет его мучитель, глядя, как злость наполняет его тяжёлый взгляд. Он знал, что Горгенс не побрезгует его искалеченным истёрзанным телом, но всё равно продолжал смеяться — и до, и после. А в те редкие минуты, когда ему давали покой и оставляли одного, разбитого, израненного, лежать на ледяных каменных плитах, что больше напоминали надгробия, пленник вспоминал свою прежнюю жизнь. Она виделась ему как в тумане. Далёкая, призрачная, навеки утраченная, раз за разом исчезающая в безграничной тьме. Он хватался за память отчаянно и яростно, видя в ней последнее спасение. Память не давала тьме поглотить его имя, обезличить, а значит — окончательно уничтожить, она отгоняла мысли о смерти и заставляла сердце биться быстрее, а кровь струиться по заржавевшим венам. Имя. Его звали Альтис Беллатор. Когда-то он был министром пропаганды могущественной Дарийской империи, самым молодым министром в истории, всенародным любимцем, правой рукой наследного принца, героем кровопролитной Ассавирской кампании… Был. Теперь уже нет. И больше не станет. Никогда.