Продано.

Посреди ночи, Когда кричат ангелы, Я хочу жить жизнью, в которую верю. Время действовать или умереть! _ «Do or die» ~

Это еще один вечер, после которого будет точно такая же ночь. Когда я родился. Когда я умру. Это еще одна холодная зима с почти сибирским морозом, от которого дохнут бродяги, бездомные коты, голодные собаки со скелетом, запрятанным под линялую шерсть, и мотыльки в оконных рамах. Последние – чаще всего. Они впадают в кому еще осенью, чтобы проспать до следующего лета, но им не дано. Пережить еще одну зиму, как и мне. Я не умру от голода, холода; я не выпаду из окна, не выпью яда; я не сброшусь с небес вниз, потому что я не ангел. Я не сойду с ума от одиночества, не разобьюсь на машине. С моей смертью все гораздо проще: она заберет мое сердце, разбив его, потому как оно замерзло и хрупкое, он заберет мою душу, которой и не было никогда, себе. Не уверен, что я смогу помочь ему. Не уверен, что я могу помочь себе. Не уверен, что она любит меня. Хотя бы где-нибудь глубоко внутри; глубоко в глотке; в глубокой дыре, где когда-то было большое сердце, наполненное безответной любовью. Ее тело заполнено до предела душами других грешников. Они разрушают плоть изнутри. Они громко кричат; она слышит их крики. Но никто не слышит ее, потому что она тоже не ангел. Она никому не нужна. Ее никто не помнит, ее никто не знал лучше, чем она сама. Ближе нее никого не было. Странно после смерти сожалеть о том, что ты никому не нужен. Мысль об этом не придаст тебе сил. Ты не сможешь просто так подняться и жить дальше. Ты не больше, чем труп. Услышь меня. Спи, спи, спи. Было около одиннадцати, когда мы с Темой проходили еще один квартал. Он бежал впереди, его рюкзак тащился за ним следом, я тащился за рюкзаком. Обгонять Тему или хотя бы попытаться догнать его мне не хотелось. Больше всего мне хотелось упасть на асфальт и раздробить себе череп, упасть лицом вниз и обезобразить свое лицо, превратив его в кусок кровоточащего свежего мяса. Я хотел отрезать себе ногу и скормить бешеному псу ада. Хотелось стонать от дикой боли, смеяться, стонать. Я бы мог поехать в больницу, чтобы наложить швы, выпросить обезболивающий укол. Мог бы поехать туда за новой металлической рукой или ногой. Я не хотел умирать – хотел почувствовать что-нибудь. Знал ли я, что ангелам падать больнее всего. Даже если бы они отрезали себе всего одну руку и скинули с небес, боль была бы хуже адской. Во столько раз, во сколько выше их Бог. Услышь меня так высоко. Вокруг было темно. Фонарные столбы стояли слишком далеко друг от друга, поэтому в освещенные круги на дороге мы попадали крайне редко. Я слышал скрип резиновых подошв спортивных ботинок Темы, видел светоотражающие полосы догоняющего его фирменного рюкзака. Показалось, что я увидел ее рядом с ним, бегущую в высоких сапогах, в тонких рваных чулках и в моей темно-синей толстовке. Вскоре она остановилась, достала стащенную у него пачку сигарет и, тяжело и глубоко дыша после быстрого бега, закурила. Она стояла, пританцовывая, пока жгучий мороз щипал ее за худые ноги. Увидев меня, улыбнулась, выпустила клуб дыма и прокашлялась. Я проходил мимо нее, когда она исчезла. Растворилась в воздухе, как горячий пар. Нагнав, наконец, Тему, я крикнул ему: «Остановись, друг». Но он не мог услышать мои мысли, поэтому не остановился. Тогда я дернул его за рюкзак и повалил на землю. Я был близок к смерти как никогда. - Что ты, блин, творишь? – он уставился на меня, сидя на дороге, даже не пытаясь подняться. – Макс, объясни, как ты это делаешь? Как ты всегда все портишь? – он ударил мне точно в левое колено. Нога на долю секунды подогнулась, но я устоял. Я не хотел просто падать, я хотел покалечить себя, изуродовать. - Я сказал правду, Калинин. Твоя любовь на самом деле шлюха. Эгоистичная тварь, хламидиозная сучка… – теперь он попал в правое колено. Я замолчал и протянул ему руку. Руку помощи, ее протягивают всем в реабилитационных центрах. Добрый вечер, друзья и верующие. Я вот-вот умру, и я нуждаюсь в вашей поддержке. Мне нужна ваша помощь. Протяните мне свои руки, больные раком, больные диабетом, больные сифилисом. Поделитесь со мной своими проблемами и болезнями, своими гормональными препаратами и успокоительными средствами. Услышьте меня. - Заткнись, заткнись, – спокойно произнес Тема и поднялся на ноги. Его рюкзак последовал за ним, ухватившись лямками за плечи. – Мне плевать, кто другой спит с ней. Я не хочу, чтобы с ней спал ТЫ! – он ткнул пальцем мне в грудь, в молнию, проходящую посредине куртки. - Почему? Он вздохнул и покачал головой, будто бессилье перед жизнью одолело его окончательно и он сдался: - Потому что ты – мой друг. – Он тут же развернулся и снова зашагал куда-то. Он не бежал от меня, Тема просто шел с надеждой, что впереди его ждет лучший я, а настоящий я давно исчез, оставшись в темноте с протянутой рукой помощи. Настоящий я никуда не исчезал и бросил в спину ему то, что с утра буквально разрезало меня пополам, оставляя мелкие порезы по всему телу. Которые углублялись каждую секунду сегодняшнего дня, попадая на которые, перекись шипела и превращалась в белую пену, в красную шипучку. - Тогда какого черта ты переспал с ней? - Я тебя ненавижу, Морозов. Поэтому и переспал. – На секунду он остановился и посмотрел на меня через плечо. Он хотел увидеть меня обезображенным и растерзанным, лежащим на земле лицом вниз. Он хотел увидеть исчезнувшего меня. Не уверен, что я хочу помочь ему. – Она тебя тоже ненавидит, – сказал он. – Так сделай же с этим что-нибудь! Забудь про меня. Забудь про все, о чем я тебя просил. Ударь меня. Я вспомнил детство, когда катался на велосипеде и упал с него. Как расшиб губу. Я вспомнил детство, когда давил кошек, катаясь на велосипеде, и, не справившись с управлением, въехал в столб. Как содрал кожу с локтей и колен. Как долго покрывались они бордовой коркой. Я вспомнил детство, когда, скатываясь вниз с горки, специально направил велосипед точно в дерево, чтобы отец обратил на меня внимание. Как сломал нос, рассек бровь. Как кровь стекала вниз, застилая глаза, и попадала мне в рот. Как я сплевывал ее. Как я задыхался от диких воплей в больнице, стараясь убедить отца в том, что мне очень больно. Как видел его опустошенный взгляд, направленный на белую стену медицинского кабинета. Каким уродом я был после. Я вспомнил детство, я вспомнил боль. Ударь меня. Я хочу вспомнить детство, я хочу вспомнить боль. Ударь меня. Я хочу стать уродом. Не убивай меня. Я не хочу умирать. Не убивай меня. Я не хочу быть ангелом. Ударь меня. Я хочу кричать.

Тебе на самом деле нужен я? Тебе на самом деле нужен я живым или мёртвым, Чтобы пытать меня за грехи? _ «Hurricane» ~

Я ее уже вижу. Кажется, она меня тоже заметила, как будто помахав рукой. Или она просто отгоняла сигаретный дым от лица. Я был ей не нужен. Она не нуждалась во мне, как и в помощи реабилитационных центров. Она была одинока, интеллигентна и мертва. Ди сидела на сломанной качели и внимательно рассматривала недавно выпавший снег под ногами. Вероятно, ей хотелось сосчитать все снежинки, полностью застилавшие собой черную землю. Вероятно, она сошла с ума перед тем, как умереть. Я подходил к ней все ближе, на ходу закуривая. Она была чертовски красива и мила. Рядом сидел аутичный Владимир, высунув ярко-розовый язык до самой земли. Его, в отличие от Калинина, не вдохновляли прогулки на свежем воздухе, и морозить зад и лапы он не любил. Он не любил, когда кто-то пытался расшевелить его, нарушая личное пространство. Он не любил мыться в ванне после улицы. Он не любил живых голубей, так как их было невозможно поймать и сожрать. Ему нравился его хозяин, горький шоколад, который всегда отдавали ему, и спать до позднего утра на одной из моих толстовок. - Ты пришел. – Она посмотрела мне прямо в глаза. Прости меня. Ударь меня. Она показалась мне разбитой, но не как колено или губа. Все было намного хуже. Если бы кто-нибудь очень сильный кинул камень в витрину, то крупные осколки стекла, смешавшись с мелкими, разлетелись бы мгновенно. Если бы этот самый кто-нибудь бросил ее в стену, то эффект был бы тем же самым. – Он не придет, верно? Я утвердительно кивнул. - И ты рад этому? – на секунду она устремила свой разбитый взгляд на меня. Потом опустила голову и продолжила рассматривать пустоту, образовавшуюся под ногами. - Он меня ненавидит. Отец меня ненавидит. – Говорят, под новый год происходят чудеса. Наверное, рухнувшая на меня, как снег с крыши, смелость и оказалась тем самым чудом. Я готов был принять ненависть окружающих. Я был даже готов понять их чувства. – Никто меня не любит. – Такая смелость могла раздавить меня в два счета. Не хуже самого настоящего пласта снега, свалившегося как раз на меня. - Добро пожаловать в мой клуб, – милашка закусила нижнюю припухлую губу и как будто ожила на секунду, умерев снова. Она заплакала. Ее лицо покрылось коркой крепкого льда, взгляд погиб окончательно; пепел упал прямо на ее сапоги, подошвы которых стояли на снегу. Я вспомнил ту, которую оставил в уборной перед тем, как окончательно ее покинуть. В отражении запотевших зеркал, плитки и глаз, заполненных телами избитых и изнасилованных девочек. Как будто это правда так не просто. Забыть. Прости меня. Урод в зеркале пожалел и приютил ее. Она была связана с ним кровной связью. Прости меня. Она окончательно разочаровалась в людях, став похожей на него. Она больше не верила им. Ей пришлось расстаться с другом: Макс не любил ее, никогда. Он помогал ей, как супермен помогает миру, избавиться от прошлого. Медленно убивал ее. Потому что, избавившись от прошлой жизни, она бы не рождалась. Прости его. Мы с ней похожи. Она, как и я, застряла в бесконечном космосе; то знакомое состояние прострации. Когда о тебе кто-то изредка вспоминает, когда ты вспоминаешь свое детство, родителей. Но ничего из того, что ты вспоминаешь, на самом деле не происходило. Все, что было у тебя, – это боль. Я вспомнил боль. - Ничего страшного, – всхлипнув в последний раз, она вновь стала сиротой, которую приютил урод – ее отражение. На меня по-прежнему сыпалась, как волшебная блестящая пыль, смелость. - Я люблю тебя, – это был тот случай, когда все произнесенное тобой – это «между прочим». Между прочим, вчера я похоронил своего старого пса. Между прочим, меня уволили неделю назад. Между прочим, у меня заражение крови. Между прочим, я живу на улице, потому что у меня нет денег. Между прочим, я тебя люблю. Убитая оттого, что ее бросили об стену, потушила сигарету сапогом и спрятала синие руки в карманы. Между прочим, мне плевать на твою любовь. Услышь меня. - Мне пока не хочется идти домой. – Она вынула руку из кармана и положила в рот мятную жвачку. До меня долетел слабый аромат смеси из морозного воздуха и химической мяты. Почти как настоящая свежесть. – Я хочу пойти в круглосуточный супермаркет. Кажется, это не так далеко. Тут, за углом. - Да, всего три квартала. Очень близко. – Так же близко, как наш космос и обычная жизнь, в которой есть прошлое, настоящее и будущее. Она поднялась с качели и взяла меня за руку. На моем лице тонна морозно-мятной свежести. И то, что называется любовью. - Пойдем, – она потянула меня за собой. Я расцепил пальцы. Она обернулась. На ее лице было то, что называется непониманием. Разбитый взгляд остановился на моих дрожащих губах, красных щеках, а затем устремился в пустоту позади меня. – Ты идешь? – я еле заметно улыбнулся. Даже на таком морозе ее лицо оставалось бледным, скулы рисовал свет от фонаря, а губы были в чем-то клубничном. Она была независимой. - Я тебя догоню. Она покачала головой и подошла очень близко. Так же близко, как легкие в грудной клетке. Я поморщился, когда она выпустила клуб сладко-мятного пара прямо мне в лицо и поцеловала. Стало холодно и приятно. - Я бы хотела полюбить тебя. Проведя ладонью по моим впалым щекам, она смотрела на меня, склонив голову набок. На ее ногтях был ярко-розовый лак под цвет языка мопса. Я стоял, вбирая в себя остатки мятного кислорода и ее счастья. - Мы идем? – она кивнула в сторону ночного супермаркета, находившегося через три квартала, вынула руку из кармана и достала еще одну сигарету. Она, наверно, жалела, что в эту минуту ее покусанные плечи адски болят, сбитые до крови колени дрожат, слабые ноги ежесекундно подгибаются. Она, наверно, испугалась такой реакции со своей стороны. Поэтому быстро развернулась и зашагала прочь. - Прости меня, – пробормотал я себе под нос и пошел следом за ней. Владимир, перестав притворяться ледяной скульптурой, уже догонял нас обоих, попеременно подпрыгивая и виляя обрубленным хвостом. ~

Ты была любовью всей моей жизни Днем и ночью, Это изображение наших мук, Это конец? _ «Up in the Air»

На моем лице было то, что называется ревностью. На моем лице то, что называется ненавистью. - Я люблю, когда от людей пахнет апельсинами, – протянула Ди, набирая цитрусовые в целлофановый пакет. На ногах у нее были ботинки и тонкие черные чулки с подвесками. Каждый раз, когда она поднимала руки, чтобы достать что-нибудь с верхней полки, или просто обнимала меня, моя серая толстовка, одолженная ею без разрешения, задиралась до бедер. Удлиненная куртка Темы, в которой она пришла сюда, лежала в тележке, под продуктами. На лицах редких парней в этом магазине то, что называется желанием. Положив, наконец, полный пакет в корзину, она снова потянулась за тем, чтобы обнять меня. В ее глазах, отражающих свет от тусклых ламп, радость. Я, вроде как, счастлив за нас, но я помню – это всего лишь игра. И свет, отражающийся в ее взгляде, – это адский огонь. Она – посланница ада. Я – кусок плоти размером с кулак. Весом около четырехсот грамм. - Ты любишь пироги? Например, с вишней? – она надула большой пузырь, и меня окатила волна морозной свежести. Затем усмехнулась. Так элегантно, как истинная леди. Я утвердительно мотнул головой. - Отлично, потому что я видела свежие черничные пироги вон там, – ее указательный палец был направлен в сторону отдела с выпечкой. Рядом – отдел с молочной продукцией. Еще ближе – я, глупо улыбающийся ее странным прихотям. - Ты уверена, что тебе хочется именно этого? - А ты? – она заглянула мне прямо в глаза. – Не думаю, что ты получишь от этого особое удовольствие. - Мне нужно купить корм для собак. Прости, – я оставил ее у отдела с вишневыми и черничными пирогами и направился в сторону радостного пятнистого далматинца из картона. Реклама буквально лаяла от восторга. Весь ее вид был сосредоточен на фразе: «я счастлив, что сейчас ты покормишь меня». Я голоден. Покорми меня. Я на самом деле изголодался по ее худому, чертовски красивому телу. По рукам, держащимся за мои бедренные кости. По коленям с темными фиолетовыми синяками, прижатым к полу. В тот раз она попросила меня: «ты должен будешь до полной потери контроля над собой владеть моим разумом, чтобы, потеряв его, я смогла возлюбить ближнего своего». Мне кажется, я сделал даже больше для тебя. Немного постояв у картонной собаки, я вернулся к ней. - Знаешь, у них есть шоколадно-ванильные пудинги. И желе со вкусом малины, – в тележке лежало множество разноцветных баночек со вкусом вишни, малины, клубники, апельсина и темного и белого шоколада с взбитыми сливками. - А еще здесь есть стопроцентные мясные консервы для собак из индейки. Я – это стопроцентные мясные консервы. Она – это желе со вкусом диких ягод. Мы – это пищевое отравление. Интоксикация, вызванная употреблением пищи с болезнетворными микроорганизмами и их токсинами. Выблюй всю эту дрянь из себя. Выблюй всю эту чертову любовь. Иначе тебе никто не протянет руку помощи. И двери реабилитационного центра всегда будут закрыты для тебя. Из-за тебя могут пострадать невинные люди. Вспомни отца. Выблюй. Вспомни Лизу. Выблюй. Вспомни Тему. Выблюй. Вспомни себя в детстве. Выблюй, выблюй, выблюй. Я не люблю тебя. Я бы хотела не любить тебя. ~ Окна в поездах метро говорят мне: «не влюбляйся». Отец никогда не говорил мне: «ты мне дорог» или «ты мне нужен», потому что я всегда был рядом. Даже если я не был нужен ему на самом деле. Он говорил мне, что я должен любить его новую подружку, каждую новую его подружку. Он подходил ко мне, улыбался и говорил: «знакомься, это Инна. Ты должен будешь полюбить ее». Я отвечал: «не уверен, что смогу сделать это за месяц». За год, за десять лет, за всю жизнь. Я никого никогда не любил. После того, как он сказал мне однажды: «это Дафна – твоя няня». Это Дафна – твоя ненастоящая мама, ты можешь ее любить. Ты можешь ее ненавидеть. Ты можешь притвориться, что она тебе нравится. Тебе всего три – решай. Отец говорил мне: «ты мне дорог». Я – часть его денег. Все говорили мне: «ты так похож на своего отца». Я – часть его спермы. Я наполовину как он. «Make love, not war». Она сидела на кухонном столе в белой растянутой майке Темы и открывала пятую баночку с желе, с клубничным желе. - Это вкусно, – протянула она, уронив кружок из серебристой бумаги на пол. - Это такая дрянь, – ответил я. – Такая же дрянь, как и ты. Она покачала головой: - Ты меня не знаешь. - Признайся, ты ненавидишь меня. – Я посмотрел на нее. Ди пожала плечами. Я разглядывал ее все это время, пока она ела. Перекладывала прозрачные ярко-красные кусочки из банки себе в рот. Я представил, как студенистая масса медленно растворяется у нее в желудке, разъедаемая желудочным соком. - Мне плевать на тебя, – пробормотала она, облизывая ложку. Между прочим, мне плевать на твою любовь. - Ты хотела со мной о чем-то поговорить? - Ты мог бы подойти ко мне? - Зачем? - Ты подойдешь ко мне, или нет? – она поставила пустую баночку рядом с собой, на стол, и прищурилась. - Нет. – Я встал, чтобы пойти к себе в комнату. - Отлично, – милашка достала из холодильника еще одну баночку и снова запрыгнула на тумбу. Это была шестая, со вкусом темного шоколада с взбитыми сливками. Она прикусила губу и раздвинула ноги. - Мне нравится, когда от людей пахнет мятой и шоколадом, мятным шоколадом, – она рассмеялась. Ее сознание было безумнее нее. - Ты уверена? – поинтересовался я, подойдя к блондинке вплотную. - Если бы я не была уверена, меня бы здесь не было. Какого черта, какого черта, какого черта. Окна в поездах метро не говорят мне: «остановись», они говорят: «не влюбляйся». Какого черта. Я не чувствовал абсолютно ничего в ту минуту. Боясь встретиться с ее равнодушным взглядом, я начал рассматривать дубовую дверцу кухонного шкафа. Она была такой же темной, что и шоколадный пудинг. Ди продолжала есть его и сейчас, причмокивая пухлыми губами. Я слышал свое и ее ровное дыхание, прерываемое редкими шлепками. Все это было не так. Все это не приносило удовольствия. Я подумал, что было бы неплохо выпить чаю с вишневым пирогом, который мы купили. Я подумал, что было бы неплохо купить себе новую рубашку. Было бы неплохо возобновить походы в спортзал. Записаться на фехтование на восемь часов вечера. Бросить курить. Попросить денег у отца. Забрать оставшиеся вещи у Лизы. Было бы неплохо перемотать время назад и выбросить всю дурь из головы. Эту чертову любовь к той, которая сейчас самозабвенно поедает содержимое баночки со вкусом шоколадного пудинга с взбитыми сливками. Какого черта я не чувствую абсолютно ничего, какого черта. - Достаточно, – прошептала она, поддавшись вперед, мне в губы. Я взглянул на нее исподлобья, все еще боясь чего-то. Кого-то. Боясь себя. «С тебя хватит», – кричали ее светлые волосы, в которые впитался запах табака и жвачки со вкусом «морозной мяты». Я провел по ним рукой, в надежде заставить их заткнуться. Не напоминать мне о том, какой я мудак. - Я сказала: «достаточно-о». – Я оперся ладонями о столешницу, не слушая того, что она говорит, войдя еще глубже. «Ты мне не нравишься», – кричала ее майка, оголявшая грудь. Я слышал только ее. - Не хотелось бы вспоминать прошлое. – Ее худые ноги с напряженными икрами, обхватывающие до этого мои бедра, теперь болтались в воздухе, соприкасаясь с жесткой тканью моих джинсов. Она сидела как ребенок на высоком стуле, пытаясь большими пальцами ног дотянуться до пола. – Мне было так больно тогда. «Это унизительно», – в унисон кричали ярко-розовые ногти на ее руках. - Не хочу, чтобы… – она остановилась. «Все мы не безгрешны», – прошептала пустота внутри грудной клетки. - Знаешь, а боль может быть такой же, как прежде. – Ее ледяные ладони коснулись моих плеч. Она оттолкнула меня. – Ты не мог бы выйти? Закрыв глаза, ощущая лишь темноту вокруг, я повернулся и вышел с кухни. Это как самый тошнотворный аттракцион в парке: страшно опустошает тебя. Кишки лезут наружу от ужаса одиночества. Дарья осторожно спустилась со стола, босыми ногами ступив на теплые отпечатки его следов. В такие моменты кажется, что нет никого роднее и ближе. Чем ты сам. Сняв с себя большую и бесполезную майку и кинув ее в дверной проем, она дошла до стены; медленно сползла вниз, как капля пота по спине. Ты не мог бы забыть меня? Ей хотелось объяснить все ему. Рассказать свою настоящую историю. С рождения и до скорой смерти в двадцать девять. На парковке, в машине, с таблетками снотворного в организме. С целым флаконом снотворного в организме. Это не так уж и много для трупа. Ее мать содержала элитный бордель, поэтому «что такое любовь?» она знала с детства. Как и то, что любить никогда не будет. Вероятно, это больно, чертовски больно. - Ты меня не понял. Ты должен был выйти из меня, из моей головы. Вероятно, это приятно. Обманывать себя.