Доломали

Виктор чисто по-человечески говорит Юре — «твой характер дерьмо». А будто бы Юра не знает. А будто у Никифорова лучше — ходит под ручку со своей шалавой и радуется жизни, раздаёт подзатыльники нерадивым фигуристам, «которые жизни не видели», и учит их жизни. Виктор за чашкой чая советует — «он и без тебя проживёт». Но Плисецкий знает лучше, хотя на деле только из-под материнской юбки Дольче&Габана вылез, покорять вершины чемпионатов. «Ты не знаешь нихуя» — откровенничает Никифоров и уходит сосаться с бутылкой Джека. Бутылка была Юрина, и она была ему очень нужна, а сейчас ни бутылки, ни собутыльника — «и нахуя позвал?» У Виктора, может, всё и складывается прекрасно — невеста, квартира, машина, карьера, — всё так, как нужно — по степени важности разложено. А у Юры — лёд. И немного разбитое сердце. В наушниках от Ренаты Штифель до Романса Пиццы, разбавляется парочкой попсовой романтики на подобие Неделимы и песнями Алексея Воробьёва. «Тошнотворный набор» — говорит он сам, но на повторе Шон Мендес, и от его песен хочется плакать кровавыми слезами. А если не плакать — так руки резать. Но Юри любит Шона Мендеса и There’s Nothing Holdin' Me Back, и слушает в двадцатый, сука, раз, спотыкаясь о пятый бордюр, и не потому что вчера они с Никифоровым справляли его опущение рук (лучше бы почек, думает Юра), а потому что Кацуки где-то в девяти-двенадцати часах на самолёте, и его не рвёт по ночам от разочарований радужными блёстками. Скорее всего его рвёт слезами одиночества преданной души, и «Юрочка у нас блядь». Спасибо, Виктор, удружил. Но — «я тебя не толкал к ней в постель» — и ледяной душ. Виктор помог замять скандал, всучил неизвестной размалёванной дурочке денег побольше, чтобы она свой хлебальник не раскрывала и уволок Плисецкого подальше от содомии. Не получилось. Юри чист душой, не целован и не — упаси Боже, — трахан, святой мальчик, девица на выданье. Целовал Юрочку в лоб и засыпал к нему спиной, чтобы не дай всевышний физиология взяла своё. «А может он просто импотент?» — выдаёт шалава Виктора и огребает от самого Виктора. Плисецкого это прельщает как никого больше, только после он Никифорову наедине говорит: «не жертвуй своей счастливой жизнью ради меня». Никифоров его по-братски обнимает и говорит — «так надо». Конечно, его невеста всё понимает и всё прощает. И в последствие на их страдальческих посиделках не присутствует, что не даёт ей плюсов в сторону «подходящий кандидат для Виктора Никифорова». Подходящих нет, потому что эта «тварь мудоёбская» должна сдохнуть в одиночестве от цирроза печени, а не вот это всё. Со стороны вообще всё выглядит так, словно они друг с другом спят, но это ни как в Мадагаскар «по-дружески куснул за попу», хотя смеялись они тогда по-иронически звонко. Совместные тренировки, поддержка и соревнования — и шалава Виктора скоро начнёт ставить ультиматумы. Юра ей по-человечески советует — «не выделывайся с ним». Это позволено только ему, и потому что огрести Плисецкий не боится — на коленях стоял, за шкирку таскали, красным ухом прикладывался ко льду. Юра вообще дружелюбный и баб на дух не переносит, а эту терпит. Из принципа, что, может, породнятся. В Инстаграме тысяча и одна отсутствующая фотка, которые могли бы быть, но их нет — «смирись, Юр». Он забыл, кто ему об этом говорит — Виктор или Яков с Лилией. Первого он пошлёт, вторых — проигнорирует. Но Юра сидит в сообщениях с контактом Юри Кацуки, и его душу рвёт от обречённости. «Сколько можно, Плисецкий?» — Барановская ставит его (раком) к станку и не щадит, что, впрочем, не помогает. Совсем. Нихуяшеньки. Ни на одну сраную каплю. Сердце вырвали, искололи, порвали, прижгли чем попало и заразили пустотой — при его возвращении Юрочка всеми порывами молил Витю об операции — желательно, спиртом, желательно, с летальным исходом. Душу истоптали шпильками, выкорчевали святое, изъяли светлое, потравили любовь и пришили на живую, без наркоза, прямо к коже. «Ты урод, Юра». Юри ему прямо так и сказал. Его благое, посланное с неба, готово было плюнуть в ноги, но умыло руки и попрощалось достойно. Плисецкий был готов встать на колени, впервые, сука, в жизни, и умолять. Умолял после, когда очухался, когда признался во всех обстоятельствах, когда Виктора вставил своё «Юрочка у нас блядь, смирись с этим, Кацуки». Все русские бляди. Пьют как не в себя. Убивают по любви, а потом суицидничают. Глаза у Юри — тёмные и карие, что в тысячи раз глубже поверхностных Юриных, — болели от обиды. Только от обиды. Некоторого разочарования, никого не виня, ни в чём не осуждая. Виктор чисто по-человечески советует — «пора привыкнуть к этому». Пока ты не сошёл с ума и не попал в психушку, не убил человека или не стал пропагандировать Кацуки как сорт героина. «Пошли лучше фильм посмотрим. Сумерки, там, из твоей песни». «Лучше бы ты не влюблялся, Юра», — Никифоров говорит это с тем отчаянием, когда обнадёженному больному сообщают, что он умрёт в ближайшие недели три. Виктору жаль, что он не смог сделать что-то раньше, но говорить с Юри он тоже больше не может. У него в конце месяца свадьба, дети запланированы, Юра как ученик требует к себе всё особое внимание. Не до Юри с десятиминутками — «он любит тебя, идиот». У Виктора своя жизнь, а детей пора отпускать на волю, не маленькие. «Ты ещё найдёшь своё счастье, Юр». Никифоров прикрывает лавочку открытых депрессий и квартиру для слёз отныне не сдаёт. И чисто по-человечески просит — «будьте честны с собой». Юри пишет: «я люблю тебя». Юра отвечает: «уже не нужно». Доломали.