Прости меня, моя любовь

Лёжа в постели, под боком вроде как любимого человека, невольно начинаешь вспоминать те времена, когда был свободным. И уже вроде как любимый человек не помогает затаить то чувство, а только усугубляет ситуацию, пытается обратить действие вспять. А хотя стараться то и не нужно. Ты всегда была помешана на нужности кому-то. А что теперь? Сбежать хочешь? Чокнутая. — так он говорит, пока ты готовишь ему завтрак, запоминая только последние предложения, и слышишь громкий хлопок входной двери. Она уже шаткая от постоянных срывов. И если бы срывалась ты… Ты усмехаешься, поправляешь вылезшую из пучка чёлку, как он любит, шепчешь «Истеричка.», но продолжаешь готовить — вернётся же. Пусть завтра, через неделю, месяц, но вернётся. Всегда возвращается. А пока нужно только подождать, спокойно и размеренно дышать, легко передвигать руками, чтобы не обжечься, не порезаться и не опрокинуть одну-другую тарелку — специально, чтобы осколки сотворили парочку шрамов, напоминающие насколько ты дурная. Ты бросаешься в коридор неожиданно для себя, хватаешься за комод, чтобы не опрокинуться на пол. Обуваешь треклятые туфли, которые подарил он, душное пальто, которое опять-таки он, забываешь про шапку и очки, хотя очень херово видишь. Только попадаешь на улицу — ресницы покрываются инеем, из рта — пар, губы синеют — декабрь в Питере. Ты шагаешь быстро, осматривая каждую вывеску с остервенелым прищуром, лишь бы увидеть ту, что так рьяно ищешь. Совсем недавно всё было прекрасно. Он украл тебя из «лап дракона», который в итоге оказался обычным влюбленным пареньком, которому и сердце разбили, и кол в спину вострили, ещё и угрозами приправили. А всё из-за тебя? Ты была недостойна того паренька, как и недостойно сбегать от «защитника». Ты смотришь на отражение своё в стекле. Этот уебанский пучок, вечно идеально сидящая одежда, эти каблуки — тебя ведь такой полюбили? Через час ты выходишь из дешевой парикмахерской с обстриженными под каре волосами и челкой на бок — он бы убил. Заходишь в ближайший фаст-фуд и заказываешь что-то с мясом — ёбаная вегетарианка. Через полчаса покупаешь в магазине вино и пару банок пива и едешь в другой конец города — он бы сказал, что ты шлюха. И, кажется, не ошибся. Недавно тебя ещё называли… Да как тебя только не называли, а потом только «подстилка, при чем не абы какая…». Конечно, Мирон Янович ведь не мог выбрать такую «красотку» только из-за её худобы, вечно белой кожи, впалых скул, редких волос и вечную депрессию. А Юлик мог. Ещё как мог. Любовно смотря как пятнадцатилетний шкет. Хотя никогда не подавал виду, постоянно помогал ей, не бросал. В одно время был единственным с ней общавшимся в когда-то сплоченной питерской компашке. Парень открывает быстро, встречая тебя с нескрываемым удивлением и шоком — пять месяцев почти не виделись. Твой парень запрещал — «не маленькая уже, обойдёшься без всяких мальчишек». Конечно, Фёдоров такой взрослый, что истерик похуже разбалованного ребёнка. Хотя ты сама его разбаловала. От осознания, что ты наконец-то сможешь увидеться с другом — да ты и не пыталась — впервые за столько времени, кончики пальцев кололо, сердце заходиться в бешеном ритме, а на лице всё так же ничего. И ты уверенна, что он впустит, куда денется? — Хах, — только выдыхает и впускает. Негоже девушке стоять в проходе, собственно перед его дверью, когда в любой момент, кажется, выскочит этот лысый и начнёт трепетать перед ним, объясняя всё, как «покушение на моё личное», а ему только и хочется орать «ты забрал, ты вторгся!». — И всё? — скалится Дина, показывая свою неискренность в словах, ибо не тупая и понимает, но обстановку разрядить приходится ей, потому что парни такие остолопы на самом деле. — Зачем пришла? Вещи свои забрать? — ага, спустя полгода. Но он ведь всё спалил, как в старых добрых бульварных романах. Но так поступают только девушки, и всё же кажется только в голове у Дины Лариной. — Да так, посеяла свою верность. Скорее всего на этом диване. — усмехалась девушка, не веря в происходящее. Онешко хмурит свои — охеренные в общем — брови, морщит глаза в видимом непонимании. — Да ну, Юлик, мне всего лишь двадцать девять. — Тридцать. И ты под мухой. — спокойно утверждает парень, кидая взгляд на календарь. Он необычно немногословен, — предан на самом деле — а тебе как-то посрать, тебе лишь бы вино покрепче и контакта потеснее. — Мм, ты еще помнишь, я вот твоё забыла, — «11 июня 93-го» — отчеканиваешь в голове, напускное безразличие это так по-детски, что даже не спасает вечная стойкость к этому ироничному взгляду. На секунду ты теряешься, но алкоголь, залитый перед дверью подъезда под косые взгляды прохожих, всё же одолевал твоё давно не воспринимавшее спиртное сознание, — ну так что? — бесцеремонно и неуклюже, как тогда, в последний раз. Круто тогда вышло, вечером ты вся одного, а утром тебя чуть ли не силком отбирает другой, заявляя права. И осмелится отказаться не можешь, хотя надо было. Но при этом не хочешь видеть и другого, которого предала, почти стоптала в грязь, ещё и обесчестила себя. Как в старые добрые и студенческие… Он не принимает пакет, но принимается за дело. Такой рьяный порыв удивляет, но приятно и ново. И тебе легко, любимо, не отверженно и спокойно за себя. Онешко обводит губами каждый синяк на спине, талии, бедре. Ему не жалко, он то любил по-настоящему, ему можно. После он только прошепчет «не разрешай так» на ухо, с какой-то скулящей ноткой и продолжает. И так весь вечер, лежа в кровати после, попивая все же принесённое не так уж и плохо, как казалось Дине ещё пять месяцев назад. Но тогда то они были хотя бы друзьями, и хотя бы в одежде. В твои тридцать думают о детях, женитьбе, карьере на крайних сроках, но только не об повседневных изменах и утраченном молодом парнише с «прекрасным» вкусом на женщин.