царь и его царевич

      Бог Иллюзий часто досаждал Одинсону: мама, а Тор снова сломал щит, мама, а Тор снова не застелил постель, мама-мама-мама! — А Тор снова меня обидел! — Локи очень ревностно прижимался к атласному подолу юбки Фригги. Его опухшие глаза нервно бегали от угла к углу, выискивая причину своих очередных страданий, что-нибудь, малейшую провинность мог утворить беловолосый «ангел» в грязном тёмном комзольчике, который в районе локтя был порван.       Чёрные, слипшиеся от «слёз» ресницы Лафейсона элегантно порхали в томном, изумленном взгляде, смотрели на мраморный пол, ноги, лицо матери, сломанный деревянный меч. Тёмно-зелёные глаза удостаивали взгляда всё, за исключением Тора. Маленькие детские ручки Бога Обмана сжимали и разжимали атлас юбки, оставляя на нём некрасивые тёмные кружочки, делая ткань чуть мятой. Тор смотрит на своего брата и ждёт, ждёт терпеливо и молча. Потому что хочется взглянуть в глаза врунишке и убежать к папе. Маленький ребёнок не понимает, как сложно устроен мир и не решается заговорить о ране у бедра. Вместо жалоб и нытья, светловолосое чудо устало потирает собственный бок, смешивая грязь с кровью, тихо всхлипывает и мямлит «это так, простой синяк». Локи утыкается личиком в юбку и Одинсон клянётся, что видит улыбку на его лице и тонкие губы Тора становятся узенькой полоской боли и невероятной печали. Юный Бог Грома никогда не жаловался, никогда не ябедничал, и такой же юный Бог Обмана этим успешно пользовался, игрался с неокрепшими струнами чужой психики. Потому что Тор сказал, что «целоваться так по-девчачьи». И Локи его пырнул. Громовержец не смотрит на брата и подходит к матери, влаживая в богато украшенную драгоценными камнями руку свой собственноручно сделанный деревянный меч, потирает рукой нос и тихо шмыгает. — Прости, матушка, — в ушах у Тора вата и звуки напоминают ему игру ограна: злого и беспощадного. Лафейсон выглядывает из-под атласной ткани, показывает язык и жизнерадостно потирает глаза. Это первая в его жизни месть. И Локи смакует её каждую нано-секунду. Г      ромовержец делает шаг в сторону, чтобы не оступиться, не упасть, в конце-концов не опозорится, с болью стискивает челюсть, отдалённо улавливая негодование Фригги. Взгляд расфокусирован и Тору жаль, что силуэт тонущего в атласе брата утопает в мягкой зелени и у него закатываются глаза от боли, и где-то в глазницах происходит сбой и свет обрубает. Локи усмехается, пытаясь показать всю ехидность, строптивость, непокорность, пытается гордо вскинуть голову и ловит стеклянный взгляд братца и бледность кожи. Из-под грязного камзола слишком отчётливо выступает кровь, и на пальчиках Тора виднеется алая красная струйка. Лафейсон пугается, ведь все идет не по плану. Да, хотел унизить. Да, хотел заставить извиняться, пресмыкаясь. Да, хотел остаться победителем. Да, хотел заставить ангела быть чёртовым Сатаной. И тысячу раз нет. Он не хотел видеть муки Тора. Не хотел, не желал. Нет, нет, нет. Нет. НЕТ.       Он всего лишь хотел отыграться за обиду, за душевную рану, и слёзы по-настоящему касаются коралловых щёчек, когда рассудок покидает тело Одинсона и тот очень смачно, под удивлённый вскрик Фригги, теряет сознание.       Тор очнётся только под вечер: с бледным лицом и миллиардом капелек холодного пота на лице. Громовержцу тяжело двигаться и на нелепые трепыхания под тёплым одеялом он будет тихо стонать, хрипя, почему-то теряя координацию, слух и всё вновь поплыло и раздвоилось перед глазами. Одинсон чувствует над собой тяжёлый взгляд и немой укор, оттого вновь опадает на мягкую подушку и удивляется, когда видит четырёх Локи. Юный Бог Грома думает, что это всё, конец: с четырьмя братьями он не выживет, и что-то у уголков его глаз предательски блестит в полутьме. Лафейсон смотрит на рану и на голубые глаза, которые непонятно метаются по комнате, осматривают себя и, наконец, останавливаются на нём, застывают, смотрят вообще не читаемым взглядом и исчезают за веками. Локи выкрикивает «брат» весьма жалостно и, возможно, искренне, вот только Тор его не слышит. Через пару секунд ослабшее сознание Одинсона понимает, что боль не такая сильная, а нечто тёплое обнимает его руку. Сил едва хватает, чтобы поднять свой взгляд и увидеть брата. Он один.       Какие-то звуки успевают долететь до него, слабо разбиваясь о его восприятие. Неразборчивое «вино…ват», «глупый, не надо было…», «не хоте…». Тор смотрит на губы Локи и ловит себя на мысли, что не может оторваться от растерзанной до крови тонкой полоски. Локи ловит взгляд, умолкает. Не знает что делать с собой, своими эмоциями, собственной природой и природой своих чувств. Так страшно вновь остаться наедине со своими мыслями, отчего сердце болезненно отзывается болью с каждым новым ударом. Лафейсону хочется рассказать Тору всё: свои мысли, чувства, впечатления, мечты и тайные грёзы. Но Бог Обмана не должен говорить правду. И ему больно, очень больно, потому что всё не так. Не-так-как-мечтает-влюблённый-мальчишка. Локи болен страшной болезнью, и его синдром — это Тор Одинсон. Его любимое наваждение, его самое большое приключение. А потом он его пытается поцеловать, выходит смазано, но детские губы утыкаются в лоб и Лафейсона трясёт от (не) случившегося. На груди у него цветёт красивый чёрно-красный шрам и Локи понимает, что это душевная рана. Тор не может прийти в себя и всё становится только запутаннее: легкий поцелуй усыпляет его, лишая ясности ума и его по-настоящему мутит. Так сказочно плохо бывает только тогда, когда сказочно хорошо. Тор хочется усмехнуться, но выходит очень счастливая улыбка. Его брат так близко, Одинсон ловит запах соли, магии, библиотечной пыли. Так пахнет его любовь. Но юный Бог Грома не успевает понять, когда его брат вырывается, забирая с собой его тепло, и убегает, шумно стуча каблучками детских туфелек. Локи чувствует жжение и острую боль в груди, и на лестницу падают прозрачные жемчужинки: его слёзы. Что-то рвётся наружу и Лафейсону жаль, что магия не лечит такие раны.