Нечто вроде того.

Не хождение по мукам, а галопам по отчаянью. Бежишь, и горящими стопами изжигаешь все под ногами. Под ногами сухо и шатко, и колется, как по сену босым, а под сеном овраг, и ты в него падаешь, даже, может, ноги ломаешь. И хочется уткнуться в сырую, пахнущую грибницей, жирную, как в масле, землю и услышать, как у нее бьется сердце. Хочется знать, что оно у нее есть. Все-таки, не смотря ни на что, есть. Самое страшное знать, что ничего нет. Самое страшное — осознание пустоты, изнутри и вовне. Он помнил, как в детстве, его пугало, что он один в доме, не потому что кто-то сильный и злой мог придти к нему и сделать ему плохое. Его пугало именно то, что он был один. Для него нет ничего страшнее пустой комнаты. Пустая голова. Пустой желудок. Пустое сердце. Пустой кошелек. Пустая комната. Это был январь, стылый, бесснежный и злой. Он ютился в осеннем пальто, надевая вниз по два свитера, когда сильно западало за ноль. Его мать учила холоду, никогда его ребенком не кутала. Он всегда чувствовал холод и всегда был немного голодным. Жизнь ничего кроме дискомфорта ему пока не доставляла. Утро это скисший творог в пустом холодильнике и две сигареты на тощак, потому что ну молодой, организм стерпит. А под вечер будет блевать с кровью, и он знает, но пускай. Это уже двадцать второй январь, худший на его памяти. Он смотрит на его лицо, красивые опущенные вниз ресницы, за которыми полные печали молодые глаза, горящие янтарем и вермутом. Тянет поговорить, но у них из общего — бутылка вермута и молодость. Как правило, этого хватает, но на каждое правило — свое исключение. — Январь, — говорит Джису, неопределенно кивая за окно, будто там стоял живой человек и он назвал его по имени, решив представить как старого знакомого, но не друга. Между ними была слабая, хилая, придуманная одним, другим додуманная, но никем до ума не доведенная связь. Что-то ужасно неловкое и простое было в их друг другу отношении, почти безразличное, почти безнадежное. Но живое. За эту живость оба и цеплялись. — Как много еще таких январей будет? — говорит сам не зная о чем, то ли хочет спросить про погоду, то ли про них. — Много, — уклончиво и лениво говорит Вернон с лицом таким, будто в уме пытается сосчитать сколько же все-таки будет, но знает, точно не так уж много, может, всего один, а может вся жизнь — один сплошной, не расчерченный границей времени январь, в котором тебе и холодно, и грустно, и жить не хочется, но вроде как нужно, вот и живешь, сам не зная, для чего ты такой сделан и кем ты такой задуман. — Хотелось бы думать, — говорит Джису и не врет, правда хотелось бы думать, да вот только думается ему не о том. Они сидят на кухне, и между ними вермут, два стакана, начатая пачка сигарет и зажигалка крикет — стандартный набор, из такого баррикаду не построишь, но говорить почему-то не могут, будто каждый за своей стеной. Вернон берет пачку сигарет, берет зажигалку, прокручивает кремень, достает сигарету, кусает ее, снова чиркает кремнем, но не поджигает сигарету, смотрит на огонь, смотрит и будто о чем-то думает. — Давай прогуляемся? — снова попытка разжечь огонь беседы, Джису подается вперед, заглядывая в пустой стакан. — Да? — Вернон ловит его опушенный взгляд и по старой привычке официанта, берет бутылку и подливает, изящно взяв ее за дно, — прости, что ты сказал? — он ставит бутылку на место и поджигает сигарету, затягивается, выдыхая носом. — Ничего, — говорит Джису, встречаясь лицом к лицу со стаканом, лучшим в его жизни собеседником. Бог молчал, молчала вселенная, и только по радио крутилась, заведенная, старая песня французского армянина, который в одну фразу уместил все человеческое. Еще вчера мне было двадцать лет. Он отчего-то задумался, глядя за окно, за улицу, за горизонт. Мир был тих и неразговорчив, а ему хотелось поговорить по душам, вот только души нет, есть кости и кровь, сосуды и капилляры, есть мясо, плоть, есть организм, который отработает положенные ему семьдесят, дай бог, лет и станет разлагаться и гнить. Человек это чуть проще чем вселенная и чуть сложнее чем планктон. А по сути одна материя. Нет никакой души, нет какого Бога, нет никакой тайны мироздания — глупость эта, в которую хорошо вериться почему-то особенно в январе, когда пуст кошелек, и только кровь гоняет от сердца к пальцам спирт, купленный на последние кровные. Ну, почему зима всегда обязательно такая тоскливая? Джису залпом выпивает стакан, не щурясь, научился не жмуриться. Пожалуй, то единственное, чем может гордиться. Он смотрит на Вернона, тот смотрит за окно, за дорогу, за горизонт, в себя самого, потому что думает, что ему нужно быть далеко, потому что думает, что ему уготовано что-то другое. Черт его знает, может и прав. Джису встает, привлекая своим движение внимание Вернона. — Ты куда? — ему не было до него дела, пока он сидел, но как только он встал, Вернон понял, что не хочет, чтобы он уходил. Он не хочет быть один в пустой комнате. — Прогуляюсь, — говорит Джису, наслаждаясь брожением всего мира, легким вихрем кухонного гарнитура, танцем линий и света. — Погоди, — он тушит недокуренную сигарету об тарелку, знает, что потом придет и подожжет ее заново, — я с тобой, — он резко встает, толкает сигареты в карман. — Как хочешь, — Джису всегда делался равнодушным к вещам, которые отвечали ему взаимностью, — там холодно, — он уже хочет идти один. — Сейчас январь, — говорит Вернон как если бы это было причиной ко всему, — январь, — повторяет он, и слово будто кусочек льда морозит язык и небо, и хочется сказать еще раз, — январь, — как что-то страшное. Бог — это пустая комната, в которую ты приходишь и что-то там ищешь, может, потерянный ключ или билет, зная, что там ты точно его не терял, но вдруг, и от твоего нервного мельтешения комната не станет полной, она изначально пустая. Но ты продолжаешь искать, и вдруг — находишь. Или нет. Все зависит от темперамента.