***
Дядя Эйвон не спешил пускаться в объяснения, и Дикон был этому только рад. На душе было тяжело и тоскливо, к тому же раньше матушка не унижала его в присутствии дяди — человека из их круга, если только не считать того, что произошло год назад. После разыгравшейся во дворе замка сцены Дик избегал даже смотреть на родственника. Юноше было мучительно стыдно. Они ехали в полном молчании до самых сумерек. Погода меняться к лучшему явно не торопилась: промозглая сырость и распутица способны повергнуть в уныние кого угодно, даже человека куда более сытого и довольного жизнью, чем Дик Окделл. Мирабелла считала, что если держать его «в черном теле» и молитвах, Создатель наставит ее сына на путь исправления, однако добилась лишь того, что к вечеру шестнадцатилетний Повелитель Скал чуть не падал с лошади от голода и усталости. Недостаток практики в верховой езде тоже сказался на юноше не лучшим образом — целый год самые дальние его поездки насчитывали несколько кругов по плацу у замковых конюшен. Когда сгустились сумерки, Дик, Эйвон и свита наконец добрались до постоялого двора. Дикон был так измучен, что даже позабыл о чувстве неловкости, которое испытывал в начале поездки. Юноше хотелось рухнуть в постель и как можно дольше не просыпаться. Если он так слаб после одного дня пути, как преодолеть все десять, а то и двенадцать — по такой-то слякоти? Усталость, однако, имела и преимущества: Дик настолько отрешился от происходящего вокруг, что не замечал ни назойливой болтовни веселого трактирщика, ни неловкого молчания, возникшего, когда они с дядюшкой уселись за поздний ужин. Тушеные овощи и цыпленок были настоящим пиром после трапез эрэа Мирабеллы в духе раннеэсператистских аскетов, в которых Дикон принимал участие через раз. Однако желание лечь очень быстро пересилило голод, а от кислого вина юноша немного захмелел. — Вы не возражаете, если я поднимусь наверх? — Конечно нет, Ричард. Идите. Это были первые и последние слова, которые они сказали друг другу за день, но Дик уже не придавал этому значения. В голове было странно пусто. Грубые деревянные ступени расплывались перед глазами. Когда герцог Окделл приобрел привычку все время смотреть себе под ноги? Их с дядей комнаты располагались друг напротив друга. Чумазый мальчишка — по всей видимости, хозяйский сынок — отпер дверь. Спаленка оказалось скромной, как и все в Надоре. Массивная деревянная кровать, таз для умывания и льняное полотенце за ширмой. Дикон присел на край постели, задумчиво сложив руки на коленях. Никто не наблюдал за ним сейчас, но память тела сама воспроизвела молитвенно-отрешенную позу, в которой он привык застывать, сидя с матушкой в стылой гостиной или в часовне с отцом Маттео. Дик ждал, пока ему принесут немного горячей воды, и вслушивался в шум постоялого двора. Лаяли собаки, ржали лошади, кто-то громко бранился. Со стороны лестницы то и дело доносился шум, когда открывалась дверь в обеденный зал. Для Ричарда все эти звуки означали одно — страшно много людей. Но даже это пока не волновало. Слишком хотелось спать. Наконец, явился слуга. Притащил кувшин с водой. — Прошу, сударь. Звоните, если что понадобится. — Благодарю вас, — ответил Дик слабым голосом. Юноша заставил себя умыться и бросился в постель. Он помнил о том, что он Повелитель и Человек Чести, и собирался выполнить свой долг, но в ту ночь ему снились счастливые дни, когда он еще мог быть близок с тем, кого не имел права любить, и гул нагретых летним северным солнцем скал.***
Дядя Эйвон так и молчал до самой Олларии. Лишь когда впереди показались городские ворота, в которые по размокшему тракту со всех сторон стекался люд, Ларак заговорил: — Я должен сообщить вам, Ричард, что с вами изъявил желание встретиться кансилльер. Он был другом вашего отца и по сей день верен делу Талигойи… — Так мы едем к эру Штанцлеру? — перебил Дик, но тут же виновато замолчал, проклиная себя за несдержанность. Все это время дядя Эйвон ни разу не оскорбил и не унизил его, но в замке он весь год почти не виделся и не говорил с Ричардом, и решения матушки его вполне устраивали, так что Дикон никак не мог определить свое отношение к опекуну. Впрочем, в последнее время ему было сложно определиться даже с отношением к самому себе. Но дядюшка как ни в чем не бывало ответил: — Да, верно. Хотя вам не следовало бы употреблять слово «эр», для Олларии хватит «сударя». — На изможденном лице Эйвона отразилось легкое недовольство. — Вы должны понимать, кансилльер сильно рискует, встречаясь с сыном Эгмонта. У Дика возникло странное чувство. Дядя говорил с ним как раньше, словно бы ничего не произошло, словно бы он, герцог Окделл, весь этот год не бродил по замку бледной тенью самого себя. Раньше юноша наверняка бы разозлился, но сейчас вместо гнева он испытывал непонятную отстраненность, как будто смотрел на себя со стороны. — Я никому не расскажу об этой встрече. Он увидится с эром Штанцлером, другом отца, который и не догадывается, что такое Дик Окделл. Надо привыкать к тому, что для Людей Чести он по-прежнему хозяин Надора и Повелитель Скал. Он подвел семью, но не имеет права подвести Талигойю. — Нас должны ожидать у ворот Роз, — сказал дядя Эйвон. Дик огляделся по сторонам. Юноше было ужасно непривычно, даже страшновато находиться в такой толпе. Всем явно хотелось поскорее попасть в столицу. Стражники в кирасах и с алебардами, охраняющие вход, выглядели грозно. Ричард вздрогнул, почувствовав, что кто-то хочет стащить его с лошади, но это оказался всего лишь монах-олларианец. Впрочем, еще мгновение — и монах превратился в человека Штанцлера. — Вам нужно быть сдержаннее, Ричард, — с досадой отчитал его Эйвон, когда Дик сообщил ему полученные сведения. — Лицо вас выдает. Поехали! И они двинулись вдоль стены по направлению к гостинице.***
Август Штанцлер Дику понравился. У кансилльера было приятное лицо, глубоко посаженные глаза светились умом и сочувствием. Он говорил очень спокойно и по делу: расспрашивал об успехах в фехтовании, предупреждал о том, что ждет Дикона в Лаик, а когда принесли ужин — старался шутить, чтобы немного подбодрить юношу перед неизбежным. Ричард не ожидал столь доброго отношения к себе, даже несмотря на то, что эр Август ничего не подозревал. — Ты — наша надежда, Ричард. Я пью за то, чтобы ты стал таким, как Эгмонт, — рука кансилльера слегка сжала его плечо. «Я никогда не смогу стать таким, как отец», — подумал Дик, но вслух сказал: — Я постараюсь. Эр Август и дядя еще долго обсуждали Дорака, Первого маршала, Арамону и возрождение Талигойи. Дик больше молчал и слушал. Он вовсе не ждал, что ему будет легко в Лаик, но там, по крайней мере, у него могут появиться друзья. Когда был провозглашен последний тост и кансилльер удалился, дядя, несколько оживившийся во время застолья, испустил тяжелый вздох. Дикон ожидал, что он предложит разойтись по комнатам, а завтра утром продолжить путь, как это происходило все то время, что они добирались до Олларии, но сегодня Эйвон был разговорчив. Должно быть, он решил в один вечер наверстать почти двенадцать дней упущенных возможностей поговорить с Диком. — На самом деле мы с герцогиней Мирабеллой считаем, что после Лаик вам стоит вернуться в Надор, Ричард, — сказал дядя, не вставая из-за стола и не глядя на юношу. — Думаю, мы с вами оба прекрасно понимаем, что вам не место в столице и от вас не будет проку в деле восстановления Раканов. Ваша мать подыщет для вас подходящую невесту и вы продолжите жить в Окделле, как и прежде. Так будет лучше. Подумайте сами: у вас будет возможность восстановить свою честь, оставив наследников, к которым, будем надеяться, не перейдут ваши… — он предсказуемо замешкался, подбирая наименее вульгарное слово, — предпочтения. Дик подавленно молчал. Дядя Эйвон просидел еще две минуты, все так же не глядя на Ричарда, но, видимо, ожидая ответа. Затем он еще раз тяжело вздохнул и сказал: — Что ж, у вас будет полгода в Лаик, чтобы все как следует обдумать. Дикон очнулся, только когда за опекуном медленно закрылась дверь. Он снова остался один.***
За двенадцать дней дороги из Надора в Лаик Дикон успел несколько окрепнуть. Хотя юноша и проводил большую часть времени в седле, но регулярные завтраки и ужины, а иногда и обеды на постоялых дворах и в придорожных гостиницах сделали свое дело. Однако по сравнению с Арнольдом Арамоной они с Эйвоном выглядели двумя хрупкими тростинками, которые легко может сдуть неосторожный порыв ветра. Бравый капитан казался еще больше и страшнее из-за своего брюзгливого нрава и раздутого самомнения. Когда Арамона спросил, готов ли дядя Эйвон передать герцога Окделла на ближайшие полгода в ЕГО распоряжение, Дикон окончательно почувствовал себя человеком, которого продают в рабство. После вчерашнего разговора с опекуном рабство казалось чепухой. Выслушав текст присяги и ответы на положенные вопросы, Арамона презрительно бросил: - Унар Ричард, проводите вашего опекуна и возвращайтесь. Отвечайте: «Да, господин Арамона». - Да, господин Арамона. Остролицый слуга увязался за ними, но Ричард все равно не слишком-то хотел слушать то, что дядюшка скажет ему на прощание. Он недавно понял, что в глазах опекуна окончательно превратился в вещь, причем вещь бесполезную. А самым ужасным было то, что дядя, возможно, был прав. - Всего доброго, Ричард, - сказал граф спокойным тоном, - подумайте о том, что мы с вами обсуждали вчера вечером. Обсуждали?! - Прощайте, сударь, - ответил Дик. Глядя в спину Эйвону, Ричард остро ощутил, что ему некуда возвращаться. Надор из дома уже давно превратился в тюрьму, где с ним обращались чуть ли не хуже, чем с узниками в Багерлее. Значит, дома у него больше нет, и он будет безумцем, если вернется. Разве что когда-нибудь он станет достаточно силен, чтобы явиться в замок с эскортом и вызволить оттуда сестер. Скалы никогда больше не будут рады своему Повелителю. Силуэт дядюшки верхом на Умнике постепенно терял отчетливость, а Дик все стоял как неприкаянный и чувствовал, как его прежняя жизнь медленно разрывается на части. Слуга-мышь нетерпеливо маячил неподалеку, но такое присутствие было куда лучше вездесущих Боба или Нэда. Герцог Окделл еще не успел зализать старые раны, а впереди его ждали новые. Будущее страшило Ричарда, но он был уверен в одном: жестокость и презрение матушки и слуг и холодное равнодушие опекуна остались позади.