and i will follow you (and i will follow)

юнги жил в первом подъезде, кормил дворовых кошек и при встрече всегда агрессивно молчал. тэхён помнил его чересчур маленьким для своего возраста мальчиком с красными от первых морозов щеками и носом, капюшоном зимней куртки, — очевидно, пытаясь спрятать шапку и спрятаться ото всех самому — натянутым на глаза, слишком злые и колкие для ребенка. он широко шагал, потерявшись взглядом в лужах под ногами, сжимая шлейки забитого доверху портфеля цепкими пальцами. когда мама забирала тэхёна из детского сада домой и вела его за собой обернутым в шарф и огромную куртку, купленную на вырост, комком, юнги отправлялся на тренировку. пробираясь сквозь темноту, он ни на кого не оглядывался и всегда очень спешил, пока тэхён сворачивал шею, пытаясь оглянуться на него через плечо, еще не понимая, что в юнги такого, на что ему хочется смотреть. в конце концов, они не дружили — тэхён вполне мог списать это на разницу в возрасте, которая имеет колоссальное значение в такие годы, но юнги не стремился завести хоть какие-то отношения и со сверстниками тоже, словно заранее исключал себя из их круга, зная, что его не примут в любом случае. тэхён видел его сидящим на дереве в тишине или дерущимся с остальными мальчишками со двора, которым не уступал то ли из-за одной лишь природной настойчивости и нежелания сдаваться, то ли бросаясь в омут другой, жестокой жизни, где приходится рвать глотки, чтобы добиться того, что чего-то стоит. он дрался отчаянно, из последних сил, и никогда не вскрикивал, не успевая увернуться от удара. тэхён мог только смотреть, и все это разбивало ему сердце, когда он замечал, как брови юнги надламываются и сходятся на переносице, удерживая от болезненного стона последней опорой. сил в нем было больше, чем могло показаться, и это заставляло уважать и восхищаться в какой-то степени. может, тэхён просто был слишком впечатлительным, в те годы он еще даже читать-то не умел. но это никуда не делось даже когда они стали взрослее и выходили на лед вместе. зимой, на праздники, в городе появлялись открытые катки. родители тэхёна на коньках стоять не умели и всегда проходили мимо, изредка останавливаясь на пару минут, отдыхая после долгой прогулки или заглядывая в пакеты — тэхён любил, когда они покупали много всего на ярмарках, обходя палатки; это оставляло на языке привкус ожидания нового года и карамельных леденцов с площади, от которых оставались только бумажки, хрустящие в карманах при ходьбе. тогда он впервые увидел, как катается юнги, выцепив по чистой случайности из толпы знакомую полосатую шапку с помпоном. увидел и поверил в чудо — угловатость сглаживалась, движения становились мягче, плавнее, даже если не теряли привычной резкости и надрыва. юнги рассекал каток, пролетая от одного конца к другому, высекая ледяную крошку, и тэхён сделал самый важный выбор уже тогда, даже если еще этого не понял. он выбрал лед и юнги, и будет выбирать еще много, много раз. он смотрел во все глаза, не отрываясь и не моргая, словно и не дыша даже. юнги, конечно же, ничего сверхъестественного в силу возраста не делал, но подходил этому месту больше, чем кто-либо; находил в нем свой мир, который не нуждался в словах, все вербальное ему было чуждо, и это придавало юнги сил, пока хоть в чем-то у него было больше свободы и средств, которыми он мог передать себя, свое я. распластаться на льду, как распятым, вот я весь, вот моя злость, мои обиды. юнги было неважно тогда, смотрят на него или нет, слушают ли. он не этого хотел, не в это верил. тэхён ощущал это на каком-то уровне всегда, где-то под кожей и совсем необъяснимо, странно и не вмещаясь в слова. юнги, может, его односторонняя связь была не совсем приятна и понятна, но это не значило, что тэхён имел возможность избавиться от нее, как-то от себя отвязать. сложно терять то, что было частью твоей жизни еще с момента первых осознанных воспоминаний, ключевых событий раннего детства, которые задавали направление на многие годы вперед. все воспоминания оказывались так или иначе связаны с юнги, тянули к нему руки и всегда находили дорогу. и это была единственная дорога, по которой тэхёну хотелось идти. если избегать отсылок к фантомным событиям, которые он мог додумать, развить в своей голове и превратить в желаемое, формально все началось с момента, когда тэхёну впервые завязали на ногах шнурки коньков; так туго, что он едва мог пошевелиться. он упал несколько раз, раскрасил синим половину тела, с десяток раз испугал маму, но все равно зачем-то упрямо поднимался из раза в раз, словно иначе не мог. ему хотелось найти точку, в которой бы сходились два их мира: его и юнги, в которой имели бы смысл его попытки постучаться. но он все еще был маленьким мальчиком, которому просто хотелось летать и быть частью чего-то красивого на грани со сказочным, волшебным, иначе он не мог объяснить, как кому-то удавалось сделать тело таким легковесным и почти невесомым, бросать его в воздух подобно перу, гонимому порывом сильного ветра. у него была первая в жизни цель, ужас на лице мамы и тренер в лице сухой крепкой женщины, одни кости и жилы, сбитой временем в форму обманчиво миниатюрной, по первому впечатлению воздушной фигуры. тэхён почему-то вспоминал балет, который всего раз увидел по телевизору и ничего не понял. тэхён тогда везде и во всем искал слова, смысл какой-то на самой поверхности, конечно же, от него не могли требовать другого. мама только сказала, что когда-нибудь он поймет, и тэхён ей поверил. его ломали и гнули во все стороны почти до слез, тэхён держался на одном честном слове и чтобы не расстраивать маму, которая грозилась забрать его из секции. здесь не жалели никого, не важно, сколько тебе лет, и он это прекрасно понимал и чувствовал, особенно когда с трудом вставал с кровати на следующее утро, превозмогая боль. тренер у них был один, еще до того, как они разошлись и оказались по разные стороны баррикад уже потом. юнги гнулся по-страшному. тэхёну казалось, что в какой-то момент он переломится, кости хрустнут и вылезут наружу белым, мышцы порвутся от напряжения, но юнги всегда вставал на ноги как ни в чем не бывало и не жаловался тоже по каким-то своим причинам. тэхён искоса на него посматривал, пробуждая в себе то стремление, ту жадность, что толкала его в спину попутным ветром, заставляя делать через не могу и не хочу, через боль и травмы, вечно стертые ноги, космические гематомы и отсутствие дарованного большинству сверстников детства. он не понимал тогда и не чувствовал, что у него с жизнью что-то не так. на это не было времени и сил. их остаток тэхён тратил на учебу и редкие прогулки со школьными приятелями, которые казались ему совсем не тем кругом общения, о котором он мечтал, если мечтал вообще, так или иначе. это отрезвляло, но он почему-то старался, в отличие от юнги, влиться. между ними всегда была эта огромная разница: тэхён боялся быть один. проще обмануть себя, что тебе действительно нужны и другие люди, а не тот, кто никогда не посмотрит на тебя так, как ты смотришь на него. признаться означало поставить крест, перечеркнуть все связи и то, что стало бы ими в далеком будущем, поэтому тэхён старался. скрывать от себя и других очевидное, смеяться над тем, от чего хочется плакать, и умирать только выходя на лед. может, это тоже помогло ему повзрослеть так рано: осознание того, что ты должен подыгрывать, хотя бы ради самого себя. в детстве, которое они потеряли, было намного проще, когда боль физическая и ощутимая, когда ее можно объяснить простыми и понятными вещами, а не та, которую он почувствовал первый раз, узнав, что юнги уходит к другому тренеру. он услышал об этом от сокджина — парня, катавшегося с ними вместе, высокого и широкоплечего, уже успевшего ухватить несколько наград на юниорских и взрослых. он был для тэхёна и остальной команды старшим братом, наставником почти, и, возможно, потому, смирившись со своей ролью, говорил об этом серьезно и обеспокоенно. сокджин прожевал салат и понизил голос, даже если никто в округе не мог их подслушать, да и, по большому счету, кому оно было надо, в скором времени об этом и без того узнали все: — ты знаешь, юнги уходит. тэхён почувствовал себя странно, даже если постарался сделать непринужденный вид. тут не нужно было гадать, чтобы понять, что у него внутри творилось на самом деле — и тэхён прекрасно осознавал: джин знает об этом тоже, иначе не стал бы рассказывать именно ему. смесь беспричинной ярости и бессилия сжала ему горло; больше всего злило то, что он не имел никакого права на все эти чувства, на вопросы, на копящуюся из ниоткуда обиду. юнги уходил, и его выбор тэхёна не касался напрямую, не должен был, но в этом молча теплилось предательство всех первых дней, всех часов, что он провел, умоляя родителей позволить ему заниматься фигурным катанием, первых тренировок, особенно тяжелых, на которых приходилось ломать себя и весь привычный мир, в котором никогда еще не находилось столько боли. все те разы, когда тэхён смотрел на юнги через плечо или бросал взгляды украдкой, нарезая круги в другой части катка. или когда он выглядывал в окно, замотавшись в штору, срастаясь с ней, боясь быть обнаруженным. как он смотрел на юнги с высоты пятого этажа. юнги залазил на скамейку вместе с ногами и гладил котов, скармливал им свой школьный обед и не жалел ни о чем. его любимым был черно-белый потрепанный кот, у которого не было имени. его кормил весь дом, но юнги — чаще всего, не боясь дотронуться лишний раз и не отскакивая, когда кот пытался потереться о его ноги. хотел юнги того или нет, им приходилось общаться. хотел тэхён того или нет, ему приходилось привыкать, чтобы не дергаться и не позволять тому самому выражению чистого восхищения наползать на его лицо, когда он видел юнги на льду. юнги катался как в последний раз, юнги катался как дышал. юнги учил его прыжкам, терпеливо показывал раз за разом, не злился, когда сокджин слег в очередной раз, переложив на него свои обязанности. у юнги, наверное, был к этому талант, который он не хотел признавать. тренер, казалось, специально то и дело подталкивала тэхёна к юнги, пытаясь таким образом привязать его к команде, чтобы подергать за что нужно при случае. юнги был, как и тэхён, одиночником и смысла в этом видел мало, в групповой активности участие принимал добровольно принудительно и старался держаться в стороне, и тэхёну невыразимо льстило, что юнги от случая к случаю искал место в пределах его досягаемости. в глазах остальных они вполне могли сойти за приятелей, и чаще всего тэхён — иногда сокджин — служил кем-то вроде проводника, через которого нужная информация по проводу доходила к юнги. сокджина юнги уважал в силу возраста и опыта, молча соглашаясь с ним и порой неожиданно поддерживая, оказываясь на его стороне во время перепалок, от которых в спорте некуда было деться. сокджин — мягкий где-то даже чересчур, с плавными масляными мазками движений и жестов — нравился им обоим. юнги уже не был тем маленьким мальчиком, который до сих пор жил у тэхёна в сердце. он заметно вытянулся, стал шире в плечах, хоть ноги у него все еще торчали из-под куртки ломаными спичками. он все еще кормил дворовых кошек по привычке и не говорил ему лишних слов, упрямо молча, то ли выжидая, когда он будет готов, то ли не желая делиться в принципе. тэхён не набивался к нему в друзья все это время: понимал, что так с ним не работает, но ждал и ждал бесконечно, носил в себе тайну, тяжелевшую от года к году, и клялся однажды выложить все как есть, ничего не приукрашивая. тэхён не хотел, чтобы все произошло так, как произошло, но вот был придавивший его к земле своей тяжестью вечер и был юнги, что шел напрямую к двери подъезда, не глядя по сторонам и натянув капюшон как можно ниже, следуя привычке, приобретенной еще в далеком детстве, когда он прикрывал дурацкую шапку с помпоном. юнги не услышал его шагов и заметно дернулся, вынимая наушники, стоило тэхёну ухватить его за рукав. тэхён старался глубоко дышать, но грудь все равно ходила ходуном, и он не знал, от чего больше: колющих чувств под рёбрами, застилающих все остальные, или бега с полными пакетами из продуктового магазина у дома наперевес. юнги стряхнул волнение и смотрел на него с вызовом, не говоря ничего из одного лишь упрямства. — ты что делаешь? юнги глянул на него как на идиота. — домой иду. тэхёну хотелось ударить его, повалить на землю и лупить до тех пор, пока все слова не выпадут из его рта сами вместе с кровью. юнги раздражал его, доводил, заставлял думать о том, чтобы причинить боль. тем, как смотрел, как держался, как выразительно молчал, как пренебрегал им. кулаки у тэхёна сжимались сами собой, и он не помнил ни одного случая, когда бы кого-то в самом деле бил — в этом не было надобности: в школе он старался отношений ни с кем не портить. то ли, опять же, ради себя, то ли сублимируя, выходя на лед. волосы из-под капюшона у юнги торчали белые, снежные. тэхён безотчетно возвращался в ту зиму, с которой прошло так много лет, что он боялся их считать. тэхён боялся времени и изменений, которые оно приносило. юнги смотрел на него уставшими глазами, ожидая чего-то, прося сделать все, что нужно, как можно быстрее, даже если это означало заставить его сплюнуть кровавую слюну или согнуться пополам. юнги обещал не сломать свой внутренний стержень после чего угодно, но тэхён сказал одну единственную вещь, что еще способна была уколоть его: — не уходи. и добавил: — пожалуйста. и они оба знали, что он имел в виду и сейчас, и потом, которое должно было наступить и быть не тем, к чему они привыкли и от чего с таким трудом будут отвыкать. получилось не сразу, если получилось вообще. тэхён вдруг растерял все чувства и стоял посреди улицы, уронив пакеты под ноги и цепляясь за чужой рукав, словно он снова был маленьким и дергал маму в магазине у прилавка с конфетами. юнги смотрел на него тем лицом, которое тэхён видел после неравных драк — трое на одного, когда юнги оставляли с разбитым носом и стертыми об асфальт коленями, и он почти чувствовал себя виноватым, осматривая руки на предмет стертых костяшек. тэхён не знал, что ему не нужно бить юнги, чтобы сделать ему по-настоящему больно. это все еще были слова. просто слова. юнги мало говорил, потому что боялся того, какую силу они могли нести. тэхён, должно быть, оказался достаточно убедительным, настолько, что юнги впервые заколебался. в глазах и нервных пальцах тэхёна была тысяча причин, почему. юнги мог позволить себе только сейчас — мгновение, которое он разрешил себе иметь, прожить без сожаления и запомнить, попутно уговаривая себя, что не прощается. может, все было бы проще, если бы они попрощались на самом деле, но мгновение растянулось на месяцы и годы случайных и опасных столкновений, обоюдоострых взглядов и запертых на замок надежд, не находящих выхода. его почему-то душило нежностью, которой юнги за собой никогда не замечал, и тэхёну было всего неполные пятнадцать, когда юнги уже вовсю участвовал во взрослых соревнованиях и брал медали. их разница в возрасте снова оказывалась непреодолимой пропастью, через которую тэхён перебраться (пока) не мог, как когда-то в далеком детстве с первыми неловкими движениями ног, туго затянутых в коньки. юнги никто не хотел отпускать, поэтому он ушел сам. отчасти и оттого, что одна связь все же имела место быть. тэхён посмотрел под ноги, вероятно, испугавшись неустойчивости пакетов — мама бы определенно точно не обрадовалась, собери он на продукты всю грязь во дворе, но это был — к его счастью — уже знакомый ему черный с белыми пятнами на брюхе и морде кот, и они оба вздохнули с облегчением. тэхён, наконец, разжал пальцы и опустился на корточки, погладил занемевшей ладонью по впалым бокам и худой спине, чувствуя, как напряжение спало, или желая в это поверить. его мотало из стороны в сторону абсолютно точно не из-за лишних тридцати минут на тренировке, и тэхён, может, все еще цеплялся за самые абсурдные шансы, что помогли бы ему удержать юнги чуть дольше. они так и просидели вместе еще с час, изредка перебрасываясь фразами, пуще прежнего осторожничая и идя в обход главного. — это не конец, тэхён. точно не он, — и дверь в первый подъезд за юнги захлопнулась. тэхён постоял еще немного и отправился в свой, второй подъезд, в котором упорно хранившие молчание парни, с маниакальным рвением отвязывающие его от себя на середине пути, не жили. потом, спустя какое-то время, тэхён, как ни старался, не мог представить или вспомнить, как справлялся с тем, во что неизбежно превращалась его жизнь, куда сворачивала и что со всем этим нужно было делать; почему-то не было сил на слезы и обиды, это случилось как-то само собой: он не мог принять, но принял, когда не осталось другого выхода. все изменения он в свои четырнадцать принимал спокойно — от него, наверное, ждали чего-то другого, грандиозно-истерического, но у тэхёна за пазухой пряталась только пустота. ленивая, остаточная боль по оторванному куску, составлявшему большую часть его 'я'. лед не помогал, вымораживал только все остаточное — он осознавал как никто другой свою больную привязанность к этим двум элементам, неразрывно связанных друг с другом. тэхён оглядывался первое время, отвлекался даже во время дорожек, не говоря о десятках и сотнях неудачных выходов из прыжков, после которых он чудом не расшибся, теряя равновесие во всех доступных ему смыслах. на четверной флип юнги тэхён смотрел, затаив дыхание, уже по телевизору, чтобы потом не умолкать об этом на каждой из тренировок еще месяц. сокджин слушал его каждый раз как в первый, и тэхён чувствовал, как по телу разливается благодарность. у него не получалось удержать все свое в себе, иначе лопнул бы воздушным шаром, и на пьедестале с золотой медалью вместо него на юниорских стоял бы кто-то другой, но тэхён все еще хотел бороться. может, даже сильнее, чем раньше. и даже тогда тэхён не понимал, что в нем находили люди, и никогда не видел, как много себя оставлял на катке, в раздевалках, в спортзале. он не помнил, как сокджин выволакивал его на себе и просил, умолял прекратить, как его отчитывал тренер, словно он был непослушным ребенком, пока тэхён упрямился и не жалел себя. ему хотелось успевать везде, и он верил в это какое-то время, разрываясь между спортом и учебой в школе, пока не начал падать в обмороки прямо на улице. ему стало плохо еще на лестнице, но тэхён упрямо спускался, и портфель казался таким тяжелым, что перевешивал его. он вспоминал те случаи, когда болел гриппом и лежал в постели с температурой тридцать девять, но все равно порывался сбежать на тренировку — мама ловила его в дверях и отчитывала, заворачивала в одеяло, приносила кружку чая, которая едва ли не больше ведра была, и заставляла пить, сидела рядом с кроватью, пока он не засыпал. он не болел, но сил не было все равно. сколько раз тэхён забывал поесть, сколько раз тэхён спал меньше пяти часов в сутки, сам вытягивал из себя жизнь, чувствуя себя виноватым за бесконечную череду поводов для волнения, заставляющих людей вокруг переживать за него и бегать вокруг. в нем не хватало эгоизма, а может тэхён просто был полным придурком. ему хотелось самому быть в ответе за все, что он творил. никто еще не учился на чужих ошибках, и он тоже не мог. когда в лицо ударил теплый воздух с улицы, стоило ему открыть дверь, мир вокруг поплыл, и тэхён поплыл вместе с ним. в щеку упиралось теплое и мокрое — кошачий нос. черно-белый безымянный кот пристроился на правом плече и мяукал жалобно как-то, так, что в нем переворачивалось что-то застаревшее, о чем он не хотел помнить. его спасло только падение в кучу жухлых листьев, сладко и душно пахнущих гнилью. они путались в волосах, лезли в лицо, противно шуршали под ухом, и тэхён пытался подняться на локтях, с усилием отрывая себя от земли, не понимая, ради чего. в глазах щипало. может, дело было в кошачьей шерсти. или в чем-то еще. но это все еще был не конец. он готовил себя ко встрече мучительно долго. выход тэхёна во взрослую лигу задерживался. что-то высшее давало ему время, готовило к этой встрече, способной выломать своей нечеловеческой силой ему кости, стать еще одним отрезком, насечкой на дереве, — он делал такие в детстве старым складным ножом — обозначившей до и после ярче фломастера. страх смешивался с отчаянным рвением выйти на лед на уровне совершенно ином. это было что-то скорее психологическое и бессознательное. не жалели его ни на детских, ни на юниорских. чтобы быть судьей, нужно отдать кому-то душу, иначе кто вообще сможет из раза в раз смотреть на чужие слезы? тэхён не знал. но граница между юниорскими и взрослыми — водораздел, что не мог его не пугать. ни когда тебе четырнадцать или пятнадцать. ни даже шестнадцать. ему казалось, что, как только он будет готов, то получит знак. не очевидной новостью от тренера, но внутренне (или от юнги). юнги молчал нарочно. долго, мучительно и ужасно. тэхён не видел его с тех пор, как юнги съехал, оставив первый подъезд бесконечно пустым. словно никто там больше не жил. они не прощались. тэхён увидел его с огромным желтым чемоданом на колесах через окно. прислонился лбом к стеклу, оставив жирный след. слез не было, потому что не было осознания. в некоторые вещи слишком сложно поверить даже увидев собственными глазами. может, это решение было правильным. может, самым опрометчивым и глупым. все могло быть. но тэхён не открыл окно и ничего не прокричал даже шепотом, а юнги не посмотрел вверх. в конце концов, у них никогда ничего не было по-человечески. тэхён увидел его вживую снова только спустя долгих четыре года, в декабре. ровно столько понадобилось, чтобы ему дали место в лиге, позволили занять место кого-то, кто уже не мог там быть по сотне из причин. его успехи называли везением — и тэхён поверил в это тоже. победа как исключение из правила, подтверждающее его. он мог взять золото, а на следующей день теряться и не быть в состоянии прыгнуть тройной сальхов на тренировке. у юнги не было возраста. или, может, это не имело значения и не применялось к людям вроде него. все детали, человеческие черты, на льду смазывались, оставался чистый, без примесей, талант и упорство. юнги рассекал каток молнией, тэхёну иногда казалось, что он светился изнутри. прозрачный, призрачный. неуловимый. тэхён понимал, что не мог быть частью жизни человека, который никогда не останавливался. и был везде и нигде одновременно. юнги вышел на лед внешне абсолютно спокойным — человек без лица, без сердца. до выхода тэхёна оставалось три человека, и он переживал из-за этого намного меньше, чем из-за встречи, что обязана была произойти рано или поздно, и она произошла. даже если поздно. даже если они растеряли все последние пути и дороги друг к другу. тогда он уже не мог сказать точно, были ли они вообще, но юнги сделал это за тэхёна. песню он выбирал тщательно и беспощадно — юнги всегда без особых усилий мог размазать его, пнув под оба колена, по земле раскатать. потому что это был юнги, и тэхён дорожил им больше, чем мог осознать; будучи ребенком, будучи подростком и даже тогда, на своих первых соревнованиях во взрослой лиге. костюм юнги был ему второй кожей и сверкал холодным светом, луной в ночи, пока прожекторы догоняли его тонкую фигуру и следовали за ней по всему катку. лезвия коньков царапали не лед, а сердце мальчика из второго подъезда, который только этого всю жизнь и ждал. тэхён поймал взгляд юнги на одну долгую секунду, только одну, сосредоточенный, пронзительный, немного усталый, и каждый жест юнги говорил ему, признавался — это для тебя, это про тебя. тэхёна трясло от осознания, что никто, ни один человек на трибунах не знал, что юнги катался для него, потому что это тоже был не конец, который так и не наступил ни через пять лет, ни через десять. и я последую за тобой, я последую.

зима в тот год была настоящая — снег не переставая сыпал хлопьями с самого утра, и тэхён ловил его языком. мама держала его за правую руку, папа за левую; он мог поклясться, что карамельные леденцы с площади были самыми вкусными конфетами, что он когда-либо в своей жизни ел. весь город опутывали гирлянды, желтые и красные, без конца напоминающие о приближении рождества и нового года, света и неугасающей надежды. тэхён верил в это в четыре и поверит в восемнадцать. он сделал самый важный выбор уже тогда, даже если еще этого не понял. выбрал лед и юнги, и будет выбирать еще много, много раз.